- Прости меня отче, ибо я согрешил.
У исповедника уставший вид. У него хриплый голос. У него повреждена гортань после пожара в церкви. Мне нравится как он говорит, в этом есть что-то успокаивающее, умиротворяющее. Словно хороший друг. Еще бы, я им пожертвовал кучу денег на восстановление.
- В чем же твой грех, божье дитя?
У исповедника дрожат руки. Он приходит сюда не в первый раз, потому что у меня много друзей и каждый из них внес за меня залог. Какая ирония - я для них даже пальцем не пошевелил.
- Я совершил нечто ужасное, святой отец.
Моя камера не похожа на остальные. Здесь обитая бархатом мебель и большие окна. Здесь пахнет табачным дымом, запеченной уткой и ванильным парфюмом моей охранницы - милой дамы, которая смущенно отворачивается, стоит мне на нее посмотреть.
- Расскажи, что случилось, сын мой.
Исповедник вздрагивает, когда раздается стук в дверь и в комнате появляются мои мальчики. Один незаметный жест и они молча кивают, защелкивая дверной замок и мраморными статуями застывая у входа.
- Знаете, святой отец. Я ведь никогда не жадничал. Лгал, изворачивался, подкупал, брал чужое, забирал свое. Я убивал, ради меня убивали, я выворачивал наизнанку неугодных. Но. Никогда. Не. Жадничал. Помните в прошлом году тот случай с группой людей, терроризирующих рыбный рынок? Думаете они сами ушли? Вот так взяли и просто в одну ночь исчезли? Нет. Мы с ними поговорили и они уехали. По крайней мере все так думают. У кормушки должен быть только один хозяин. Я.
Святой отец кивает и руки у него дрожат еще сильнее. Я знаю, что он хочет уйти, но наш час еще не истек.
- А что я получаю взамен? Вооруженный наряд врывается ко мне в дом, арестовывает меня и пытается привлечь к ответственности. Почему, как вы думаете? Не отвечайте, я сам скажу. Потому что они завидуют. Потому что они не понимают, как один человек смог заработать столько, что хватит накормить целую африканскую страну. Они говорят, что у меня нет чести. А я и не отрицаю, нет. Но у меня есть совесть. И все благодаря кому?
Исповедник затравленно оборачивается на моих мальчиков, когда в дверь стучат. Сначала один тихий стук, а потом громче. И еще. Пока не начинают тарабанить. Моя охранница наконец соизволила вернуться с обеда и решила, что я хочу сбежать.
- Не отвлекайтесь, святой отец. Вам недолго осталось слушать мою исповедь. В следующий раз, я обязательно расскажу вам о моей возлюбленной Лилит, но сейчас я хочу чтобы вы поняли. Мне плевать на тех, кто думает, что у меня нет чести или совести. Что я нагреб миллиарды и сижу на них, как гребаный Скрудж Макдак. Помните? Утка из мультика. Смешная.
Лица моих мальчиков расплываются в ухмылках. Они любят мультики. Особенно тот, забавный, где два бурундука постоянно ввязываются в неприятности.
- Так вот, святой отец. Я всегда делился. Мне не жалко пожертвовать пару лярдов на ту же церковь или собачий приют. Я даю людям рабочие места и плачу им заработную плату. Я помогаю беднякам. Иногда им проще помочь через пулю в лоб. Некоторых еще можно исправить. Но помните, святой отец - я не жадничаю. И когда мы встретимся с вами в следующий раз, а поверьте мне, мы обязательно встретимся - я надеюсь, что ваша паства отблагодарит меня тем, что будет ходить к вам на проповеди и слушать, и внимать гласу Господа нашего. И они будут приносить вам пожертвования и думать, что десять заповедей нерушимый устав. А я буду их нарушать, ради того, чтобы они могли жить. Ведь кто-то же должен.
Стук прекращается и моя охранница, мой прелестный надзиратель с кем-то переговаривается и ее тень медленно уползает из-под двери. Мои мальчики расслабленно пожимают плечами и обмениваются взглядами.
Стрелки часов показывают без четверти два.
- И если я узнаю, а я узнаю, отче, что вы пользуетесь моей благодетелью в угоду своим желаниям - я поступлю с вами так же, как и с ребятами с рыбного рынка. Мое заточение не означает, что у меня не осталось глаз и ушей. Я все вижу. И все слышу. Мне нравится, что за мной приходят - это показатель того, что я делаю все правильно. Но мне совершенно претит мысль, что платой за мои дары может быть предательство. Знаете, что забавно, святой отец?
Исповедник поднимает на меня вопросительный взгляд и я наблюдаю как по его виску стекает маленькая капелька пота. Его надтреснутый вопрос повисает в воздухе, словно сизая дымка от моей сигары.
- Что же, сын мой?
- Вы.
Мои мальчики синхронно делают шаг вперед и встают по обе стороны исповедника, словно сторожевые псы. Им не хватает ошейников и двух пар заостренных клыков. Хотя у одного из них есть отметины. Отвратительные бурые отметины на предплечьях, как знак человеческой жестокости и трусости.
- Воровство. Восьмая заповедь. Однако, немного поразмыслив, вы поймете, святой отец, что в этом нет ничего предосудительного, если это во благо. Очевидно, воровство допустимо. Все зависит от того лишь кто крадет, и у кого крадут. Я украл достаточно, чтобы обеспечить себе безбедную старость, пусть даже в этой милой комнате. Но, я никогда не жадничал, святой отец. И другим не позволю.
- Я прошу вас… Я не хочу умирать, я ничего не сделал...
Он плачет. Захлёбывается собственными слезами, стоя передо мной на коленях, сжимая в руках Библию и моля о пощаде.
Не меня нужно молить. И не тебе.
Короткий жест отправляет моих мальчиков за дверь. Слышатся вскрики, ругань, выстрелы. Женский голос визжит о правосудии и расплате. Трещит под ударами дерево, бьется стекло и передо мной падает увесистый конверт. Рассыпаются бумажки. Да-да, те самые. Зеленые хрустящие банкноты. Франклин смотрит презрительно и немного укоризненно, но не ему меня судить. Моя охранница шипит, вырывается из стальной хватки моих мальчиков, словно это поможет.
- Жадность, святой отец - вот основное зло этого мира. Не убийство. Не воровство. Жадность. Украл? Делись.
Выстрел.
У исповедника уставший вид.
Он размазывает по лицу слезы и бурые потеки чужой крови.
Он сжимает в руках конверт с деньгами, которые моя милая надзирательница стабильно изымала из его церкви, за что и была наказана. Его губы шепчут молитвы. Его губы проклинают меня.
- Прости меня отче, ибо я согрешил.