Борис БУЖОР
Все начиналось как нельзя лучше. Работалось легко. Тяжелые «плюшки» казались невесомыми, словно безе. Мы с Палычем быстро швыряли их через край. Общий вес подходил к половине тонны.
Снег подтаял, почернел и просел. Просторы станции помрачнели. Январь тихо таял и стекал с насиженных мест капля за каплей. Дремотная поволока гнездилась на скосах крыш. Чуть выше клубилась упругая мгла. Но все оставалось на своих местах. Заброшенный вокзал, башни, прожектора, ухабины, куски арматуры. Все это продолжало стоять, торчать, выпирать, висеть и светить.
Скинув «плюшки», собрались перетаскивать их к теплотрассе.
— Обожди, — сказал Палыч, спрыгнув с вагона, и достал сигареты. — Сейчас перекурим немного и начнем.
— Да без проблем, — я зачерпнул пригоршню снега и скатывал его в снежок.
Борзые молчали. Стаскивали далеко отлетевшие «плюшки» из иссохших купырей и ухабин в общую кучу. Дядь Коли не было, он должен был приехать чуть позже к окраине Железногорской — удобное для нас место, теплотрасса квадратной аркой поднимается над проездом к железной дороге. Не придется «плюшки» перекидывать через трубы.
Стальная волна прокатилась по вагонам, но поезд не тронулся. Динамики на столбах вздрогнули от женских указаний. Поймал себя на мысли, что у всех диспетчеров одинаковый голос. А может это и не диспетчера вовсе — железнодорожные сирены, из-за которых сходят с рельсов поезда, переворачиваются вагоны. А они все поют и поют свою песнь о «Шестом пути», подманивая к себе поезда со всех концов света.
Курили неспешно. Переваливались на месте с ноги на ногу. Растоптанный бурый снег, напоминал яблочное пюре.
От сырого ветра не спасала даже теплая куртка. Слякотная погода томила, хотелось побыстрее закончить и оказаться дома. Там ждало самое приятное — финал пьесы. Она была дописана, во всяком случае, мне так казалось. Пьесе не хватало только одного — последней фразы. Такой кульминационный момент: Анни, учительница, проговаривает вслух и пишет пальцем на ладони своей ученицы Элен, прозревшей духовно и умственно, о своей нескончаемой любви к ней. Сначала я думал, что фраза должна звучать просто: «Элен, я люблю тебя». Это сразу показалось лажей. Поменял слова местами: «Я люблю тебя, Элен». Поневоле вспомнил выражение своего деда: «Хер на хер менять». В общем, пьеса была дописана, а главная фраза отсутствовала. Да откуда мне было знать, что должна услышать живущая в полной слепоте девочка в предчувствии своих писательских подвигов?
— О, Якубович бежит, — заметил Палыч, прервав мои рассуждения.
И, правда, на нас со стороны посадок, чавкая вязким снегом, надвигалась стремительная тень тела с явным наличием лишнего веса.
Бежал он неуклюже, заваливаясь то на левый, то на правый бок. Казалось, что он вот-вот чересчур сильно накренится в сторону и смачно саданется об подножку вагона, так и не донеся до нас срочной вести.
— О, как скачет, — выдохнул дым Палыч. — Как Рождественский олень.
— Скорее, как просто олень, — я улыбнулся.
У меня возникло непреодолимое желание метнуть в охранника скатанный снежок. Сдержался. Навесным броском отправил его в выпученный из канавы бетонный люк. Трехочковый прошел. Снаряд булькнул на дне колодца.
— Мужики, — охранник приближался, пыхтя как паровоз.
— Пррр, — Палыч остановил Якубовича, словно лошадь.
— Мужики, — сквозь одышку выжал из себя Якубович и провалился в сугроб.
— Что разорался, как дурак на ярмарке? Нам тут сектор «Приз» выпал, — Палыч указал на сброшенный с вагонов чугунный навар.
Даже Борзые засмеялись.
— Бежите, — задыхаясь, выпалил охранник.
Мы с Палычем переглянулись и уставились на охранника, как на дурного. Проблема с Квасом и призраками давно решена, урегулирована, так сказать, мирным путем.
Якубович отключил шипящую рацию.
— Ты чего?
Стальная волна прокатилась в обратную сторону. Охранник, вжав голову в плечи, оглянулся, словно ожидая подзатыльника.
— В посадках спецназ дежурит. Вас засекли, сейчас брать будут.
— Какой, нахрен, спецназ? — я решил приструнить ополоумевшего охранника.
— Арктический, — отшутился Палыч.
— С автоматами и масках, — злобно проголосил охранник.
— Ты чего, по рации раньше передать не мог? — встрепенулся Палыч.
— Каналы на прослушке.
— Какой прослушке?
— Спецохрана из округа с зачисткой! Нас даже не предупреждали.
Палыч встрепенулся, выругался в пространство. Выбросил сигарету. Тревожно огляделся по сторонам.
— Вон там, — Якубович указал рукой за вагоны, — в посадках целый отряд.
Сглотнув горькую слюну, я изо всех сил попытался себя успокоить. У страха глаза велики… ну, и так далее.
Вагоны зашипели, задрожали, неуверенно дернулись. Диспетчера заголосили встревоженной стаей.
«Состав, путь, состав…».
Свет прожекторов закружил покачнувшийся под ногами мир. Спецназ?
Но чтобы там не было, надо было рвать с места. Палыч все понял, поторопил нас спуститься в небольшую траншею.
Едва шагнул, как нога тут же уехала. Сгруппировался, упал на руки.
Мокрый и грязный снег марал ладони, цепкие репьи набивались в манжеты торчащего из-под куртки шерстяного свитера. Сползал все ниже и ниже, и, наконец уперся ногой в канистру, вмерзшую в лед. Лёлеку повезло меньше, проломив талый лед, он ушел по колено в воду. Брат едва успел его удержать.
Палыч выглядывал из траншеи, как солдат из окопа.
Состав тронулся. Трафаретные номера и непонятные буквы бесшумно поплыли над краем холма.
— Как поезд пройдет, вас брать будут, — сверху донес Якубович.
«Вас?»
Все внутри взвыло от страха.
«Брать!»
Мне категорически не хотелось оставлять пьесу недописанной, как минимум на три года.
— В поселок не дергайтесь, там тоже менты, — последнее, что мы услышали от Якубовича.
Охранник ринулся дальше. Палыч соскочил к нам, с чавканьем провалившись в мокрую, с кусочками льда, жижу. Его боты, надежно зашнурованные крест-накрест, воды не боялись.
— Жопа, — вырвалось из моего завлитовского нутра.
— Ну, как вы, Платон Сергеевич, можете так некорректно выражаться? — Палыч разрядил обстановку. — Так, джентльмены, гладим фраки и за мной.
Вздымая подмороженную муть, Палыч рванул по тесному каньону. Мы двинулись за ним. Бежали и спотыкались, спотыкались и бежали снова, все больше погружаясь в прошлогоднюю кошенину и надоедливые колючки. Ноги все глубже проваливались в снежную грязь.
Когда траншея начала уходить направо, меня охватил приступ жадности. Может, зря мы бросили свою честно украденную чугунную добычу. А Якубович провел нас: шуганул спецназом, замышляя что-то неладное. Нет никакого спецназа!
— Не отставать! — выплюнул Палыч через плечо.
Ударился об какую-то железяку. Прямо мизинцем. Стиснул зубы, чтобы не застонать, чуть затормозил, выдохнул, назло боли ускорился.
Казалось, палец расплющен всмятку. Кровавое месиво, а не палец.
Завелся. Серьёзность и быстрый бег Палыча пугал все больше. Ведь нет никакого спецназа! Нет?
Поросли кончились. Под ногами проступил бетон. Шаги стали куда увереннее и жестче.
Я бежал вторым, братья держались за мной. Темп нарастал, выдохи за спиной тяжелели. Эх, такие молодые, а дыхалка никакая. Обернулся на ходу, Лёлек уже отставал, брат подталкивал его в спину, торопил, как мог.
Брызги и песок из-под ботинок Палыча бились об мою куртку мелкой дробью, как о броник.
В голове стучала единственная мысль, чтоб вагоны никогда не кончались. Катились от одного края горизонта до другого целую вечность, мерно постукивая: тук-тук-тук.
Палыч со всего разгона чуть не влетел в сваленную, надтреснутую, как глазурь, плиту. Полезли наверх. Крутой подъем, талый снег скользил. Тело тянуло вниз. Слава Богу, помогали торчавшие штыри и кирпичные обломки.
Лёлек ухватился за мою ляжку.
— Ты чего? — вспылил я, продолжая карабкаться.
Лелеку было все равно, Лелек тяжело дышал. Паника! Если бы он мог, то с радостью стащил бы меня вниз, и полез бы по мне, упираясь подошвой об мой затылок.
Палыч обеими руками обхватил меня за плечо и вытянул из траншеи. Силен — тертый калач, ведь за мои ноги еще хватался Лёлек, будь он не ладен.
Я подцепил Лёлека за шиворот куртки и помог ему вскарабкаться наверх.
— Давай, — Палыч с надрывным шепотом позвал Бориса, барахтающегося на крутом склоне, как чумазый слизняк. Дождевые черви на свежевскопанном огороде. Но те были милее, мирные, розовые, нежились на весеннем солнышке и никуда не торопились.
А Борису надо было спешить, еще как надо, и что ж он, сука, оказался такой неуклюжий.
Вагоны закончились. Поезд прощально сигналил, красный огонек таял вдали.
Холод окатил спину. Размах трагедии предстал в полном масштабе.
Спецназ!
Толпа черных людей, прижав автоматы к груди, прыгала в траншею.
Другой отряд оцеплял шестой путь, перекрывая выход к полю и лесной полосе. Даже ночь не могла скрыть их силы, а главное, стальную и смертельную ношу, которую они на бегу баюкали, словно дитя на руках.
Бригада призраков по сравнению с новой угрозой показалась озорными пионерами, что среди ночи пришли собирать металл, не спросив разрешения у своего вожатого.
До последнего я был уверен, что страх Якубовича — миф. Но ритмичный стук берц и бряцанье застежек автоматных ремней нарастали.
Борис пробирался к нам. Если бы я не знал дядь Колю, то ломанулся прочь без всяких раздумий и не пожалел.
— Давай, — выкрикнул я, боясь в первую очередь за самого себя. — Страхуй! — крикнул Палычу, и, нащупав на склоне кусок кирпича, оперся на него. Борис, не раздумывая, ухватился за мою ногу, и потянул вниз. Палыч страховал надежно.
Борис, цепляясь за меня, выбрался наверх, но было уже поздно, спецназ брал нас в кольцо. Из паутины ветвей со стороны Железногорской, оттолкнувшись от трубы теплотрассы, выпрыгнули несколько спецназовцев с автоматами наперевес.
«Элен», — панически екнуло в голове.
И какого хера я не остался дома? А ведь хотел. Просто остаться и дописать. Просто дописать… Просто…
Все существование мое было ничтожно.
«Я люблю, люблю, люблю…»
Чтобы спастись, нам надо было сотворить чудо.
— Да что же это такое? — взмолился я.
— Грек, не хнычь, — резанул Палыч. В другой ситуации я бы обиделся.
Нас засекли.
— Стоять! — гортанный выкрик с песчано-снежного холма сотряс ночь. Спецназ был в паре шагов.
Но нас еще разделял перрон со щербатым крем, с покосившейся балкой, но главное: траншея — последняя наша надежда. Там полно битого стекла. Там полно всего острого, вросшего в землю, всего того, что жители поселка еще не успели вырвать с корнем и растащить на металл. Стоило об этом подумать, как под берцами захрустело стекло.
Кто-то упал, загромыхал автоматом. Заматерился с яростным азартом. От этого стало еще страшнее.
Рванули по проталине к снежному излому пригорка, к крану, у которого я совсем недавно упивался своей драматургией.
Ускорились, что есть мочи. Наперерез выскочил спецназовец.
— Стоять! — рявкнуло жабьими губами из прорези маски.
Я попал под прожектор. Светанулся лицом.
Нас нагоняла черная, гремящая, пускающая пар ноздрями, тройка дюжих спецназовцев! Все как на подбор здоровы, куда свежее нас.
Лед! Только лед! Иначе было бы уже не спастись.
Тот, что бежал первым, размашисто поскользнулся, подлетел, как специально, разом сбив других. Заорало, загромыхало пуще прежнего.
Мы смогли оторваться, добежать до оврага. Талый снег, прожектора с вышек. Свет, темнота, свет. Сумасшедшая херь.
— Сейчас стрелять будут, — паника Бориса меня успокоила, я понял, что он боится куда больше меня.
«Он отстанет, его поймают первым», — всплывали в голове подлые мысли.
— Хер они стрельнут, — Палыч лихо заскочил на трак крана. — Их посадят за такое.
Я с ходу заскочил на гусеницу. Палыч уже слетал в бетонную яму.
— Стоять! — закружил темень все-тот же гортанный крик. — Стрелять будем!
Я зажмурился, готовый к худшему. Короткие трели резанули меня…
Я пригнулся! Показалось…
На груди у Палыча затрезвонил мобильник. Звонит дядь Коля, никаких сомнений. Он отмажется, он же просто стоял у путей на своем КАМАЗе…
«Стрелять?»
На бетонном спуске набрали скорость, с накатом да на лихом вираже вошли в земляной провал, ветер загудел с большей силой. В детстве мы здесь любили лихачить. Такая забава, кто первый сбежит и не расшибется. А по сути — взять кого-нибудь на «слабо». Так я первый раз сломал ногу. Упади я сейчас, то ударился бы с такой силой, что разлетелся бы вдребезги. Но это уже неважно. Любой случайный штырь под ногой может определить мою жизнь. И Элен, глухослепая писательница, так и не услышит самых главных слов от своей учительницы.
Чьи шаги гремели за мной? Мои собственные? Может, Борзых? Оглянуться невозможно.
— Они здесь! — крикнул кто-то совсем рядом.
Остервенение.
— Да в яме они! — крикнули еще ближе.
Исступленность.
Шум нарастал.
— Да они там на хер потонут.
Выкрик за выкриком.
Со стороны я видел себя мишенью в тире, такой жестяной медведик, в которого попадет любой хмельной горожанин или толковый трезвый ребенок.
А может, упасть, закатиться в кустарник и заплакать навзрыд, чтобы все эти взрослые дяди окружили, посмотрели на меня жалостливо, посмеялись, повздыхали. Глянули на меня — горемычного увальня, сразу пожалели и отпустили, оно и правда, что со мной еще делать? Кто-нибудь на прощанье по-отечески отвесил бы подзатыльник, и при общем смехе, попрощался бы: «Да он малой совсем, пусть к мамке бежит». Я бы все стерпел… Все.
Только на этот раз за мной пришли не подвыпившие рабочие в апельсиновых жилетках. И я не никому не нужный карбид воровал, а металл, будь он не ладен. Металл. Воровство — статья уголовного кодекса.
Снова гортанная матерщина хлестко рассекла мглу.
Ночь в разрезе — изуродованный январь, берцы, «калаши», черный снег, ветер… «Ветер, ты на всем белом свете». И ни единой мысли — как спастись? Ни единой…
Снесли локтями фанеру, сырая труха на ладонях. С прогнившего навеса скатится щебень.
Еще в детстве так никто и не решился зайти в эту чертову нору…
Мы вошли…
Влажная темнота окутала мгновенно. Душила, искрила иллюзиями, капала с потолка, чавкала под ногами, пережевывала нас своей слюнявой пастью.
Мы устремились в утробу шахты.
Голоса врезались в спину, обожигали плечи горячем дыханьем. Погоня трещала и материлась!
Мы уходили в прогнившую шахту все глубже и глубже. Шаги вязли в чем-то вонючем и старом, воздух забивал горло. Лишь замедлив ход, понял, что весь шум идет от меня самого.
Неужели нас потеряли?
Ответа не последовало, только вода с потолка — кап-кап-кап.
Палыч шел рядом, я слышал его колотящееся сердце. Болотная жижа засасывала все сильнее. Гребанная глина. Сочилась вода. Капля за каплей, то на куртку, то мимо. Грязь ощущалась повсюду. Мерещились крысы, которых здесь быть не могло. Что им здесь жрать-то?
Паскудная надежда мелькнула в голове.
— Стой, — прохрипел Палыч.
Остановились. Дышали тяжело. Воздух с привкусом меди застревал в горле, его не хватало. Из глубины шахты несло окаменевшим дерьмом.
Но стекающая и падающая с потолка вода заглушала все. Нас было уже не слышно.
Палыч, с паузами на глубокие вдохи, продолжил:
— Мы можем выйти к вокзалу. Пойдем под шестым, пятым и четвертым путями по шахте. Надо добраться до вокзала, а оттуда выйти по канализационной шахте к самому полю.
Ага, выйти, словно покурить сходить, проползти по узкой трубе длиной метров триста.
Старшие пацаны в свое время говорили, что это возможно, но я лично не знал никого, кто решился бы на такое. Сашка Глобус, самый отчаянный из нас, заползал в глубину максимум метров на пятьдесят. Говорил, что дальше тупик, не проползти. Мы с ним соглашались, хотя знали, что он врет. Подземная труба уходила далеко от станции. Мы видели ее конец над небольшим прудом у края поля.
Какой-то «побег из Шоушенка», мать его.
Синий свет упал на затянутую зеленой слизью стену.
Вздрогнул.
Обернулся.
— Выруби на хер, — вежливо попросил Палыч.
Прежде чем экран погас, я сумел разглядеть две тени — Леха и Борис. Я думал, их с нами уже нет, но они тут.
Мы хлюпали в темноте. Ощущение движения быстро притупилось. Казалось, что не идешь, а просто перебираешь ногами, закручивая за собой складками вселенскую бездну.
Только биение сердца настойчиво твердило, что я не убит. Вымокший, изгвозданный, исцарапанный, но живой.
Нервы не выдержали, укрыв ладонью зажигалку, чиркнул кремнем. Взметнулось несколько искр. Огня не последовало. Отсырела. На миг обрадовавшиеся глаза, погрузились в еще более болезненную темноту. Когда снова стало невыносимо, я опять чиркнул зажигалкой. Потом еще и еще. Раз на десятый мимолетная вспышка уже не порадовала глаз.
Ощущение времени притупилось. Из внутреннего нагрудного кармана достал мобильный. Он не работал. Не огорчился. Только бы выбраться отсюда, я куплю себе сотни таких телефонов, только бы выбраться, только бы отсюда…
— Долго еще? — первый заканючил Борис.
Ему никто не ответил.
Ни сырость, ни темень не кончалась. Я, дрожащий от холода, шел за пыхтеньем Палыча, упрямо убеждая себя, что он идет верным путем. Хотя в душе все было понятно: из такой дыры — чрева левиафана, никто пути знать не мог. Да какое там чрево! Это царство Аида какое-то — сплошное забвение, лишь страшные звуки, беспощадный, ломающий кости холод и нескончаемое журчание Стикса.
— А если нас уже ждут на том краю? — не унимался Борис.
Воздух зарядился раздражением. Ответа, как и в первый раз, не последовало.
— Они нас с кем-то перепутали? — Борис в очередной раз испаскудил тишину идиотским вопросом.
— Да помолчи ты, — охрипшим голосом попытался заткнуть его Леха.
— Перепутали.
— Они же могут в деканат написать, да? — Борис решил компенсировать отсутствие света словами.
Палыч хмыкнул.
— Ага.
— И за это из института выгнали бы?
— Несомненно.
— И… — хотел начать Борис, но Палыч его перебил.
— И доучиваться тебе придется уже в другом месте.
— Каком? — совершенно растерянно промямлил горе-студент.
— Таежным и заповедном, где летом в рукавицах ходят.
Не знаю, оценил ли Борис масштаб трагедии или просто умолк, обдумывая еще один идиотский вопрос.
Мне все казалось, что впереди вспыхнет свет. Но ничего… лишь огромная темнота.
— Края держитесь, — скомандовал Палыч.
Сделал шаг влево, провалился, вскрикнул, сам того не поняв, громко или нет. Палыч, прохрипев, дернул за рукав, потянул к себе. Я судорожно ладонями нащупал стену. Ноги тонули. Руки в панике искали, за что ухватиться, я автоматически бормотал: «Что за херня, что за херня?» Еще лишняя секунда и я сдох бы от ужаса, но ухватился одной рукой за спасательный штырь. Другой — за скобу плиты. Подтянул тело к стене.
— Мы тут потонем, — и не хотел, а вырвалось само собой.
Ноги засасывала холодная вязь. Куски льда резали живот, дно так и тянуло к себе, тело тонуло все глубже и глубже.
— Спасите же, — в темноте разразился Борис.
Я держался за штыри, не в силах их отпустить. Холод и страх намертво сковали тело.
Яркий луч полоснул черноту. Палыч включил фонарик. Жижа взволновалась. В тонком и желтом, приятно режущем глаза свете, Борис беспомощно бултыхался по пояс в ледяной грязи.
Свет снова погас.
— Держись, — подбодрил брата Леха.
— Что такое? — это был уже Палыч.
— Тону, — жалобно, стуча зубами, протянул Борис.
— Да ни хера ты не тонешь.
— Тону.
— Что там такое? — спросил я, пытаясь принять хоть какое-то участие в спасении.
Никто меня не услышал.
— Встань, — Палыч трепыхался в ночи.
— Не могу.
— Да как не можешь?
— Ног не чувствую.
— Все ясно, — услышал, как Палыч сплюнул.
— Что там такое? — повторил я вопрос и на этот раз был услышан.
— Судорога.
— Да что за херня-то такая, — беспомощно выругался в темноту.
— Нас у выхода ждут, — паника перебралась на Леху. — Ждут…
Внезапный взрыв. Все стихли! Ни стонов, ни жалоб.
Стены дрогнули и зашатались, залихорадились. Наш туннель сжался. В ушах загудело. Боль!
Булыжники, куски плит, железная балка пробивает живот… Воздуха нет.
Тьма обвалилась и похоронила нас навечно. Мы погибли. Сомнений быть не могло.
Последнее, что я вспомнил — резкий запах подмороженного гнилья.
Мама вернулась с работы, кричит мне из кухни:
«Сынок, а что ты рыбу не выкинул, она же протухла?»…
— Нехило так тряхнуло.
Мелькнул огонек.
— Борисюк, ты цел? — какой-то голос с красивой хрипотцой.
С боку кто-то крякнул, похожее на «да».
Я шевелюсь или нет? Я дышу или нет? А это точно я?
— Лех?
— Вроде бы.
— Грек?
— Что это было?
— Поезд, — совершенно спокойно ответил Палыч и включил фонарик.
— Навсегда, — произнес я.
— Что «навсегда»? — удивился кто-то из темноты.
— Да все, — безразлично ответил я темноте.
Ноги одеревенели и подламывались в коленях. Я падал и снова вставал, выравнивая свои ходули руками, чтобы протянуть еще несколько метров. Без всякого ощущения собственных шагов, из последних сил шел за Палычем, придерживаясь бетонной стены. Неужели я так плох? Почему Леха с Борисом терпят, неужели им не тяжело? Казалось, что всем было гораздо легче, чем мне.
Казалось, недолго.
— Я не могу, — взмолился Борис.
Я удовлетворённо выдохнул и нагнулся, опершись на колени руками.
— Я тоже.
Лехина жалоба взбодрила. Сразу же появились силы идти дальше.
— Терпите-терпите, — успокаивал Палыч, — еще немного, еще чуть-чуть.
Холод добрался до скул. Расслабь их, зубы так стукнут друг об друга, что повылезают все пломбы.
— Бл., — стонал за спиной Леха.
— Я не могу, — чуть дальше поддерживал его Борис.
Палыч шел и не думай сдаваться!
Я и не заметил, как жижа под ногами закончилась. Шаги! Я их слышу. Собственные шаги!
Из неведомой дали повеяло воздухом.
Темнота стала прозрачнее.
Точно, запах школьной доски, недавно протертой мокрой тряпкой. Отсыревший мел.
Мы добрались до вокзала!
В первом просвете мы остановились, как только облокотились на стену, тут же сползли на корточки. Над нами зияла квадратная дыра, видимо, когда-то недоделанная вентиляция. Луч прожектора пробивал мрак и лежал у наших бесчувственных ног.
— Передохнули? — шепнул Палыч.
Ему никто не ответил.
— Пошли, — сказал Палыч, не дождавшись нашего ответа.
Откуда Палыч знал эти катакомбы? Сколько раз в детстве гулял по станции, казалось бы, по всем ее тернистым местам, и думал, что видел все, прокрутил все возможные приключения в ее стенах и траншеях, холмах и ложбинах, вагонах и заваленных в канавы кранах и бульдозерах. Но я не мог даже отдаленно представить всей глубины знакомых с детства пейзажей и квадратных дыр, в которые я всегда боялся свалиться.
Не дойдя до выхода из шахты, Палыч, сверкнув фонариком, указал нам направо. Прежде чем попасть в засекреченную прощелину, мы сдвинули в сторону несколько стальных листов. Сделать это непослушными, обмороженными вконец руками было не просто. Благо, темнота стала заметно светлее туннельной, можно было различить движения и силуэты, особенно Палыча в железнодорожном бушлате.
Наш фонарик уже светил на полную мощность. Вылезли к бетонным балкам, поскрипывающим над бездной. Палыч провел синим, как джедайский меч, лучом по глубине представшей проблемы. Безрезультатно. Дна не было. Если бы руки могли слушаться, то я бы швырнул туда камень, под ногами их валялось в достатке.
— Надо на ту сторону перейти, — Палыч сосредоточено посмотрел.
— Ног не чувствую, — недоуменно констатировал я.
— И я, — сразу же взбодрился Борис, включив свой фонарик на сотовом.
Одним маленьким желтеньким лучиком в Аидовом царстве стало больше.
— Тут проход есть, — Леха попытался приоткрыть стальную дверь, ухватив ее за отогнутый край.
— Она заварена, — Палыч посветил на толстенную, непробиваемую дверь и сплюнул в глубину пропасти.
— Что там? — спросил я.
— Не знаю, но ходят слухи, что в свое время там был спуск в ракетные шахты, — Палыч поставил фонарик на пол, свет перестал дрожать. Он закурил, несколько раз промазав пламенем мимо сигареты.
— Ракетные? — Удивился я, с досадой нащупав в кармане промокший табак и обломки фильтра.
— Ракетные. Тут же на самом деле не станция должна была быть, точнее станция, но только для отвода глаз, — голос Палыча вздрагивал. — В советское время тут был проект военный намечен.
— И? — торопил я Палыча, сидели бы мы за кружкой чая, я с удовольствием бы послушал эту историю, но только не тогда, когда холод парализовывал тело.
— Знаешь военную часть недалеко от поселка?
— Конечно, — хоть она и была засекречена, про нее знали все.
— Вот как-то с ней связано.
— Чушь какая-то, — взвыл Борис, утонувший в собственных страхах.
— Почему бы нам просто через вокзал не выйти? — взбунтовался Леха.
— Там нас ждут.
— Кто?
— Клоуны в гавайских рубашках, кто еще? Спецназ этот, или думаешь, они совсем дебилы?
Аргументы Палыча были логичны и внушительны.
— Да и Грека пожалейте, — в свете фонаря Палыч зловеще улыбнулся. — Он же думает, что там буржуи его покусают.
— Какие еще буржуи? — Борис готов был расплакаться.
— Ладно, — Палыч бросил окурок в пропасть, тот прощально сверкнув, растворился во тьме. — Пора. Соберитесь мужики, последний бой он трудный самый… Не спеша пойдем, за стены придерживайтесь и все хорошо будет. На той стороне канализационная труба проходит…
Палыч прицепил фонарик себе на грудь.
Ужасно хотелось в туалет. Но с ширинкой руки уже не справились бы.
«Скоро-скоро», — успокоил я себя.
Успокоил, ага. Через минуту волнение вернулось с большей силой…
Маленькие параллельные шажки, придерживаясь за бетонную стену, вперед-вперед! Не глядеть вниз. Чертова балка! Что же ты так гнешься, что же ты так…
Болек и Лелек двигались сидя, как червяки, держась за железные края. Выглядело забавно, я бы даже смог улыбнуться, если бы не завидовал их жалкому, но безопасному положению.
Переход был закончен, я с радостью ступил на пенистый бетон, как на берег, и большим шагом отошел подальше от бездны. Меня качало из стороны в сторону. Навалился запоздалый страх — а что было бы, если бы край плиты оказался заледенелым и я… От воображаемого падения все внутри сжалось и застучало.
Разглядел вход в трубу.
Палыч светил фонарем, ждал нас.
Последний рубеж!
— Это точно наш вход? — спросил я, с подозрением глядя на идеально круглые норы в бетоне, с одной и другой стороны.
— Куда нам? — Борис задрожал пуще прежнего.
— Тише, — заткнул его Палыч, и посветил на наше распутье.
— Приплыли, — вырвалось у меня.
Внутри все сжалось до невыносимости. Холод сдавил леденящей на морозе ржавью тисков, руки снова потянулись за пачкой. Полный карман табака и размякшей бумаги. Никаких сигарет. Новая волна обреченности накрыла с головой.
— Не ссать, — Палыч был внятен, не дал нам захлебнуться в панике.
— Куда, — взмолился Борис…
Он плакал… Он стонал… Он боялся… Он ненавидел нас и темноту.
Выходя с утра в школу, вот оказывается, к какой темноте я готовился… Мне казалось, что она пропала навсегда — нет, она вернулась… Она и не кончалась.
— Нам сюда, — Палыч указал на один из проемов.
— Почему? — Борис опередил меня, я собирался спросить то же самое.
Так и ничего не ответив, озарив нас фонарем, Палыч влез в каменную, твердую и вонючую, как нестиранный носок, трубу…
Любой другой выбор, любой другой вариант. Промелькнула мысль «Сдаться». Может просто условный дадут. А это ничего страшного, совсем малость.
— Давай, Грек, скорей, — эхом вылетело из каменной норы.
Палыч, будь он не ладен…
Я сгруппировался, шурша курткой, залез внутрь. Отлетевшая каменная крошка, осколки льда и песок впивались в ладони. Я был шире Палыча, и куда больше чем Леха и Борис. Да еще эта пухлая куртка на синтепоне. Никогда не знал, что это такое. Когда покупал, приветливая продавщица в магазине так сказала. Вспомнил ее улыбку — легкую, от которой сразу чувствуешь себя в несколько раз симпатичнее.
Ударился головой, заматерился.
Она была блондинка. Вполне бы сошла за Машинистку. Если я выживу, то обязательно, нет, клянусь, приду к ней в магазин с цветами.
— Синтепон, — иронично выругался я.
— Ты что там, Грек, забуробил? — хихинуло в темноте.
До этого дня, как оказалось, я совершенно ничего не знал о темноте. Сначала спасал Палычев фонарик. Но потом погас и он. Тогда я понял сразу — беда, мы ползем не туда.
Вся моя жизнь свелась к мизинцу, что надрывался от боли, она, как магнит, держала меня в реальности и не давала раствориться в вечной тьме.
— Палыч, — умолял я, — включи фонарик.
— Батарея села, — досадовал Палыч.
Не помню, как скоро труба начала сужаться. Резкое отсутствие воздуха. Жалкая попытка сделать глубокий вдох. Слюна, словно гвоздь, обрезала горло. Закашлял, пытаясь схаркнуть засевший тошнотой страх.
Удушье!
Сейчас я сдохну! Какой раз за вечер…
Уши сдавила тяжесть. Тело, забыв про холод, наполнилось жаром, по лбу скользнула лягая испарина.
Я взвыл!
Мы ползем не туда! Факт!
Труба непроходима.
Глобус прав!
Всё херня!
На четвереньках, по ни разу никем не пройденной трубе, когда над тобой ухабы, рощи берез и осин, здания, рельсы, вагоны, поезда, — что может быть хуже? Единственная возможность не спятить — представлять, где мы сейчас находимся. Вокзал уже точно позади, значит мы где-то у глиняного холма. Только представил предстоящий путь, новый приступ страха сбил меня с толку.
Снова приступ удушья, забитые сыростью легкие. Но чтобы не происходило у меня в голове, руки продолжали работать — семенить по холодному бетону, толкаемые сбитыми и стертыми напрочь коленями.
Боль в конечностях заставила забыть о всяком удушье. Я с надеждой подумал, что глиняную гору мы уже миновали.
Силы покинули. Я лег. Под животом хрустело, а я дышал, я дышал в холодный бетон, думая, что по другому не будет уже никогда.
— Грек, ты там живой? — позвал Палыч.
— Да, — выкрикнул я. Так жалобно я не выкрикивал еще никогда.
…Ну, если только тогда, когда выходил бороться с Колондуевым Васькой из ДЮСШ № 4, он казался мне огромным. С литыми мышцами, с жёстким, лишенным всякой здравой мысли, лицом и беспощадной ухмылкой. Просто победить для него было мало, обязательно кому-нибудь свернет руку или в грудь головой незаметно боднет. Сразу на лопатки не положит, поиздевается, чувствуя свою непревзойденную силу. Он швырял и ударял об палас, выкручивал все, что возможно было выкрутить, досадливо щурился, когда противник был не в силах подняться. Бессменный чемпион города в первом легком весе. Стоило мне набрать массу, перескочить весовые категории, как в первых же соревнованиях нарвался на это чудовище — Ваську, по прозвищу Колдай.
Мысли о прошлом на время отвлекли. И чего я так боялся тогда Ваську? Какое бы счастье было схлестнуться с ним сейчас, а не ползти по этой чертовой темноте…
Ссать хотелось все больше и больше, это желание переходило в тяжесть в горле, потом снова опускалась к животу.
Заметил, что двигаюсь, как червь, как последнее ничтожество, но двигаюсь. Я не сдался! Я… Руки загребают под себя.
Мы должны были уже проползти списанные вагоны. Вот-вот начнется рощица, такая чудесная, зимой припорошенная снежком, хоть стихи слагай, упивайся закатом, наслаждайся рассветом. А летом, когда всякая ягода хрустит от спелости, стоит только смахнуть с душистой земли преждевременно облетевшие листочки, то обязательно увидишь застенчиво прижатые друг к другу подберезовики.
— Труба заворачивает, — сквозь шуршание донесся голос Палыча.
— Что это значит?
— Значит совсем немного, терпите. Эй, — Палыч крикнул громче. — Эхо заложило уши. — Братья, вы там как?
Издалека что-то буркнуло. Они явно отставали.
Я врезался в Палыча.
— Грек, хорош бодаться, — шутливо выкрикнул он.
— А мы точно туда ползем? — спросил я, хотя ответ его уже ничего не значил.
— Да успокойся, туда, туда.
Его стальная выдержка выше всех человеческих сил.
В голове мелькнул портрет Элен Келлер, я чувствовал себя глухослепым.
Дальше сумасшествие накрыло меня с такой силой, что я уже не мог сказать ни слова, буквы заглатывались, зубы стучали уже не от холода — от безнадежности. Единственное спасение было чиркнуть зажигалкой. Полез в карман, подцепил — вывалилась.
— Палыч, дай зажигалку, — из последних сил выговорил я.
Впереди никто не ответил. Я задрожал. Остановился, за спиной шуршание тоже отсутствовало. Забарабанил кулаками по трубе, замычал, зарычал.
В ногах стало тепло и приятно, тело расслабилось.
— А! — выкрикнул.
Эта темнота меня раздавит. Цветные круги размывали глаза. Я опустил веки. Тщетно. Все продолжало искриться. Голова закружилась, хотя я не мог этого понять в темноте, кружится она или нет…
Но руки… Руки, будь они не ладны, мои самые лучшие руки, продолжали подгребать под себя мое почти сдавшееся тело.
— Грек, что мычишь-то? — неожиданно раздался голос Палыча.
Вразумительно ответить я не смог.
Позади нарастал звук — Борзые нагоняли, Леха выкрикнул что-то нечленораздельное.
Сначала пахнуло сырой землей… Едва-едва различимо.
Потом мимолетная свежесть ухватила за нос, и с силой потащила вперед.
Не знаю, сколько я прожил во тьме — не больше часа, но я знал, что так страшно не будет уже никогда…
Когда я, следом за Палычем, вывалился из трубы в подмороженный снег, то уже забыл про спецназ, оставшийся в прошлой жизни. Рухнул на бок, съехал к подмороженной воде. С размахом скинул шапку. Встал на колени, наклонил голову, растекшееся пятно между ног оказалось совсем незаметным. Окунул в лужу ладони, зачерпнул мороженого серебра и до приятной боли растер щеки.
Я слышал, как из трубы вылезают Леха и Борис, неумело матерясь и радостно всхлипывая.
Воздух был чист, ночь светла, рваная куртка казалось мелочью. Хрустальный пруд, белоснежный и яростный мир стелился передо мной. Хотя другому он показался бы мятым и мрачным, с неприятно коричневым, как детское пюре, снегом.
— Синтепон, — пошутил я вслух и едва сдержался от слез.
— Что? — Палыч курил, наслаждаясь свободой.
— Я люблю тебя, Элен…
— Что?
Выждав небольшую паузу, добавил.
— Навсегда.
(Отрывок из романа "Завлит")