НС — Наталия Станиславовна Скуратовская, психолог, психотерапевт, преподаватель курса практической пастырской психологии, ведущий тренингов для священнослужителей и церковных работников, директор консалтинговой компании «Вив Актив».
КП — Андрей Федосов, Киберпоп.
КП: А второй этап, вторая стадия?
НС: А вторая стадия — снижение уровня собственного участия, пока еще не активности, но вовлеченности. Начинается она с того, что окружающие люди становятся неприятны: сослужители, архиереи, иногда даже собственная семья. Все воспринимается так: они из меня, как вампиры, высасывают последние силы. Это непроизвольно из подсознания голос твоего эмоционального выгорания кричит: «Хватит, остановись»!
КП: Включаются защитные механизмы, которые меня пытаются уберечь? Поскольку ресурса нет, а люди уже болезненно воспринимаются...
НС: А люди все идут и идут, что-то требуют, и ситуация усугубляется. Отключается эмпатия. Это те же самые люди, которых вчера любил, переживал за них. Может быть, когда началась бессонница, думал, что ночей не сплю, все думаю, как им сделать лучше. Не потому не сплю, что уже невроз начинается...
КП: А просто потому что хороший священник, хороший пастырь.
НС: По отношению к тем, кто непосредственно не врывается в контакт — безразличие. А тех, которые давно пришли и рвут на части — отодвинуть на какую-то дистанцию. И еще важно, чтобы новые не появлялись в этом кругу. Если мы говорим о пастырском выгорании священников современной Русской Православной Церкви, начинается внутренний конфликт. От священника требуется не замыкаться, а идти проповедовать, миссионерствовать — всех захожан просветить, во все требы душу вложить. Очень сложно этот круг закрывать, хотя многим священникам удается. Поэтому, более половины приходов (статистикой не владею, интересно будет собрать) — это такое место, куда не зовут, не ждут, не приглашают. Чем меньше, тем лучше для священника, для настоятеля.
КП: Знакомо, очень знакомо, я узнаю себя, когда с какого-то момента думаешь: как хорошо, когда в храме пусто. Как хорошо, что у меня десять прихожан — пришел, с ними помолился и отдохнул.
НС: А они уже знают, какую дистанцию надо выдерживать, чтобы батюшку не напрягать.
КП: Да-да, прячешься в этот «кокон» и пытаешься получать удовольствие от того, что у тебя деятельность съежилась до уровня малюсенького приходика.
НС: Потому что следующий аспект — это потеря интереса к профессиональной деятельности. То, что вдохновляло еще недавно, не просто не вдохновляет, а как только вспоминаешь что надо сегодня сделать — чувствуешь усталость, опустошение и нежелание. Кстати говоря, в Вашем фильме показана история с ОПК, которая начиналась на большом энтузиазме, а потом: «А смысл? Зачем это вообще?» И дальше трансформируются требования к окружающим.
Есть ощущение гнета требований, которые давят снаружи и требований к самому себе, которые давят изнутри. Есть потребность их скомпенсировать. Поэтому человек становится более требовательным к окружающим, более критичным, предъявляет больше претензий к людям. А иногда, наоборот, не предъявляет — он мягкий, смиренный, но про себя-то думает, как они меня бедного, несчастного замучили.
КП: В моем случае это так: тебе кажется, что ты всем обязан, что все от тебя чего-то ждут, чего-то хотят. И единственное, чего ты хочешь — это спрятаться за большой бронированной дверью и закрыться, как ребенок. Ты из храма пришел и спрятался за дверь: всё, не трогайте меня, оставьте, не звоните, не пишите, я не хочу никого видеть. Потому что все от меня чего-то хотят и всем должен, должен, должен... Это просто невозможно. И нет удовлетворения от того, что ты делаешь, потому что ты не видишь вообще никакого результата.
НС: А это второй фактор. Кстати, как Вы себе представляли результат, когда только начинали свой священнический путь, когда еще было много рвения?
КП: Я представлял себе так, что люди будут более живо воспринимать Бога. Я буду видеть этот результат, и мне от этого будет хорошо. А на самом деле получилось: сколько бы ты сил не вкладывал — все равно придут только за водичкой, или на Пасху с яйцами, или свечки поставить. То есть, сил вложено много, но ты не видишь изменений.
НС: Изменения могут, конечно, происходить в отдельно взятых людях. Христианство — это вообще не про то, чтобы построиться в колонну по четыре и с флагами войти в Царствие Небесное.
КП: Именно поэтому ты замыкаешься в рамках своего прихода, где есть твоих условных десять-двадцать постоянных прихожан, с ними ты себя чувствуешь более-менее нормально. А внешний мир — агрессивен и не меняется, и ты закрываешься... Вот так со мной все происходило.
НС: Да, и от этого могла бы помочь дистанция. На этой стадии еще не очень сложно обратить выгорание, но надо увеличивать дистанцию.
КП: Поясните.
НС: Самое простое: выделить время, определенные дни и место, куда Вы можете уйти, и никто Вас там не тронет, то есть, как будто вы в домике. У нас очень любят стыдить примерами святых. Кстати, в реакциях на Ваш фильм я такое видела: «Ах как же так, ведь Иоанн Златоуст...» А Иоанн Златоуст, если кто из обвиняющих читал его письма, вообще неспокойно воспринимал историю с его изгнанием, ссылкой и т. д. Просто у него не было других вариантов, он не мог поступить по-другому.
КП: То, что меня сравнивают с Иоанном Златоустом — мне комплимент. Я чуть-чуть не дотягиваю, но мне хватает.
НС: Согласна. Вскормили-таки вашу гордыню.
КП: Да, конечно!
НС: Например, вспомним святителя Феофана Затворника, который, я подозреваю, пережил на личном опыте то, о чем мы с вами беседуем. Он решил вопрос радикально: просто перестал вживую общаться с людьми. Он общался в письмах, писал книги, затворился в монастыре и... «оставьте меня в покое». Серафим Саровский, которого часто приводят в пример, как батюшку доброго, открытого, к которому все идут. Но, во-первых, сколько он был в затворе до этого? А во-вторых, меня в свое время этот факт удивил, и я его запомнила: он по средам не принимал. Уже будучи в служении, когда все к нему шли как к старцу, он по средам не принимал.
КП: Я знаю, что активное его служение, про которое все знают, было только последние несколько лет, а до этого он много в затворе пробыл.
НС: Да. Я имею в виду то, что даже в эти несколько лет у него были дни, когда он был наедине с Богом. И у него вряд ли было какое-то чувство вины по этому поводу. Как же, люди приехали издалека, людям надо... Нет. «Людям надо», но он восполняет в себе то, что людям будет надо, что сможет им дать. И казалось бы: святой, прославленный.
Я думаю, это урок для современных пастырей. Надо понимать, что баланс между собственной жизнью и служением должен быть таким, чтобы оставалось время для восполнения сил. Это не прихоть, не эгоизм, а возможность как можно дольше сохранять себя в дееспособном состоянии. Не надо обольщаться, что сил хватит на всю жизнь — это профессия повышенной зоны риска. Как психолог и врач, священник тоже в группе риска, и даже в большей, потому что от священника слов «я устал» не хотят принимать. Что за капризы? Устал — не устал, упал — отжался, взял крест — и пошел.
КП: Ну да... Пока тебя не снимут с этого креста.
НС: Да. «С креста не сходят — с креста снимают». Надо позволить себе сохранять баланс. Я считаю, что смирение как раз в том, чтобы не считать себя суперменом, не думать, что всё можно сделать своими силами: с одной стороны — без помощи Бога, а с другой стороны — в безостановочном режиме. Нужно помнить о том, что священник с хиротонией не теряет свою человеческую природу: он точно так же устает, точно так же борется со своими грехами, страстями, искушениями. С ним не происходит никакой чудесной метаморфозы.
КП: Да, конечно.
НС: Да, через него могут преподаваться Таинства, но лично для себя, в своей собственной духовной жизни он не получает преференцию, насколько я могу судить по общению с разными священниками. Как вы думаете? Что-то изменилось для вас?
КП: Ничего не поменялось. В том смысле, что я как был человеком, так и остался. У меня не прибавилось сил, не прибавилось энергии, ничего такого не произошло.
НС: Прибавилось ли у вас ума, мудрости?
КП: Конечно нет. То есть, на следующий день после хиротонии ты проснулся и — ого! Нет, такого не было. Ты остаешься таким же человеком. Я уже в своем фильме говорил: единственное, что я почувствовал, так это какую-то стену отчуждения, которую возвели прихожане между собой и мной. Только что я был с ними вместе, а тут — они уже смотрят на меня совсем другими глазами, и я чувствую какую-то стену. И сразу же от меня чего-то ждут, а я остался, каким был. Я молод, неопытен, мне хочется узнать как правильно поступать, а люди идут и спрашивают это у меня. Тяжелый момент.
НС: Здесь тоже много пастырских соблазнов.
КП: Давайте подытожим. Вторая стадия — это когда человек начинает от всех отшатываться, ему больно от того, что люди к нему идут, хочется от всех спрятаться, теряется эмпатия. И выход в том, чтобы найти безопасную дистанцию. Выделить время для того, чтобы побыть одному, отдохнуть. Я правильно понял?
НС: Да. Кроме того, если уже проявилась вторая стадия, то нужен период восстановления, когда человек вообще выключен из своей текущей деятельности на месяц, два, три.
КП: То есть нужен длительный период? Просто один день отдохнуть —не поможет?
НС: Один день отдохнуть — это для профилактики с самого начала, когда удалось правильно расставить приоритеты, оценить свои силы без неадекватного героизма. И конечно, ресурсы у разных людей разные, у нас разные организмы.
КП: Я вам могу про себя сказать: у меня ура-патриотизм длился почти всю мою священническую деятельность. Отпуск у меня был тринадцать дней в году. Поскольку заменить меня на приходе было некому, то архиерей мог дать мне благословение, что я могу только один воскресный день пропустить. Поэтому тринадцать дней в году, и все эти дни я проводил в монастырях. Это на заметку тем, кто делает также как я, и тем, кто советует поехать мне в какой-нибудь монастырь, повидаться со старцами, там помолиться для того, чтобы восстановиться. Я оттуда не вылезал, скажем так.
У меня такой вопрос. Эмоциональное выгорание духовенства, например, связано с его профессиональной деятельностью. А вот в религиозной жизни паствы, в духовной жизни человека-мирянина, который воцерковлен, тоже происходит нечто подобное, как мне кажется? Сначала у него этап неофитского рвения: молитва, пост, богослужения — всё ему нравится. Каноны за канонами, акафисты за акафистами — всё очень круто, классно. Читает тома святых отцов, поглощает информацию, целиком погружается в эту деятельность, тоже забывая про всё остальное: про семью, отдых, хобби, своих друзей. Все сферы жизни начинают проседать. И его духовная жизнь — в ущерб всем остальным сферам жизни. А потом наступает стадия усталости: он теряет интерес, ему становится тяжело молиться, ему не хочется поститься, ему тяжело тащить себя в храм, но он себя заставляет, стиснув зубы, тащит себя за шкирку. Это ведь тоже эмоциональное выгорание, только не профессиональное, а связанное с его религиозной жизнью? Я правильно понимаю?
НС: С одной стороны — да. А с другой — когда человек приходит в Церковь, то Призывающая Благодать его поддерживает, а потом она отступает. Все мы это знаем на собственном опыте.
КП: Этот фактор тоже надо учитывать.
НС: Неофиту легко молиться, акафисты, каноны читать, все всенощные выстаивать. А потом Господь говорит: «А дальше — сам». И сразу такое: всё тяжело, ничего не хочется. Первый раз это преодолевается, а потом человек упирается в то, что он воспроизводит одни и те же действия, и включается фактор выгорания от рутины, не имеющей результата. А, собственно говоря, что в человеке-то изменилось? Вот вы пришли в Церковь в девяностые годы, я — в конце восьмидесятых. Но, честно задавая себе вопрос: а что во мне изменилось, стала ли я такой, какой хотела в начале церковного пути? Нет, не стала. Все ли страсти меня покинули? Конечно нет... за тридцать три года. У меня тоже, конечно, были периоды охлаждения, отступления...
КП: Эти периоды охлаждения, отступления — не есть ли это такой неосознанный уход в затвор или дистанцирование?
НС: В этом, несомненно, тоже есть эмоциональное выгорание, потому что есть к нему предпосылки — рутинные действия, не приносящие ощутимого результата, отсутствие перспектив. То есть, если бы мы знали, что начальная ступенька духовной жизни — такая, следующая — такая. Это то, о чем много говорил о. Петр Мещеринов — о церковной педагогике, которой нет. Это тоже проблема колоссальная, потому что человек меняется, развивается, а его снова и снова — в старшую группу детского сада до седых волос. И уже нет интереса, нет мотивации, любое правило или наиболее часто читаемые каноны читаются на автопилоте, не приходя в сознание.
КП: Абсолютно точно.
НС: Да, особенно у «профессиональных верующих» — кто в церкви служит, читает. Даже по глазам видно, что человек сейчас не здесь: он думает о другом. Выражение лица у людей, находящихся в трансе, часто присутствует на лицах чтецов.
КП: Молитва наизусть выдается.
НС: Да, с правильной интонацией. Но это действительно автопилот, это уже не про молитву.
КП: И, кстати, этот автопилот — тоже признак того, что эмоционально выгорел человек и делает всё на автопилоте?
НС: Да, потому что он эмоционально предпочитает быть в другом месте, в других мыслях. Тоже срабатывает защитный механизм. Если и этот момент упущен, то наступает третья стадия.
КП: Я хотел бы еще подчеркнуть: когда происходит проседание духовной, религиозной жизни, человек может испытывать чувство вины за то, что и молиться не получается, и в храме невозможно, и поститься не может. У него накапливается чувство вины, а на самом деле, это включились защитные механизмы, которые уберегают человека от полного истощения.
НС: Если чувство вины для человека много значит, то оно становится усугубляющим фактором. Что делает человек, мучимый чувством вины? Он старается еще больше молиться, поститься. А ему говорят: «Царство Небесное силой берется, нудится. Понуждай себя». И он понуждает.
КП: Вот, смотри, как Мария Египетская — видишь? А ты чего?
НС: Надо понимать, что если человек дошел уже до этой стадии, то пинать его и говорить, что «как-то ты мало, плохо и слабо» — означает только усугубить его состояние. Дополнительные усилия не помогут, не включат. Это состояние загнанной лошади.
