И не успел Бендер закончить свой туалет, как в купе явился тучный писатель в мягкой детской курточке. Он положил на стол перед Остапом двенадцать яиц и сказал:
– Съешьте. Это яйца. Раз яйца существуют, то должен же кто-нибудь их есть?
Потом писатель выглянул в окно, посмотрел на бородавчатую степь и с горечью молвил:
– Пустыня – это бездарно! Но она существует. И с этим приходится считаться.
(Ильф и Петров. Золотой телёнок)
«Меценат» Олеси Николаевой существует и поэтому кто-то же должен его читать. И даже писать на него рецензию. И хоть работа эта не из лёгких – 878 страниц мелким шрифтом! – но так получилось, что заняться этим выпало мне.
Итак, что же из себя представляет данное произведение? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, начнём от обратного: чем оно не является?
1
Хотя оно начинается (и заканчивается) как детектив – и об этом говорится в аннотации, но это не детектив. Во-первых, детективу не свойственны такие размеры – сам жанр этого не допускает. Во-вторых, собственно к детективу здесь относится страниц 60 (примерно 30 в начале, и столько же в конце), что составляет около 8% от всего текста.
«Недавно всю Россию потрясло известие об убийстве наместника Спасо-Преображенской Серапионовой пустыни архимандрита Авеля: он был найден убитым в своей келье ранним утром в День Святого Духа. По всей видимости, смерть наступила поздней ночью, между двумя и тремя часами, в самое темное и мутное время суток, от трех кинжальных ударов, первый же из которых сразил его наповал. Даже поверхностный осмотр ранений позволял предположить, что убийца был скорее всего левша…» (с. 9)
Уже первые предложения, как правило, содержат в себе основные свойства всего произведения. И здесь наблюдаем изначальное невладение автором жанровыми приёмами и особенностями. Так, не совсем уместно с ходу подавать конкретные детали – о том, что убийца левша. А если учесть уточняющие формулировки – «позволял предположить» и «скорее всего», – то смысл этой деталировки вообще сводится к нулю. Предположительно так, а может и не так!
Но дальше больше. Уже во втором абзаце читаем: «Кинжал, которым он был заколот, обнаружили не сразу, но спустя несколько дней и в довольно странном месте, старинный, дамасской стали, отлично наточенный, с инкрустированной ручкой. Ножны валялись тут же» (с. 9). – А вот с этим кинжалом вообще полная неразбериха. То есть кинжал ещё не найден, но зато сразу установлено, что убийство совершено именно им.
«Веве не слишком доверяла уликам. Ее совершенно не впечатлило открытие, что кинжал-то, как оказалось, не был принесен убийцей, а принадлежал самому архимандриту Авелю и всегда лежал, засунутый в ножны, на его письменном столе» (с. 12). – Во как интересно: на месте преступления этого предмета не обнаружено, однако он уже относится к уликам.
О том, как он был найден говорится несколько позже: «Она сидела и добросовестно изучала акафист Малюте Скуратову, когда один из следователей, вместе с Веве назначенный распутывать это уголовное дело, получил сигнал. Это была анонимная записка. Он помчался в пустынь и при повторном обыске обнаружил кинжал с инкрустированной ручкой, который был признан орудием убийства. Он был найден глубоко в земле, в кадке с юккой, украшавшей лоджию монаха Елисея. Именно эти сведения и содержались в анонимке. Никаких отпечатков пальцев, пригодных для идентификации, на кинжале не было…» (с. 44-45).
Почему не было отпечатков и что это за записка, кто её написал и прислал – совершенно непонятно, и что самое удивительное – это совершенно не интересует следователей. Зато вполне может заинтересовать вдумчивого читателя. И вот что он найдёт уже в конце книги, где убийца выявлен, и рассказывается как было дело:
«В ужасе Игорь с размаха воткнул кровавый кинжал в кадку с юккой, – тот с рукоятью вошёл в мягкую землю, – перемахнул через перила, сиганул вниз, крест на шее с размаха ударил его в грудь, в глазах – тьма. Только в себя пришёл – стал молоток искать (он его обронил, когда шёл на «дело». – О. К.): да где ж найдешь? Трава, кусты, крапива…» (с. 867). – Как видим, наследил будь здоров как, да и отпечатки никуда не могли деться ни с кинжала, ни с молотка (который в отличие от кинжала был найден в первый день следствия). Но так и осталось загадкой, как там очутились ножны.
Кто такой этот Игорь? Да послушник, живший в монастыре, но по непонятным причинам совершенно не заинтересовавший следователя – интересно, что тот составил список монахов, а вот послушниками почему-то решил вообще не заниматься.
Но что составляет основу детектива? Убийство и расследование, ведение дела, которое начинается с подробного осмотра места, допроса всех свидетелей и подозреваемых, ну и так далее. И ведёт это всё, как правило, сыщик (необязательно полицейский или частный детектив, иногда в роли такового может выступать любое действующее лицо повествования). Здесь он тоже появляется – уже дважды помянутая Веве: «Расследование с самого начала было поставлено под высочайший государственный контроль, и сам генеральный прокурор клялся с телеэкранов, что убийца будет найден и наказан по всей строгости закона. Дело было тут же поручено Следственному комитету при прокуратуре, в котором оказалась и Самохина Валентина Васильевна, просто – Веве, сотрудница молодая, но въедливая, амбициозная и настырная» (с. 10-11).
Но вот беда – эта «въедливая сотрудница», так ничем не проявив себя и даже не воплотившись в более-менее отчётливый образ, очень быстро сдулась. И место положенного для детектива расследования плотно и почти до конца заняло «жизнеописание Александра Берга» (как бы главного подозреваемого). А рассказывает его как бы следователю Веве сам автор – я, Лёля… (и это очень большая странность романа – в повествование от третьего лица вдруг вклинивается авторское «я»).
2
Несмотря на авторский подзаголовок, это вовсе не жизнеописание. И камнем преткновения является главное действующее лицо, которое при столь, казалось бы, пристальном внимании со стороны автора остаётся блёклой тенью, человеком без лица и без свойств. Иными словами, полноценного характера и образа здесь так и не создано, а какое без этого может быть жизнеописание?
Начинается с того, что этот весьма способный еврейский мальчик имеет врождённую способность делать гешефт на пустом месте. Однако с такими способностями он ещё и пишет стихи, в результате чего оказывается в литературной тусовке. То бишь прирождённый делец и поэт в одном лице – возможно ли такое? Ну-ка назовите пару примеров!
Поэтому тут больше попахивает авторским произволом. Чтобы рассказывать о природе бизнеса в духе Теодора Драйзера или Айн Рэнд, нужно самому в этом повариться. А что делать, если твой жизненный опыт совсем в другой сфере? Посему очень быстро – сразу после детективного начала – автор перескакивает на пересказ историй из жизни литературного бомонда, в котором варился с самого рождения. (Тут со мной спорят: – А может у автора есть такой опыт, откуда ты знаешь, что его нет? – Да не знаю я! Может, и есть! Вот только из текста это совершенно не следует).
А следует огромный кусок про литтусовку, занимающий по сути всю первую книгу, но вот что интересно: а собственно про литературу здесь ничего и нет. Есть много про бильярд, про посиделки с пьянками, про некоторые окололитературные подтасовки и махинации, а вот про сам творческий процесс, про какие-нибудь муки творчества – ноль по факту. Ну, разве что вот это:
«Каретников тогда всё собирался писать авантюрный роман, раскрывающий особенности русского эроса. Действие должно было начинаться на далекой станции Ерофей Палыч, где мрачные и усталые люди после рабочего дня спускаются в какой-то подвал и там, сидя рядком, как усердные мастеровые, в усердном сосредоточенном молчании вытачивают из добротного дерева – кедра, пихты – фаллосы разных размеров. <…> А закончиться этот роман должен был сюжетом о том, как некая старая большевичка Морщинер, хранившая у себя чемоданы со старыми газетами, впадает в кататонию и проводит десять лет без движения на больничной койке. И вот она вдруг очухивается, садится на кровати, страшная, исхудавшая и облезлая, не раскрывая глаз, уже боящихся света, раскачивается и наконец с силой выкрикивает в пространство односложное слово, ложится пластом и уже не шевелится до самой смерти. Этот ее отчаянный метафизический выкрик и должен был дать название всему роману». (Особенно радует, что напечатано это в издательстве Сретенского монастыря! И опять меня вопрошают: – Да тебе какое дело? – Да никакого! Простое наблюдение из разряда: вы или крестик снимите, или трусы наденьте).
А вот ещё (про мухоморы):
– Пища викингов! – пояснил Каретников. – Природный феномен. Когда викинги шли в бой, они всегда подпитывались перед этим мухоморами. Так они искали священную чашу Грааля. Но искали – не там. (Викинги и Грааль – интересное сочетание! Непонятно только, кто здесь лопухнулся: персонаж или автор?)
Тут возникает мысль: а может этот так называемый литературный мир как раз и состоит из такой белиберды? И автор сделал срез жизненной реальности, как, к примеру, Аксёнов в «Ожоге» или Ерофеев в «Москва – Петушки»? Возможно, что так всё оно и было, ведь автору виднее. Но в любом случае всё это совершенно неинтересно – ни по жизни, ни в пересказе Олеси Николаевой. А на срез оно не тянет по причине своей сумбурности, отсутствия ясности мысли, чёткости жанра, фокусировки – всё какая-то бесконечная галиматья.
А что же главный герой, жизнеописание которого якобы составляет смысл и содержание книги? Он постепенно сколачивает огромный капитал – движимый и недвижимый. Становится настоящим магнатом, олигархом. А потом – по непонятной причине – начинает заниматься благотворительностью. Организует и содержит роскошный Дом престарелых – для отставных представителей той же литтусовки. Направо и налево жертвует огромные суммы. Наконец, знакомится с иереями Авелем и Филадельфом и начинает спонсировать монастырь. Что движет этим персонажем, остаётся тайной за семью печатями. И прежде всего по той причине, что персонажа как такового нет, есть лишь условный контур.
Банально грубо сколочен эпизод с разводиловом сургутского миллионера Рафика на создание некоего мирового центра в северной Африке.
– Прекрасное приобретение, – одобрил Берг. – Что же вы получите? Вы получите Северное предгорье Тель-Атласа. Итак, с одной стороны, у вас будет хребет Тель-Атласа, с другой – Средиземноморье. Лакомый кусок, его давно облюбовали духи древних цивилизаций. Учтите, сразу за Тель-Атласом начинается Сахара. Оттуда веет вечностью и метафизикой. (с. 406)
А затем речь пошла об идее, которая должна объединить мировое правительство. И тут, что называется, Остапа понесло.
– Ну конечно же это – идея круглого стола. За круглым столом, – улыбнулся Берг. – Круг – это символ бесконечности, целокупности, замкнутости… Вспомните, рыцари круглого стола. Англия, – пояснил он, если кто забыл. – Итак, за круглым столом и под дубом. <…> Далее. Столица мирового правительства не может быть замкнутым образованием, иначе она поглотила бы себя самое, напомнила бы нам о скорпионе, пожирающем собственный хвост. Нет, она должна иметь линейную структуру. Столица, то есть то, что мы с вами собираемся построить, – это лишь ядро единого бесконечного кругового города, обнимающего все Средиземноморье. В идеале все побережье становится единым городом, подтягивающимся к столице, к круглому столу. <…> Крупнейшие банки сочтут за счастье вложить деньги в ваш проект. Между ними начнется подлинная конкуренция – все государства устремятся сюда… (с. 406-407)
Да, всё это было бы очень смешно, если бы не столь очевидная калька из «12 стульев». Но если Остап Ибрагимович – образ абсолютно органичный, то персонаж Олеси Николаевой после столь зажигательной речи неожиданно превращается в молодого Вертера, неудачно стреляется, после чего в личине булгаковского Мастера отправляется в сумасшедший дом, а оттуда – столь же прямым путём, но уже в виде Алёши Карамазова – в монастырь. И все эти столь неожиданные метаморфозы объясняются всё тем же – отсутствием самого предмета, то бишь образа, характера.
3
Одним из немногих персонажей, кто наполняется изнутри, является вовсе не Берг, а убиенный настоятель Авель. (И ещё его антипод – «ересиарх» Фёдор Лютик, действительно хорошо разработанный персонаж для плутовского романа). Но тут дело в том, что наполняется он содержанием церковно-религиозным, из которого состоит вторая половина авторского жизненного опыта.
Дело в том, что свой путь земной пройдя до половины – в средоточии литературного бомонда – Олеся Николаева взяла курс на православие, соединила с ним свои писательские компетенции, в результате чего явилась православная поэтесса, писательница и даже богослов. Но самое интересное, что оба дискурса – литбомонд и православие – продолжили при этом мирное сосуществование, в результате чего образовалось такое понятие как православный гламур. Это одновременное исповедование канонов ортодоксальных христианских (включая нынешних «православных хулиганов» Ткачёва и Смирнова) и дольче вита современного бомонда. И недосуг подумать о том, что позиции эти в корне несовместимы.
В романе «Меценат» всё это наличествует в полной мере. С одной стороны, это сам автор – Лёля, которая всех знает и со всеми дружит. С другой – это тот, кем она себя представляет в идеале – отец Авель.
Надо полагать, в школе девочка Лёля была отличницей, то же самое – в Литинституте, внимательно слушала учителей и сама доросла до профессора. И как прилежная ученица она хорошо усвоила лекции по христианству профессора Осипова, так хорошо, что сама в состоянии их пересказывать. Чем и занимается в своих книгах. Христианство для неё как хорошо выученный урок.
А здесь её заинтересовала проблема юмора в христианстве: «И отец Авель вернулся в обитель утешенным. Сел читать древние патерики с живыми историями. И опять его заинтересовала проблема юмора в Православии. И вот он уже за трапезой читал братии всякие остроумные случаи из древних патериков» (с. 665).
«Что-то восставало в Авеле против утверждения о том, что Господь никогда «не смеялся, не улыбался». Хорошо, в Евангелии об этом не сказано прямо, нигде не написано, что Господь – смеялся. Но косвенные же подтверждения этого есть!» (с. 735).
Что и говорить, тема интересная, да только это основной мотив из «Имени розы» Умберто Эко и здесь это выглядит как банальное подражание. Тем более, что никаких открытий и глубоких мыслей, никакого уникального развития эта тема здесь не обрела. Ну, разве то, что отец Авель решил крутить для монахов французские комедии, в частности, «Фантомаса», чем достиг прямо противоположного результата – вызвал озверение отдельных послушников.
А вот он рассуждает о добре и зле: «Любовь Божья – вот основа новой жизни. А всем, выходит, правит не логика, не закон, не правило, а Божественный Произвол! Кого захочу – того накажу, кого захочу – того помилую! Захочу – ожесточу сердце фараона, захочу – умягчу! Так-то, братия! Все мы в руке Божией! Умоли Его, Милостивого, и Он спасет тебя». – А тут я лично не могу согласиться: не может быть никакого Божественного Произвола, поскольку есть Божественный Закон. Но здесь мы уже выходим в чистое богословие, а пора заканчивать.
4
Хотя основу книги составляет описание событий, которые автор пережил в собственной жизни (либо слышал о них из первых уст), это не мемуары. Для мемуарного жанра свойственны чёткость и ясность (живой недавний пример: «Запрещённый Союз» Владимира Видеманна), здесь же всё наоборот: смешались в кучу кони, люди…
Но как же определить в таком случае жанр? Очень просто. Поскольку здесь есть элементы всех жанров, но при этом они не составляют органичного единства, а свалены в одну кучу, поскольку автор выказывает полное неумение выстроить сюжет и фабулу, то и сам жанр логично назвать – куча мала, где не разобрать, кто в кого, за что вцепился и куда тащит.
(Какангелие – с греческого: дурная весть, в противоположность Евангелию как вести благой)