НС — Наталия Станиславовна Скуратовская, психолог, психотерапевт, преподаватель курса практической пастырской психологии, ведущий тренингов для священнослужителей и церковных работников, директор консалтинговой компании «Вив Актив».
КП — Андрей Федосов, Киберпоп
КП: Здравствуйте, дорогие друзья. У нас в гостях психолог, Наталия Станиславовна Скуратовская. Здравствуйте, Наталия.
НС: Здравствуйте, Андрей.
КП: Христос Воскресе! Надеюсь, Вы в добром здравии? Как Вы себя чувствуете?
НС: Воистину Воскресе! Слава Богу, да. Соблюдаю меры предосторожности.
КП: Я хотел сегодня с Вами поговорить на тему, которая несколько месяцев уже будоражит весь мир — на тему коронавируса, эпидемии, пандемии. Но хотелось бы затронуть ее православный и психологический аспекты, поговорить о дне сегодняшнем, заглянуть в день завтрашний, но начать хронологически — со дня вчерашнего.
То, что происходит, свалилось на нас как снег на голову, события развивались стремительно, неожиданно, нужно было принимать решения «здесь и сейчас», формулировать свое отношение ко всему происходящему. Я наблюдал, что очень много верующих людей либо отрицали факт того, что коронавирус существует, либо, признавая, что вирус есть, отрицали, что есть опасность заразиться. Они говорили: «Мы верующие, мы должны стоять намертво, от традиций никак не отступать и не бояться. И наоборот, во время пандемии все должны стремиться в храм, горячо молиться, и Господь нам поможет». Почему такая реакция у людей была, на Ваш взгляд? Какие психологические механизмы были запущены, когда люди отрицали либо сам вирус, либо опасность от вируса? Кстати, некоторые не только верующие, но и неверующие до сих пор отрицают — что это за отрицание такое?
НС: Отрицание — это одна из очень распространенных психологических защит. В принципе, это наша нормальная реакция на внезапный стресс, на утрату — в данном случае, утрату свободы, чувства безопасности, неясные перспективы. Шок и отрицание — это наша первая реакция, когда случилось что-то, что может оказаться непоправимым. Дальше включается агрессия, торг. Надо понимать, что мы теряем что-то привычное, и непонятно, что мы приобретаем взамен, кроме этой угрозы. И поэтому сознание человека защищается. Отрицание — это нормальная реакция. Ненормально в этом состоянии зависать и упорствовать, отрицая факты, подменяя реальность нежеланием ее видеть.
КП: Внешне это может выглядеть, что человек очень верующий, он говорит, что ничего страшного, мы должны молиться и надеяться на милость Божию. Выглядит это все, как благочестие, но на самом деле за этим может стоять психологическая защита, отрицание, когда человек предпочитает просто не замечать проблему, отрицая ее. Должен ли человек в какой-то момент пересмотреть свои взгляды, признать проблему?
НС: Я бы еще добавила, что отрицание — это одна из первичных защит, инфантильная реакция. Для человеческой психики нормально в состоянии стресса впадать в регрессию — в более инфантильное состояние. Инфантильная позиция среди православных и вообще верующих людей — это достаточно распространенное явление: сознательный отказ от ответственности, от принятия решений, ожидание, что старшие всё знают, всё скажут. И если старшие, которые якобы всё знают, говорят: «Народ, собирайтесь в храмы, обнимемся, помолимся!», не соглашаться с этим авторитетом — означает включать недопустимую для данного человека критику.
КП: А то, что то же самое происходит и с неверующими — говорит о том, что мы наблюдаем психологический механизм, одинаковый для всех.
НС: Да, психологический механизм для всех одинаковый, а насчет верующих — вопрос в том, во что верующий. Например, теория глобального заговора и цифрового концлагеря, в приложении к текущим событиям, популярна как у православных, так и у воинствующих атеистов. Позиции у разных «крайних» групп начинают сходиться.
КП: Была инструкция Священного Синода о введении санитарно-гигиенических норм в Церкви: протирать лжицу проспиртованным платом, запивку давать в одноразовых стаканчиках и т.д. Когда вышла эта инструкция, я увидел реакцию возмущения у верующих, с которыми я общаюсь: «Почему несколько месяцев назад считалось кощунством, если я приду со своей посудой для запивки, а сегодня это нормально?» Другие верующие говорили о том, что протирать лжицу — это признак маловерия. Какие здесь механизмы запущены?
НС: Мне кажется, что здесь основной механизм — это обрядоверие и магическое мышление. Есть идея, которая воспринимается чуть ли не как догмат Церкви, что от Причастия нельзя заразиться. Соответственно, и от богослужебной посуды нельзя заразиться. Расширим еще немного: в храме на литургии нельзя заразиться. Хотя история нас учит совершенно другому — это не первое мировое поветрие в истории Церкви. Мы знаем, как проходили эпидемии чумы, и какие принимались меры, в том числе закрывались церкви и общественные богослужения. Как во время московского Чумного бунта конца XVIII века митрополит Амвросий, пытавшийся увещевать народ, что не надо всем прикладываться к чудотворной иконе на Варварке, был растерзан толпой. Сейчас у нас времена более «вегетарианские», теперь говорят: «Патриарх — отступник, предал Христа!». С другой стороны, мне кажется, за этим стоит страх со стороны священнослужителей (и особенно священноначалия) разрушить магическое мышление, на которое возлагаются большие упования как на фундамент народной веры.
КП: Священнослужители, казалось бы, должны противодействовать этому магическому мышлению.
НС: Но на практике оказывается наоборот. Вы, наверняка, сами замечали, какие приоритеты в Церкви выдвигались на первый план последние 30 лет, если говорить о «массовом» православии, о людях, которым ближе не евангельская, а обрядовая сторона христианства. Обряд становится основным предметом веры, и именно поэтому протирание лжицы или одноразовые стаканчики воспринимаются как кощунство — мы вторглись в обряд, в ритуал. При этом абсолютно бесполезно говорить о том, что в ранней Церкви, в раннехристианской общине не было никаких лжиц, Причастие давалось в руки.
КП: Более того, существовал обряд самопричащения. Когда существовала опасность быть арестованными, подвергнуться гонениям со стороны властей, людям просто раздавали Причастие на дом, и каждый сам себя причащал. Из этого обряда самопричащения у нас появилась литургия Преждеосвященных Даров. Да, практики были разные.
Но теперь одни говорят, что протирать лжицу проспиртованным платом — это отступление от веры, маловерие. Другие говорят: «Имейте решимость отойти от стереотипов, отказаться от магического мышления, довериться Богу». Получается, что и те и другие говорят о маловерии, о том, что надо крепче верить.
НС: И в результате мы имеем очередной не тайный, а явный церковный раскол. Одни говорят: «Верующие обязательно пойдут в храм, несмотря ни на что, заборы сломают, кордоны снесут. Это — настоящая вера. А если вы прислушиваетесь к санитарным предупреждениям, значит, вы маловеры, физической смерти боитесь больше, чем Бога, нет в вас страха Божьего». Противоположная точка зрения: «Вы — обрядоверы, ради ваших эгоистичных потребностей подвергаете опасности друг друга, священников, ближних, разнося заразу. И если бы вы действительно верили, что Христос с нами, где нас двое или трое, то вы бы так в храм не ломились», и маловерами называют тех, кто считает, что Причастие, общая молитва — только в храме.
С этой точкой зрения возникает диссонанс, потому что больше 30 лет наша Церковь укрепляла храмовую религию. Во-первых, всё важное происходит только в храме, а во-вторых, вне храма нет спасения. То есть, прогулял литургию — Господь тебе этого не простит, три литургии подряд прогулял — отпал от Церкви. И все уверены, что это древняя практика. Об этом много говорили, этим манипулировали, а теперь — когнитивный диссонанс: Патриарх Великим постом, в преддверии Страстной седмицы говорит о том, чтобы сидели дома, вспоминали Марию Египетскую, которая причащалась два раза в жизни, а к лику святых причислена. Естественно, что у людей разрыв шаблона: то, в чем они полагали надежду на спасение, оказалось ненадежным.
КП: Вы говорите, что наметился и даже произошел явный раскол — к чему это приведет, как Вы думаете?
НС: Много сейчас говорится о том, что Церковь уже не будет прежней, и я тоже так думаю. Во-первых, кроме этих двух крайних позиций, возникают и другие позиции — например, поискать духовный смысл в том, что происходит. Логично и привычно для нас, православных, сказать, что это по грехам. Но дальше — разные трактовки: по грехам вашим, то есть народа, и поэтому бегите в храм, молитесь, поддерживайте священство и этим спасетесь. А другая позиция — это по нашим общим грехам и даже, может быть, по грехам Церкви.
Незадолго до Страстной огромную популярность набрала написанная в соцсетях проповедь протоиерея Никиты Бадмаева из Санкт-Петербурга. Он тоже поминал Марию Египетскую, но в другом ключе. Господь не допустил ее в храм, потому что она была грешна, а сейчас Господь не пускает в храм нас. Не пора ли подумать о том, что, может быть, мы 30 лет не тем занимались, может быть, Богу противна наша приверженность к формальному ритуалу? И действительно, вспомним первую главу Исаии, вспомним, что Христос говорит о фарисеях, и буквально в каждой фразе мы можем узнать окружающую нас церковную реальность. Этот пост быстро набирал популярность. Я тоже подумала: «Молодец, отец! Не побоялся широко посмотреть на вопросы. Наконец-то стали искать духовный смысл, а не только бороться за то, чтобы ходить в храм». Но наше священноначалие никаких духовных выводов из этой ситуации делать не пыталось. У меня очень разный круг общения, и даже у людей очень консервативного мировоззрения я встречаю перепост этой речи со словами «Одумайтесь!». Значит, что-то не так с нашей Церковью, и не только с нашей, потому что это глобальное явление.
Православные еще очень любят замыкаться в себе и воспринимать что-то как гонения на Церковь в России. Помните, анекдот такой был. В раю: тут католики, тут протестанты, тут буддисты, а здесь стоит высокий забор — за забором православные. Мимо идем на цыпочках и говорим шепотом. — А почему шепотом? — А они думают, что они здесь одни.
КП: Да, и в этой ситуации многие считают, что это все из-за нас, православных, все для того, чтобы нас цифровизировать, чипировать. А на самом деле весь мир перевернут.
НС: При этом забывают о том, что Великий пост и Пасха у всех прошли в изоляции во всем мире, во всех конфессиях. Римский Папа выступал с пасхальным посланием перед пустой площадью.
КП: Синагоги закрыты, мечети закрыты. Как Вы думаете, происходящее повлечет перемены внутри Церкви? Поменяется отношение к храмовому богослужению, участию в нем, произойдет ли переоценка? Или эпидемия закончится, и все вернется на круги своя — так привычнее?
НС: Все, конечно, имеет тенденцию возвращаться на круги своя, но мне кажется, что сейчас произошло несколько принципиально важных вещей внутри Православной Церкви. Во-первых, храмоцентричность нашей религии понесла определенный урон. И дело не только в том, что оказывается, можно пропустить три воскресенья, куличи и яйца освятить самим, и Патриарх об этом сказал. В Москве я видела в храмах объявления о том, что освящения пасхальной снеди у нас не будет, вы можете сделать это дома, прочитав определенные молитвы, как было опубликовано на сайте Патриархии. Можно молиться в кругу своей семьи. Старая идея, что семья — малая церковь, начинает приобретать новый смысл.
Многие чувствуют себя обделенными без участия в литургии, без Причастия, для многих это действительно важно. Я не могу сказать, как некоторые мои собратья, что две недели без Причастия — и я чувствую себя больной, опустошенной. Нет, я верю, что Христос все равно со мной, но я знаю людей, испытывающих такие чувства. Отчасти — они так воспитаны, отчасти — они действительно так переживают единство со Христом. Что происходит в этих условиях? Переход в онлайн. Могу сказать про себя: в Пасхальную ночь мы вдвоем с дочерью смотрели трансляцию из Соловецкого монастыря, для монахов которого самоизоляция в это время года — естественное состояние. Помолились, приобщились к богослужению, но просто смотреть трансляцию — для многих этого мало, потому что не чувствуешь себя участником этого действа, хотя это зависит от настроя, воображения человека. Я считаю, мы там, где находится наше сознание. Если сосредоточили наше сознание в храме — значит, и мы в храме.
КП: Вы полагаете, что онлайн технологии в Церкви будут развиваться?
НС: Я не просто полагаю, я знаю, что сейчас рождается новое сокращенное чинопоследование по мотивам литургии Иоанна Златоуста, раннехристианских литургий. То есть литургический опыт Церкви адаптируется для онлайн-богослужений. Есть уже такая практика — виртуальная литургия для домашних богослужений, в том числе и без священника, я в такой участвовала. Такой информации оказалось довольно много в Сети в считанные недели, появились шутки, демотиваторы — это стало массовой идеей. Кто-то принимает, кто-то — нет, но это уже не экзотика и не фантазия, а массовая идея.
КП: А какой в этом будет практический смысл после того, как закончится «карантин» и самоизоляция?
НС: Ну например, есть люди, у которых происходит охлаждение к Церкви, называемое иначе расцерковлением, когда человек чувствует себя в храме посторонним зрителем. Внешне это незаметно, но если он где-то в Сети опубликует статью о своем состоянии, тогда, конечно, заметят и осудят. Осудят его, а не ту ситуацию, в которой человек оказался.
Бывают ситуации, когда люди живут в маленьких городах и поселках, где храм один. Если не сложились отношения со священником по разным причинам (священники тоже бывают неадекватными людьми, ничто человеческое им не чуждо), человек оказывается в ситуации шантажа: или ты «смиряешься», стиснув зубы, терпишь, ходишь к этому батюшке и делаешь вид, что это и есть христианская любовь, или ты вне Церкви, вне богослужения, потому что до соседней церкви 500 километров. Это тяжелая ситуация. А теперь: что-то не сложилось в реальной церкви — вот тебе отдушина. У меня нет однозначного богословского мнения по этому поводу, но такая практика начала развиваться. Как многое реальное в нашей жизни стало перетекать в онлайн, так и Церковь, в широком смысле этого слова, не останется в стороне от этого процесса.
КП: Любопытно будет посмотреть на все это.
НС: Да. А за этим стоят масштабные организационные изменения.
