Колонка Ирины Антоновой опубликована в журнале "Русский пионер" №96.
Президент Музея изобразительных искусств имени Пушкина Ирина Антонова думает о том, что даже коронавирус можно поставить на службу человечеству. И вспоминает историю создания одного музея. И главное — не унывать! История ведь творится на наших глазах. В том числе и история искусств.
Мы знаем, что эпоха Возрождения, высший ее этап совпадает с временем глубокого кризиса в Италии. Но то, что в жизни все взаимосвязано, это трюизм, конечно. И кризисные явления в жизни, даже такие, как коронавирус, иногда порождают подъемы в искусстве, но, скорее, даже не в количественном выражении, когда много художников и много произведений, а в плане насыщения идеями — будь то литература, музыка или живопись. Но и эти процессы иногда не параллельны. В литературе может быть подъем и в живописи, а в музыке, предположим, нет. Очевидно, само состояние общества в этот момент оказалось важным для развития определенного направления.
Здесь я хочу рассказать про Александра Крейна, основавшего в Москве музей Пушкина и сорок лет посвятившего пушкинскому служению. Но на самом деле Саша находится на самом дальнем расстоянии от понятия «огонь», если на то пошло. Потому что он человек максимально концентрированной сдержанности. То, что он делал, это очень насыщенно, но его натура — это нечто противоположное буквальному пониманию стихии огня. Я даже себе не могу представить, мог ли Саша когда-нибудь крикнуть. Я не могу себе его представить «горящим». Вообще, в таком роде возбуждения я его никогда не видала. Сдержанность Крейна была особой формой аккуратности — в движениях, в общении, — но внутренний огонь, он действительно в нем был. Александр Крейн жил образом Пушкина и возможностью сделать музей. Он — человек, если угодно, внутреннего огня.
Только такой человек мог создать музей, посвященный Пушкину, практически на пустом месте. Да, разумеется, в Москве Пушкин бывал. Но здесь нет каких-то жизненных пространств, так сказать, намертво связанных с Пушкиным. Как Мойка, например, в Петербурге. Вы входите в дом, где жил Пушкин, и вас уже охватывает трепет причастности, соприкосновения. В Москве ничего подобного нет. И Крейн сумел это сделать. Сделать на любви. Такой же глубокой и насыщенной, как все проявления личности Крейна. За созданием музея Пушкина в Москве лежало, конечно, очень глубокое душевное напряжение, очень глубокий и подвижный мир. Хотите сравнить его с горением, с пламенем? Пожалуй. Более того, надо понимать, что, работая над созданием музея, Крейн имел в виду натуру Пушкина, весь его мир. И лучше, чем кто-либо, Крейн понимал, что этот мир должен существовать в Москве, потому что Пушкину есть что сказать специально этому городу, есть что оставить ему о себе. И мне кажется, что Александр Крейн сделал максимум из того, что возможно. Меня созданный им музей просто поражает. А я ведь знаю много музеев в мире. Скажем, я очень люблю Музей Бальзака, это очень хороший музей, я его время от времени посещаю, когда бываю в Париже, — но понимаете, там-то все, все раритеты были в руках у людей, а здесь — ничего. И вот сейчас, когда вы оказываетесь там, недалеко от музея, — все, начиная с церкви Вознесения Господня у Никитских Ворот, где венчались Пушкин с Гончаровой, уже в вас вызывает какой-то душевный трепет, ощущение приближения, того, что вы идете дорогой Пушкина: он тут шел, он здесь стоял, он здесь был. И вот здесь для нас, для каждого в отдельности, в меру его, как говорится, душевной наполненности начинает возникать, жить и развиваться этот образ.
И все это в конечном счете замыкается на индивидуальность самого создателя музея, на мой взгляд. Знаете, я вижу, как создаются музеи, как они приобретают новый характер, как они развиваются, — как правило, это происходит согласно желанию того, кто приблизился к возможности манипулировать великим именем или событием. Это чаще всего самопозиционирование… Так вот, у Крейна этого нет совершенно. Мало ли какой можно было сделать музей, даже имея подлинные реалии. Но то, что делал Крейн, — это не жесты. Должна сказать, что его внешняя сдержанность мне очень импонирует. Я на другом берегу от его характера, во мне — ну, когда, разумеется, помоложе была — очень много энергии, но она иного рода, она обязательно имела огромные пустоты внутри. А вот у Саши, в энергетическом его потоке, я не нахожу пустот. Никакой декламации, никакой позы. Там нет вот этого «Я и Пушкин». Он создавал и развивал разные виды деятельности в этом музее. И вы верите в реальность созданного им мира, верите, что вы входите в дом Пушкина, что он был здесь, потому что были собраны те тексты и изобразительные материалы, которые нужны. Этот музей работает не на буквализме, а на идее Пушкина для нас. Я за этим музеем чувствую огромную духовную работу. Если хотите, это духовный подвиг. И когда говорят: «В Москве есть музей Пушкина», это очень справедливо, в этом есть своя правда! Потому что Москва стала все-таки столицей, сменив Петербург, — кому-то это нравится, кому-то нет. Но именно Москва — центр огромной страны. Петербург был, конечно, для Пушкина любовью, но он очень много времени провел и в изгнании. И у него было особое отношение к Москве, я полагаю. Пушкин понимал смысл этого города и его образ внутри огромной страны.
Когда Саша начинал делать музей, мы как-то говорили с ним о том, что все-таки Пушкин для нас — это сначала Петербург, но это отношение будет меняться. Я хорошо помню, как он мне сказал, что оно должно меняться, потому что Москва много значила для Пушкина. В Москве много того самого огня, и сам Пушкин, если уж на то пошло, это огонь и пламень нашей культуры.
И в свете сказанного наше соседство — а два наших «пушкинских» музея находятся если и не совсем рядом, но все-таки это один квартал, один район, — это уже само по себе гениальная находка.
Достоевский о Пушкине говорил: «Не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин… он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое… Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы… Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров…»
Это очень правильно сказано. И я эти слова довольно часто приводила, объясняя, зачем наш музей назвали именем Пушкина. Многие, как и я в свое время, сомневались и говорили: «А, это такая советская затея давать имя великого человека крупному музею, совершенно их при этом не сопрягая». А со временем для меня становилось все более очевидным, что это очень справедливо, музей и его имя все более соответствуют, поскольку музей накапливает опыт той самой «Всемирной отзывчивости».
И даже если первоначальный замысел дать нашему музею имя Пушкина был достаточно поверхностный, то постепенно реальность подтягивалась. А ведь это был 1937-й. Год такой страшный! И вдруг музею искусства, да еще и зарубежного искусства, где обнаженный Давид стоит, как величественный образ человека в полный рост, — дают имя Пушкина, величайшего поэта России. Как бы там ни было, это было декларацией открытия мира для нашей страны.
Колонка Ирины Антоновой опубликована в журнале "Русский пионер" №96.