Ты сказал: «Девять одиннадцать». И я поняла, что пропускала все эти годы, что проходило мимо моих ушей и глаз, и было вовсе неважно, как неважно осталось и сейчас. Всего лишь чуточка внимания ‒ то, что появилось. Но никак не принятие значимости (может быть и незначительности, не знаю).
Девять одиннадцать.
Недавно начала читать книжку. Совершенно феерическую и безгранично очаровательную. Джонатан Сафран Фоер «Жутко громко и запредельно близко». Только дочитав до 185 страницы, я поняла, что это роман в письмах и дневниках (этим я попыталась объяснить пунктуацию и форматирование диалогов, не свойственные русскоязычной традиции).
Отец мальчика по имени Оскар (главного героя и рассказчика в одном лице) погиб девятого сентября в начале двухтысячных. Я не стала смотреть год, в который произошла катастрофа. Мне не интересно, как не интересны подробности. Мне достаточно того, что я вижу: сначала падает одна башня, распадаясь на кубические крошки; теперь ‒ вторая. Людей я там не вижу, просто не представляю. Не хочу представлять. Мне не страшно, не противно, не грустно ‒ никак. Поэтому я и пишу именно об этом событии, потому что даже когда мое внимание на него уже обращено, оно все равно ничего для меня не значит, продолжает свершаться где-то давно. И точно вне моего поля зрения.
Даже сам мальчик в тех частях, где его дневники (а не письма других людей? связанных с ним), пишет о смерти своего отца вскользь, ни разу не говоря напрямую, не обсасывая падение башен-близнецов, не выжимая слёзы из тех, кто смотрит по телеку, как «О, божечки!» погибло столько людей. Я говорю честно ‒ мне всё равно. Ничего не могу с этим поделать. Как ни старалась ‒ вникнуть, почувствовать, понять. Мне не жаль.
Событие, порядковый номер 9.11 имеет свою художественную ценность только как вспомогательная деталь в художественном произведении, как аргумент в споре двух художников или как щербинка на скульптуре или на углу здания.
Письма ‒ совершеннейшее безумие, которого не ожидаешь, когда начинаешь читать. И всё очень по-человечески, просто и честно. Так ‒ хотелось бы разговаривать с людьми. Так ‒ хотелось бы слушать сказки на ночь (истории свершившихся, взлетевших и рухнувших судеб). Так ‒ хотелось бы видеть каждое письмо, которое когда-либо было отправлено: без красивости и правдоподобия. Так ‒ хотелось бы молчать.
Письмо от дедушки Оскара к сыну (папе Томасу) о том, почему он уходит от его мамы (бабушки Оскара). Из-за предательства. Бабушка ‒ почти ничего не видела. А дед ‒ ничего не говорил: потерял слова, которые мог произносить вслух. Терял их по очереди. Он соорудил для бабушки рабочее место: печатная машинка, цветы, стопки бумаги, чашки и графин с водой, ещё бог знает что. Она печатала на протяжении нескольких месяцев историю своей жизни. Когда закончила ‒ показала дедушке свой труд. Страницы были пустыми, а она даже не подозревала об этом. Так он ушел, поведав эту историю своему нерожденному сыну.
Мальчик: «Снаружи себя я раскалывался вместе со всеми. Но внутри себя я жалел, что её нельзя упрятать в переносной карман или переодеть в костюм невидимку», ‒ бабушка Оскара всё делала невпопад. И все это видели. Бабулю передразнивали даже его одноклассники за кулисами. Он её стыдился. Зато как честно. Он ведь многое понял и признался самому себе. Больше это никому и не надо. Но себе ‒ разве так просто?
«Она сказала, что я могу сесть на диван, если хочу, но я сказал, что не верю в кожу, поэтому остался стоять», ‒ это было начало разговора с Адой Блэк. То, что они сказали друг другу дальше ‒ многие не говорят и за десятилетия. Мальчик, старше 7, но младше 12 и взрослая женщина, 467-я в списке самых богатых людей планеты. Каждое слово, каждый вопрос ‒ на своем месте. Их нельзя выкинуть из текста. Чтобы выловить из этого отрывка всё, что можно выловить ‒ нужно читать его целиком. Это поэзия. Нет, не стихи в прозе, но поэзия.
«Это мой биографический индекс! <...> Я его завел, когда ещё только начинал писать! Заносил на карточку любое казавшееся важным имя, чтобы о нем можно было легко справиться в будущем! Здесь есть карточки на всех, о ком я когда-либо писал! И на тех, кого я интервьюировал в процессе работы! И на тех, о ком читал в книгах! И на тех, кто упоминался в сносках на страницах этих книг! По утрам, просматривая газеты, я заводил карточку на каждого, кто казался мне биографически значимым! <...> Пишу имя человека и его биографию одним словом! <...> Любого из нас можно уместить в одно слово!» – Слова мистера Блэка. Дальше этот старик (мистеру Блэку 104 года) в разговоре с Оскаром говорит, что про каждого можно написать целую книгу, и всё – равно какие-то вещи в неё не войдут. Говорит, что можно написать 10 книг, можно писать до бесконечности. А в самом конце разговора Оскар прибавляет громкости в его слуховой аппарат, выключенный уже больше 20 лет с момента смерти жены, и мистер Блэк обретает слух. Как ребенок.
«В аду мы умираем от истощения! В раю мы кормим друг друга!» ‒ Это сказал атеист, прошедший корреспондентом десятки войн за свою жизнь. Сказал про художников, которым переломали руки в Сталинской России, отчего они начали кормить друг друга.
«Со мной всегда так. Мне не хватает тех, кто рядом, а рядом со мной лишь те, кого больше нет». Я уже скучаю.
И дальше, и дальше, и дальше...
Такая вся книга. Искренняя и откровенная. Всё время балансирует на грани. Жизни и смерти, правды и истины, ясности и непонимания. Маятник, метроном.
Этот текст о катастрофе под номером 9.11. Этот текст ‒ дальше всего от этой трагедии. Это то, что прошло мимо меня. Возможно, я была лишена благостного осознания всей трагичности. Мне кажется, я ничего не потеряла. Важно не то, что существует какая-то точка во времени и пространстве. Всё дело лишь в приоритетах. И как мне кажется, лучше слушать мысли живых или когда-то живших, чем тишину мёртвых.
8 декабря. 9:11 вечера.