- Прости, мать. Приказано сжечь.
Она подавилась вдохом, получилось «ыхы-ыыы-ыыы», и застряло где-то в горле, не докатившись до лёгких. Мгновенно разлившийся в глазах ужас не поместился там, выплеснулся наружу – Кристоф физически ощутил граничащее с безумием отчаяние этой маленькой русской старухи. Оно с каждой секундой все больше заполняло пространство, росло и пухло, не давая дышать, двигаться, говорить.
…Дому через два года должно было исполниться сто – его строил еще дед, каждое бревнышко руками выглаживал. Здесь родился и жил ее отец, здесь родилась она и все три ее сына. Жениться успели двое. У старшего, Митьки, один за другим появились шустрые пацанята-погодки. У среднего, Сашки, за год до войны родилась белокурая Татьяна. Только Мишка ушел на фронт неженатым. Только он еще живой и оставался.
Митька погиб в июле сорок первого – снаряд прилетел прямо в его миномет. Расчет размазало по земле так, что и хоронить было нечего. Сашка сгорел в самолете в июле сорок второго. Ей часто снилось по ночам, как он кричит от боли и колотится об обжигающее железо, она просыпалась от собственного воя, дико озираясь по сторонам.
Эвакуироваться бабка не успела. Немцы подошли к городу вплотную, началась такая паника, что за место в поезде могли убить, а она – замешкалась, прощаясь с домом, все никак не могла оторваться, сказала невесткам «Догоню!», но на вокзале, в этой страшной орущей толпе, среди этих мечущихся рук, распяленных ртов и потерявших человеческий облик лиц, ей стало плохо. Чудом не затоптали – какой-то добрый человек посадил у стеночки, там она и пришла в себя. Вечером в городе были немцы.
Ее выселили во времянку во дворе, в доме теперь жили пятеро немецких солдат. Кристоф был похож на Сашку. Белобрысый, высокий. Он подкидывал ей тайком тушенку и сгущенку, не давал своим гадить в доме. Она удивлялась: почему? Другие ведь гадят. И на пол плюют, и фотокарточки рвут, и напиваются, как свиньи, и за людей не считают. Кристоф, который знал русский, мрачно отвечал: «Это другие». Сашка стал сниться чаще.
Когда немецкая армия покатилась назад, на Запад, яростно огрызаясь и клацая зубами, в тылу начали вымещать страх и злобу на всех, кто попадался под руку. Прежде, чем уйти, вешали, жгли, расстреливали, сбивали гуртом и угоняли в Германию.
- Прости, мать. Приказано сжечь, - сказал Кристоф. Неимоверным усилием она затолкала в лёгкие «ыхы-ыыы-ыыы», успела удивиться тому, как мгновенно задеревенели конечности, услышать, как охнул и осел дом. Её даже хватило на то, чтобы спросить:
- Сейчас?
- Сейчас, - Кристоф смотрел в сторону. – Что тебе принести?
Они перетащили из дома в её времянку всё, что она сказала. Облили углы керосином и подожгли.
…Через пять лет после Победы выживший в кровавой бойне Мишка построил ей новый дом. На том же самом месте. Такой же. Она помнила все. Даже узор наличников – неумело нацарапала его на газете. Мишкина дочка Варенька, родившаяся за три года до этого, очень смешно не выговаривала незнакомое для нее слово: «малиничник». Девчонка упрямо всех убеждала в своей правоте – под окном малина растет? Растет. Значит, малиничник.
Ещё через пять лет у Мишки родилась вторая дочка, Валенька. Бабка ее уже не застала – умерла через три года после строительства дома. Эта самая Валенька год назад содрала с окон «малиничники» и обшила дом розовым сайдингом. «Сайдингом!!! – бушует 73-летняя Варвара Михайловна, Варенька, которую судьба занесла из родных мест в Подмосковье. – Омерзительным розовым сайдингом цвета…., - она буксует, пытаясь найти слово, которое способно выразить всё её возмущение. – Цвета детской ангины!!! И наличники ей гнилые видите ли, и несовременно ей с ними, видите ли! Сучка старая!», – Варвара Михайловна испуганно икает и смотрит на меня, но я-то и не такие слова знаю.
С сестрой она не разговаривает уже год.