Писатель Дмитрий Быков сочинил историю про Пятого, а как будто не сочинил, а списал с кого-то, может — с Третьего, а может — с Первого. А может, и ни с какого. А переживаешь за него по-настоящему: и за Пятого, и за Быкова. А всего-то, кажется: колонка в «Русском пионере». Нет же, не всего-то, а целая.
Пятую неделю Пятый маневрировал в узком коридоре, в душной и влажной местности, поднимая людей в атаку днем и ночью, по идиотскому сигналу из центра, без внятно объясненного резона, без стратегической необходимости. Ударяло там кому-то в голову, и он вставал. Все было чужое. В прежних боях он чувствовал себя лучше, и пейзаж ему больше нравился, казался отчего-то родней, хотя что солдат помнит о родине? Так, впечатление. Что-то в воздухе, запахе, составе почвы. Но о своем первом бое он не помнил теперь почти ничего, хотя это был хороший бой, и показал он себя с самой лучшей стороны, лучше, чем на учениях. В центре были им довольны, а ведь не ждали особой прыти от дебютанта. С тех пор всякое у него было, были случаи, когда он попросту отказывался подниматься в атаку — и всегда оказывался прав. Только попусту положили бы солдат, а это ведь люди, так к ним и надо относиться. Последняя передислокация не очень нравилась ему. Ему хорошо было месяц назад, драться там было одно удовольствие — мягкое тепло, рыжие осенние заросли… Ему казалось, что местные к нему относились лучше, чем везде, случалось, что и целовали перед боем, и там он понимал, что делает хорошее, чистое дело. А здесь ему было тесно, здесь ему были не рады, здесь сам воздух казался ему едким. Он вообще не понимал, зачем его сюда перебросили. Он тупо штурмовал ненужную высоту, но при всех усилиях не мог пробиться дальше. Эта высота вообще не была предназначена для жизни, она была чужой и дикой, но Пятый снова и снова поднимался в атаку — из чистого самолюбия. Он должен был это сделать, хотя бы и в узком коридоре в горах, среди сплошного недоброжелательства и чуть ли не партизанщины. О партизанщине он не хотел даже думать.
Несколько раз он заподозрил в руководстве прямой саботаж, потому что его останавливали в шаге от финального штурма. Центр требовал либо не стрелять, — но это ладно, к этому мы привычны, сколько раз приходилось ради затягивания операции воздерживаться от огня, — либо стрелять в воздух, а это вообще никуда не годилось. Кого они хотели запугать? Дело солдата — овладевать расположением противника, внедряться в тылы, дело разведки — изучать чужой язык и хитро пользоваться им в своих целях, а эти демонстративные штурмы — пус-тая трата сил. Что-то в этой местности злило и даже разъяряло Пятого. Он понимал, что здесь ему не рады, и в этом был дополнительный вызов. Он внушал себе, что солдату не нужна горячая голова, но где вы видели в бою солдата с холодной головой?
В последнее время он вдобавок ссорился с замполитом. Он не понимал, зачем в войсках замполит, какой от него прок и в чем стратегическая выгода. Говорили, что замполит — совесть армии, но Пятый не понимал, зачем солдату совесть. Долгие бессмысленные разговоры с замполитом мешали Пятому. Он не мог нормально функционировать в такой обстановке и несколько раз всерьез просил замполита заткнуться. Особенно раздражали Пятого ночные беседы. Что ему не спалось по ночам, этой совести войск, дармоеду и демагогу? С такими замполитами мы много не навоюем. Хорошо, если из этого коридора не погонят пинками. А ведь если сюда не войдем мы — немедленно войдут другие. Это уж всегда так бывает — природа не терпит пустоты. Один раз он опередил соперника буквально на четверть часа. Потом, правда, оттуда все равно пришлось уйти — туда ввели американский контингент, но где уж нам конкурировать с этими белыми касками.
Вот и теперь замполит возник не вовремя. Пятый шел на штурм, ночной, в условиях пониженной видимости, среди дикой ночной жары — жар исходил, казалось, из самой глубины этой местности, словно рядом извергался вулкан или кипел гейзер. Пятый делал все возможное, а замполит, идя рядом во главе строя, завел свое:
— Ты понимаешь, что все это вообще бесплодно?
— В каком смысле? — огрызнулся Пятый.
— В том, что бессмысленно. Подумай, тебе нужна эта война?
— Я солдат, — буркнул Пятый. — Меня не спрашивают.
— Но своя-то голова у тебя есть? — издевался замполит. — Говорят же, что у тебя своя голова. Вот и подумай, зачем тебе чужая война в чужой земле. А ты, между прочим, мучаешь ни в чем не повинную страну. Она ничем не виновата, просто хочет отделиться и жить сама по себе. А твои начальники — им бы все геополитика. Чем больше набрал территорий, тем ты круче. А ты с одной территорией не можешь справиться, у тебя экономика в полной заднице, в которой, кстати, и так полно геморроя. Куда тебе еще? Нет, мы же помешаны на экспансии, нам же главное — овладевать, расширяться…
— Слушай, — сквозь зубы сказал Пятый. — Я при исполнении. Чего ты лезешь? Может, ты вообще на них работаешь?
— Если бы не я, — гордо сказал замполит, — вы все тут вообще бы давно вляпались… не скажу куда…
— Я в таких местах бывал, — с вызовом отвечал Пятый, — в каких ты бы вообще задохся.
— Ваша бы воля — конечно, задохся бы, — заорал замполит. — И тогда все, полный распад! Ты хоть понимаешь, кретин, что они тебя просто используют? Что ты никому не нужен сам по себе? Тебя о твоих желаниях вообще не спрашивают, козел! Ты знаешь, как они тебя называют? Ты знаешь, кто ты вообще?!
— Я член Реввоенсовета! — рявкнул в ответ Пятый.
— Член?! — издевательски переспросил замполит. — Да ты знаешь, как они вообще тебя называют, в Реввоенсовете?!
И он употребил такое грубое, зловонное, такое заборное слово, какого в присутствии героического военного, крепкого профессионала, твердого патриота не смел произносить никто. Даже центр. Это, что называется, переполнило чашу. И, не дожидаясь приказа, не слыша сигнала сверху, не задумываясь ни о субординации, ни о милосердии, Пятый отчаянно скомандовал:
— ОГОНЬ!!!
--------
— Ну что? — сказала она, отдышавшись. — В меня?
Он молчал.
— Ты уже заснул, что ли? — спросила она брезгливо. — Засопел, что ли, сразу? Довольный, как слон…
Он промычал что-то невнятное. Вообще, он не ожидал от себя, что перестанет принимать ненавистные меры предосторожности. Но у него не было другой надежды ее удержать. Она была уверенней, красивее, старше всех, кого он знал раньше. Она была умней и самостоятельней его. Он не знал, что она в нем находила.
— И сегодня еще день опасный, — протянула она.
Он попытался ее поцеловать, она отвернулась.
— Учти, аборта я делать не буду, — сказала она после паузы. — Это против моих принципов. Да, вот так, у меня есть принципы, что бы ты там себе ни думал.
Они опять замолчали, глядя в потолок.
— От любви, — сказал он, — бывают дети выносливые, умные и красивые.
— То есть трех видов, — уточнила она.
— Иногда все вместе.
— Как ты.
— Как я.
Так то от любви, подумала она. А от того, что у меня с этим загадочным, невыносимым, одаренным, интересным, чудовищно эгоистичным и не в меру шустрым человеком, — появится нечто, вобравшее худшие наши черты, что-нибудь красивое, как он, и умное, как я, то есть злобное мстительное чудовище, вечный гадкий утенок, что же еще.
Как все женщины этого типа, она была не права в главном и права в частностях. Так что родившийся у них ребенок много претерпел от ровесников, прежде чем набрался решимости и спас мир.
Колонка Дмитрия Быкова опубликована в журнале "Русский пионер" №96. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
