Давным-давно в деревне по соседству с моей тетей, у которой я проводила школьные каникулы, жила баба Катерина, но в деревне все: и стар и млад, звали её Катёхой. Так уж повелось.
Это была высока крепкая старая женщина. От рождения она была чернавкой, но с годами волосы побелели, а смуглое лицо, покрытое глубокими морщинами, напоминало потрескавшуюся от многолетнего зноя землю.
Одевалась летом баба в домотканые сорочки, с затейливыми цветами на рукавах и по горловине, собственноручно ею расшитыми; юбку с саяном и разноцветными лентами по подолу; черный передник - для работы или белый вышитый передник - для безделья или праздника. Голову покрывал цветастый платок.
В молодости, будучи мужней женой, Катёха рожала много детей, но они умирали кто от голода, кто от хвори. Только единственную дочь удалось уберечь. В войну баба овдовела и поднимала дочку одна; вырастила, выучила замуж отдала за хорошего человека в большой город. И с тех пор жила одна в хате пятистенке.
Знаменита Катёха была своим знахарством: долгое время, с 30 по 60 годы, пока не было в деревне врача, лечила людей травами и заговорами от болезней и ран, принимала роды, а бывало такое, что тайно регулировала рождаемость в окрестных деревнях.
Ещё славилась Катёха своей сварливостью; перекричать её в ссоре было делом бесполезным и опасным. Если чья-либо свинья, не приведи Господи, прогулялась по огороду Катёхи, то несчастная хозяйка свиньи могла узнать о себе, о своих близких и дальних родственниках, вплоть до третьего колена, очень много нового, казалось бы скрытого завесой ушедших лет. Последнее слово всегда оставалось за Катёхой, а у поверженной противницы на следующий день после словесного поединка вскакивал, по непроверенным данным, чирей на месте, где ни самой посмотреть, ни людям показать. А потому скорая на выводы деревенская молва гласила, что Катёха может де наслать порчу, а так как других знахарок в округе не было, то прихватив курицу, сметану или кусок сала приходили снимать порчу к ней же. Возвращались домой повеселевшие с дареным домотканым рушником, служившим знаком примирения. В те времена Катёха была мастерицей ткать красивейшие рушники, и заполучить ее рушник было большой удачей.
У Катехи почти половину горницы занимал сборной ткацкий станок; всю осень и зиму Катёха ткала полотно, а с приходом лета разрезала полотно на отдельные рушники, выстирывала их в реке, вывешивала на плетне, а ветер и солнце сушили добела. Мы с сестрой частенько бегали посмотреть, поохать над каждым рушником, похвалить за талант и получить конфеты подушечки или квас из вишни «катеринки».
Вишни «катеринки» маленькие с зернышками вместо косточек; для варенья их не используют, а квас получается отменный, ядреный. Как-то из-за этого кваса случилась у Катёхи памятная в народе неприятность, вошедшая в историю деревни. Обычно, когда квас заканчивается, оставшуюся вишню добавляют в корм свиньям, но в то лето свиней не было, и Катёха выбросила вишни в огород. Было это рано поутру; дел хозяйских невпроворот, то да сё; управилась. Пора курей покормить: цыпа-цыпа-цыпа… Ан, нет курей. Звать-позвать – не бегут. Начала искать, а они, все десять и петух, лежат в огороде возле недоклеванных вишен.
- Аяё-яё-яё-о, - заголосила Катёха на высокой ноте, - Ай да, люди добрыя-а-а! Ай да бедныя моя головушка-а-а-а!
На бабий крик сбежались односельчане. Бежали как на беду, как на пожар: с ведрами, граблями и что руки в спешке ухватили. С криком и плачем Катёха рассказала людям свою беду. Мужики, в сердцах, сплюнули себе под ноги, обругали дуру-бабу и ушли восвояси; сердобольные соседки пожурили за неосторожность; сочувственно покивали головами в такт Катёхиным причитаниям и разошлись. Поплакала-поплакала Катёха и, умываясь горючими слезами, особо не усердствуя ощипала кур, чтоб добро зря не пропадало - перо на подушку сгодится. Потом сложила тушки в мешок, почём зря кляня себя за нерадивость; отнесла в конец огорода к реке, чтоб закопать; вывалила курей возле зарослей ивняка. Ах ты ж, недотёпа, лопату-то забыла! Вернулась во двор, а тут почтальон пенсию принесла; а потом кума с сочувствием пришла, курицу-несушку принесла. Вспомнишь тут про лопату?!
Целый день слышались Катёхины плачь и сетования:
- И рученьки мои не отсохли когда я эти вишни на землю кидала-а-а-а! Ой, да башка моя из чугуна, когда вставала голову в печи оставляла-а-а-а!
А к вечеру, едва солнце начало садиться, вновь раздался Катёхин вопль:
- Ай-яй-ёй-яёй! Люди добрые, чем же Господа я прогневила-а-а-а?
Сбежавшиеся односельчане увидели во дворе такую сцену: протрезвевшие, ощипанные почти под ноль петух и куры жадно пьют воду из поилки. Понять их можно, чего уж не понять, если у бедных птиц с жуткого похмелья нутро горит.
Ох, что тут началось! И смех до икоты, и подначки:
- Катеха, ты им узвару дай.
- Да не-е-е, Катёха, сыворотка - в самый раз.
- От дрить твою, Катёха, теперича табе этих бедолаг только в баньке парить.
- А-а-а-, - протяжно выла горемыка то вскидывая руки к небу, то промокая уголком платка горючие слезы.
- Катёха, не голоси ты так - горе не беда! Пусти их всех на тушенку. Будет чем зятя потчевать, когда погостить приедет.
Катехин зять – Степан – был человеком степенным, хорошим семьянином, уважительным к теще. Катеха к зятю относилась с большим почтением. К его приезду баба разбирала ткацкий станок; скоблила не крашенные половицы в хате до блеска; известью белила печь, а чело печи вокруг устья разрисовывала затейливым орнаментом.
Вечером по приезду Степана, деревенские мужчины приходили в дом Катёхи, чтоб выказать уважение городскому гостю. Собирались за столом с нехитрой деревенской снедью, с любовью приготовленной Катёхой, и бутылкой невиданного доселе спиртного, привезенного Степаном, который работал инженером на ликеро-водочном заводе. Долго и обстоятельно беседовали за жизнь, а тёща, чтоб не мешать мужчинам, тихонько сидела в сторонке, любуясь своим умным зятем, что был ей за сына. Деревенской работы Степан не чурался: крышу ремонтировал, огород помогал засадить, урожай собрать, дрова заготовить. Всё его руками делалось. А потому при упоминании имени зятя – радости её ненаглядной, свете очей её – Катёха встрепенулась, засуетилась, и не прошло и часа, как она, будто молодуха, суетилась возле печи.