НС — Наталия Станиславовна Скуратовская, психолог, психотерапевт, преподаватель курса практической пастырской психологии, ведущий тренингов для священнослужителей и церковных работников, директор консалтинговой компании «Вив Актив».
КП — Андрей Федосов, Киберпоп.
Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4
НС: Далее наступает фаза деструктивного поведения, когда последствия уже очевидны и для человека, страдающего от эмоционального выгорания, и для окружающих. Страдает интеллект, то есть когнитивная функция снижается, человеку становится труднее думать, сосредоточиться, сложно выполнять многофакторные задачи, которые надо координировать. Мышление становится ригидным, воображение не работает…
КП: …память отшибает.
НС: Память отшибает, но память всегда отшибает вместе с вниманием, внимание и память — связанные функции. Страдает мотивационная сфера, то есть вообще нет никакой мотивации, инициативы, не хочется ничего. Эффективность деятельности безразлична, и если от нагрузки никто не освобождает, то человек приходит в состояние: «могу копать — могу не копать». То есть действует строго по инструкции, делает минимум.
КП: Отключает вообще...
НС: Да, делает, что называется, «на отвали». Если мы говорим о священнике, служить он начинает так же, с прихожанами перестает общаться, все функции сводятся к минимуму. И, понятно, что на эмоциональном уровне разрывается связь со своими действиями. То есть или цинизм, или обесценивание, или просто сознательное избегание контактов, поручений. Человек начинает прятаться, не отвечать на звонки, не отвечать на письма. А если речь идет о священнике, то он находит какие-то способы, как улизнуть прямо из алтаря, чтобы по дороге никого не встретить.
КП: Да-да, прихожане видят, что священник их избегает (хочет улизнуть из алтаря боковыми дверями), и там его караулят, а он спасается бегством. И тут находится какой-нибудь более молодой священник, деятельный, у которого еще не так всё плохо. Люди на него смотрят и говорят: «Вот этот священник — хороший, а тот — нет, до него не достучаться, зазнался батюшка». И наваливают на него еще и чувство вины, чувство стыда. Но тому уже, по-моему, все равно.
НС: На этой стадии уже все равно: лишь бы отстали, любой ценой. Если мы говорим в светском контексте, то человек избегает темы, связанной с работой, причем это избегание уже психологическое, на уровне тошноты от какого-нибудь энергетического отчета. У священника это связано с его служением.
КП: За пару месяцев до всех моих неприятностей (до суда, до запрета, до всего того, о чем я в третьей части фильма «Ловцы человеков» рассказывал) я все-таки поехал в отпуск. Это вообще был первый полноценный отпуск, никак с Церковью не связанный. Я уехал во время Петровского поста, и скажу страшную вещь: я не постился. Это тоже было первый раз в жизни — не молился, не постился, храм не посещал — просто полное табу. В фильме я описываю свое состояние до этого отпуска: я еду по городу на машине, вижу храм, и мне больно на него смотреть, просто больно, и я стараюсь отворачиваться. Я даже выбирал маршруты, чтобы не встречать храмов. На баннеры с церковной символикой, объявления, рекламу — тоже психологически больно было смотреть. Если указатель на монастырь — тоже старался не замечать, потому что на это смотреть больно...
НС: И это, кстати, уже симптом совсем глубокого выгорания, потому что дальше начинается психосоматика. То есть, если человек и на этой стадии ничего не сделал — начинает отказывать организм.
КП: На этой стадии я отдохнул в течение трех недель, вернулся из отпуска, и в день возвращения мне позвонил г-н Сивиркин. Сказал, что надо бы на моем канале осветить мероприятие. Через два дня, встретившись с владыкой и со своим правящим архиереем, я сказал им об этом. Они сказали игнорировать — я проигнорировал. А дальше всё стало развиваться так, что через две-три недели я уже был под судом и под запретом. Это вместо реабилитации…
НС: Теперь вопрос к Вам слегка провокационный: а не было ли с Вашей стороны желания спровоцировать того же Сивиркина или митрополита? Например: чем хуже, тем лучше, пусть уже скорее они там что-то решат, запретят.
КП: Это очень хороший вопрос. Я хожу на групповую терапию и на личную, и сам себе этот вопрос задаю. Я не осознаю, что это было. То есть, у меня не было ощущения, что я это делаю специально. Но я не исключаю, что это могло быть неосознанно.
НС: Я как раз и спрашиваю: как Вы смотрите на это уже из сегодняшнего дня?
КП: Из сегодняшнего дня я смотрю так: вроде бы провокации не было с моей стороны, я ничего такого не вижу. Но этот вопрос именно сейчас для меня очень актуален. Я понимаю, что бывают жертвы насилия, условно говоря, которые просто оказались в ненужном месте и в ненужное время. Но бывают и такие ситуации, когда человек сам ее спровоцировал или как-то создал, не осознавая этого. Я в какой-то степени сам виновен в том, что со мной произошло.
НС: Это не вопрос вины... Церковные привычки неистребимы.
КП: Да, да... Мне долго еще придется с этим бороться… Скажем иначе: какова степень моей ответственности в этой ситуации?
НС: Да, она может быть неосознаваемая. Как раз на этой стадии часто бывает внутренний импульс спровоцировать увольнение, если речь идет о светской работе. Может быть, провалить какой-нибудь многомиллионный проект или начать себя так вести, чтобы возникли вопросы и началось сведение счетов. А в церковной среде это сделать намного проще, хотя бы потому, что рефлексировать там не любят, и тяжесть ситуации не осознается с обеих сторон. Мало шансов что священноначалие, например, скажет: «Что ты раскипятился, ты специально нарываешься?»
КП: Нет, я не верю в такое.
НС: У нас ведь наоборот, 99,9% скажут: «Ты совсем обнаглел, страх Божий потерял».
КП: Благоговение и страх Божий потерял, все каноны и присягу нарушил — осталось только анафеме предать!
НС: Да, и из этой точки человек чувствует так: ну и... анафеме так анафеме!
КП: Да, именно так. Это тоже защитная реакция?
НС: Да, это защитная реакция, можно сказать, у последней черты. Потому что дальше уже начинает разрушаться организм, и речь идет о сохранности жизни и сохранности психики в плане необратимых последствий.
КП: Когда вышел фильм «Ловцы человеков», о. Павел Островский в своем видео рассказал о том, что я обесценил Таинство Священства (я комментировал его слова из передачи «До самой сути»). Я задумался: а может, действительно я его обесценил? Стал анализировать и подумал: так и есть, моя психика обесценила Таинство, чтобы защититься, иначе я бы просто разрушился. То, что происходило, казалось настолько сюрреалистичным, что непонятно, как можно было в этом выжить и не сойти с ума? Просто психика берет и обесценивает, и ты даже сам этого не замечаешь. В этой связи у меня к самому себе есть вопросы, и я на них не могу найти ответы, но я и не спешу их искать. Я знаю, что ответы со временем найдутся.
НС: Ну, да.
КП: Насколько я действительно обесценил, и какие еще во мне изменения произошли в этой связи — пока для меня это вопрос. Кстати, это одна из причин, почему я сейчас категорически не хочу говорить на религиозные темы. Я имею в виду: проповедовать, учить кого-то чему-то в религиозном смысле. Потому что я туда привнесу свое, а это нехорошо, так как я сейчас не самый лучший в этом отношении человек.
НС: Сложно будет не привнести туда свое разочарование, сопротивление. Вообще-то наш организм заточен на физическое выживание. И когда вопрос встает до такой степени ребром, просто включается инстинкт самосохранения. И тогда может быть обесценено все что угодно. Уже не важна ни высота служения, ни нужность людям. На этой стадии уже неважно даже самолюбие, которое было важно на предыдущих этапах. Здесь уже есть желание всем сказать: «Я умер, дальше без меня».
КП: На этой стадии, на четвертой (я в интернете видел информацию) уже никакая реабилитация не помогает, здесь нужна смена вида деятельности. Реабилитация тоже нужна, но невозможно уже человека сохранить как специалиста.
НС: Возможно сохранить, но принципиально изменив условия либо содержание его работы. То есть, если мы говорим о светской работе, то это будет другая организация, а если мы говорим о священническом служении, то тут тоже должна быть какая-то смена ситуации.
КП: Но кардинальная, в любом случае.
НС: Кардинальная, да. Понимаете, смена ситуации может подстегнуть почти умершую мотивацию. Но если человек не решает своих проблем, то он очень быстро и в новой деятельности придет к той же самой точке. Намного быстрее, чем в первом роде деятельности. То есть, если человек резко меняет род деятельности, но не решает те проблемы, которые его привели к столь глубокому выгоранию, он в новой своей деятельности выгорит еще быстрее. Просто потому, что ресурс уже отчасти истощен.
К этому нужно относиться спокойно, потому что есть профессии, у которых повышен риск выгорания. Надо просто помнить, что бывают хронические заболевания. Я, например, как психолог (почти тридцать лет в профессии), через синдром выгорания за свою жизнь проходила не единожды. Теперь это воспринимается как рецидив хронического заболевания, и я уже спокойно к этому отношусь — сразу это замечаю и легко выключаюсь из контактов.
КП: Кстати, а как быстро человек может пройти эти этапы, стадии, насколько может это затянуться? Вот Вы сказали, что за тридцать лет в своей профессии проходили эту цепочку уже несколько раз.
НС: Я думаю, что это очень индивидуально. Человек может по-разному организовывать свою деятельность: более или менее рационально. Например, я человек увлекающийся, но сейчас уже меньше, конечно, благодаря эмоциональному выгоранию, а раньше была очень самонадеянная. Для меня это фактор риска: набрать на себя задач, которые объективно физически невозможно выполнить, какое-то время их тащить, а потом бросить все разом — да, это мой паттерн. Я знаю, что я спринтер, а не стайер. Работать в долгих циклах мне сложно, поэтому в коротких циклах я стараюсь трудиться по максимуму. Тут особенности нервной системы... А у другого человека — другие факторы риска. Например, он спокоен, терпелив, но у него плохой контакт с эмоциональной сферой, поэтому он заподозрит, что с ним происходит что-то не то, только на третьей стадии выгорания. Потом себе не поверит и дожмет себя до четвертой.
