Куромышинский сидел в прострации, пока на кухне не запахло жареным. Петух, коим потчевала супруга супруга, намедни изловчился и со всего маху клюнул Куромышинского прямо в плешивеющее темя, от чего голова семейства немедленно распорядился изловить пернатого злыдня и запечь его с яблоками.
Мягкотелая Акулисья сцапала петуха за загривок и, невзирая на отчаянные мольбы, отсекла горемычному голову и окунула трепетавшее туловище в крутой кипяток.
Предвкушая аппетитное лакомство, Куромышинский тронулся на запах пищи, на ходу расталкивая локтями тощие тела чад, норовящих умаслить отца подобострастными минами востреньких физиономий и выманить у него пригоршню-иную завалящих сухарей. Родитель был непреклонен.
Войдя в задымленную кухню, он оценил убогое убранство, вычленил из оного силуэт супруги и по-хозяйски хватил ее пятерней, после чего, как подкошенный, рухнул на дубовый стул, ощущая в ротовой полости приступы обильной слюны. Акулисья, придя в себя от спонтанного мужского внимания, засуетилась над плитой, взбудораженная и трепыхаемая в телесах, дабы поскорее обслужить ненаглядного чем бог миловал.
Широкое мазаное свиным салом блюдо – чтоб не приставало - оказалось перед Куромышинским спустя считанное время. На него Акулисья с опаской взгромоздила скользкую тушку жаренного петуха, по бокам разложила сдобренные жирком потроха, посыпала поверх панировочными сухарями и перцем, украсила, роняя слюну, перьями лука и смиренно застыла по левую руку от супруга в ожидании одобрительного чавканья и довольной отрыжки.
Хозяин уже был готов отхватить свое, впившись в прожаренный кусок редкими зубами, когда пороги его дома стали настойчиво и торопливо обивать. Многие пары глаз изможденных голодом детей с надеждой устремились ко входу, веря в разговение как в жизнь после смерти.
Акулисья отомкнула ржавый скрипучий замок, повернула дюжину визгливых собачек, убрала верхний, а затем и нижний запор и потянула на себя дубовые двери. В растворенном проходе, источая трупный смрад, с грузным мешком у изношенных до босого состояния задних конечностей, предстал приятель головы семейства Амфибрахий Карпович Качегарый.
- Здорово, хозяйка! Вселяй милого гостя, - дружелюбно промолвила диковатая харя прихожанина, и Акулисья услужливо посторонилась.
Амфибрахий Карпович проник внутрь, заботливо волоча поклажу. Вместе с ним в прихожей воцарился непоправимый запах тухлятины.
Невзирая на смрад, ребятня окружила давнего знакомца семьи и безмолвно взмолилась о сущем. Качегарому было совестно признать, что у него за душой ни гроша ни шиша, и что пришел он сам не евши и в надежде заморить червяка, поэтому засуетился рукой в сальном кармане пальто и, нащупав, оделил детвору осьмушкой табаку. «Авось как-нибудь сподобится», - подумал он и обратился к Куромышинскому:
- Строго вы с ними, Антип Осипович. Поди ненароком и того могут. Потом еще будешь поминать как звали.
- Да я и сейчас не припомню как их там, - ответствовал хозяин. - А так – ничего. Смирные, покуда затравленные. В добром для меня смысле. У иных знай себе да вертятся, шастают куда не попадя, языки без костей. А у меня тихие: я их по шхерам, по подсобкам рассую - и не видать их совсем, и не слыхать. Не отпрыски, а манна небесная. Я оных глазами учу клянчить, чтобы слух не донимали, да в напраслину не вводили. Таковые в силу слабости членов на шею не взберутся, чтобы лапы свесить. Вот.
- Ну бох тебе судия, Антип Осипович, - сказал Амфибрахий Карпович и, не выпуская из рук мешка, вошел в кухонное помещение, где, не тщась, размял скриплые колени и, сняв с чела пыжиковую ушанку, уселся аккурат супротив хозяина.
Приятели устаканились за столом и с приятными лицами взялись за пернатого. Хозяин щедро оделял гостя самыми неопрятными и интересными частями петуха и довольно заглядывал Качегарому в глаза. Благоухающий мертвечиной Качегарый за милую душу уплетал сытные куски, пресекая в сторону голодных детей всякие свои оглядки. Он был всецело поглощен в употребление снеди, пока его за уши не оторвал готовый властвовать на сытый желудок Куромышинский. Он предложил гостю вытереть потревоженные органы слуха кухонным полотенцем и спросил, морщась:
- А что это у вас, Амфибрахий Карпыч, в мешке. Никак ценное чего, раз за собой непременно притащили.
- Ой, да это целый сказ, - залепетал приятель, ощерясь. - Я этого-того сегодня окрест бродил. В рощицу заглянуть не преминул. А там хвать – медведь в лопухах нежится. Я ведь того-этого не промах, и его, конечно, не очень долго думая, огорошил оглоблей почем не зря, потом и шкуру самолично содрамши и прямиком к вам пришедши, Антип Осипович, то есть хвастать!
- А что ж того-этого не хвастаешь? - оскорбился хозяин.
Качегарый рухнул со стула и принялся старательно развязывать мешок. Вышибающий слезу трупный запах молниеносно разнесся по кухне и прилегающим к ней покоям, напрочь вытравив детей и Акулисью с глаз долой. Мужчины, нутро коих начало воротить прямиком наружу, тщились соблюдать достоинство и покой в тревожных лицах, дабы не попрать звание настоящих. Гость размотал медвежью шкуру.
- Ой заливаешь ты, Амфибрахий Карпыч, - вымолвил Куромышинский и потер нос. - Ой, заливаешь! Ежели это шкура убитого медведя, то я не иначе куст малины. Шкура-то не убитого медведя, а самолично помершего.
Знакомец потупил бурые перепитые очи и заиграл желваками.
- Ну, ужо раз на то пошло…
- А делить придется, Амфибрахий Карпыч! Не извольте сумлеваться!
- Это мы с охотцей превеликой, Аким Осипович. Вы только этого-того не сказывайте промеж кого, а то не дай бог молва какая поведется, - взволновался Качегарый. – Туго придётся, хоть и нынче не привольно, вы же разумение по сему имеете…
- Будьте покойны, дорогой мой человек! Никоим образом!
Качегарый растянул по полу подернутые разложением мохнатые покровы. Головная часть шкуры подобострастно легла к ногам Куромышинского, от чего тому сделалось приятно, и он вошел в расположение духа. Даже смрад перестал довлеть.
Таковым вот образом была в наших краях раз и навсегда поделена шкура не убитого, а самолично помершего медведя, а герои наши, до сих пор себе живут дальше и добра никакого не знают.