TaliaTish

«Съезди к деду. Ветеран войны, ему жить негде. Надо что-то делать, как-то пробивать, а ты – сможешь, я знаю». Главред сказала, а я замерла на месте. Было такое ощущение, как будто резко открыли дверь и дали по лицу. …Ему в тот момент «стукнуло» восемьдесят с гаком. Бабке – восемьдесят. Пока дюжили – жили в деревне. Потом сил не стало. Детей не было. Старики задумались о переезде в город: дед без ноги, даже элементарно помыться – проблема. Написали в ветеранскую организацию, в мэрию – им обещали помочь...

1. Девочка в красном платке. Это дочка Сурикова, Оля. Ему нужен был в картине испуганный ребенок и он рассказывал ей страшную сказку, чтобы она заплакала. Она потом выйдет замуж за Петра Кончаловского. Да-да, те самые Кончаловские, и Михалковы тоже. 2. Злой рыжий стрелец с бородкой клинышком, в профиль, на телеге. Суриков писал его с могильщика Ваганьковского кладбища по имени Кузьма. Долго ездил, уговаривал. Уж очень приглянулся типаж. Очень боялся, что тот не согласится позировать. 3. Размётанный в грязи кафтан (за стрельцом, которого ведут к виселице)...

Меня зовут Рената Разумовская, и меня перевозят из реанимации в так называемую обычную палату. Курт идёт рядом. Я не вижу этого, просто чувствую. Потому что притворяюсь спящей. Потому что мне очень страшно открывать глаза. Сколько лет прошло с того воскресенья, когда мы сидели дома у Курта, хохотали и бросались крошками от торта? Когда поклялись считать этот день, 15 апреля, самым счастливым днем? Десять лет или вечность? Кажется, десять, но я точно не знаю. Не хочу об этом думать. Потому что помню слишком многое про этот день...

– Пробуй! – радостно заорал он мне в ухо. – Самое вкусное, тебе специально! Отобрал с боем, знаешь, сколько желающих было?! Я недоверчиво покосилась на тарелку, которую услужливо пихали мне под нос. Нечто, лежащее на ней, не то, чтобы пробовать не хотелось – оно выглядело так, что разом возникло желание прыгнуть прямщас через двухметровый купальский костёр и бесследно раствориться в теплой июльской ночи навсегда. – Это чего? – с опаской спросила юная городская барышня (я) нетерпеливо гарцующего вокруг председателя сельсовета...

Я еду в город, который ненавижу. К человеку, которого не знаю. Хотя почему не знаю? Имя, фамилия. Умеет в бильярд как бог. В его в телефоне откуда-то куча моих любимых песен и еще неизвестных мне книжек. Он готовит, язвит, рассказывает, обнимает и гладит по голове так, что внутри зажигается маленькое солнышко и греет. С ним спокойно – я почему-то не дергаюсь. Он весь в броне, как сейф, ненавидит, когда ему долго смотрят в глаза. Курит, пьет, логичный, практичный, врет красиво, у него далеко есть...

Она подавилась вдохом, получилось «ыхы-ыыы-ыыы», и застряло где-то в горле, не докатившись до лёгких. Мгновенно разлившийся в глазах ужас не поместился там, выплеснулся наружу – Кристоф физически ощутил граничащее с безумием отчаяние этой маленькой русской старухи. Оно с каждой секундой все больше заполняло пространство, росло и пухло, не давая дышать, двигаться, говорить. …Дому через два года должно было исполниться сто – его строил еще дед, каждое бревнышко руками выглаживал. Здесь родился и жил ее отец, здесь родилась она и все три ее сына...

– Потому что ты перевернешь меня на спину, и вспорешь когтем мой беззащитный живот. – Охренеть…, – сказал волк. – В смысле? – спросил ёжик. – В прямом, – ответил волк. – От слова «хрен». Я совсем не собираюсь переворачивать тебя на спину и вскрывать тебе живот. А ты говоришь так, будто знаешь наверняка. Поэтому – охренеть. Хрен – это растение такое. Если из него приправу сделать – она жжётся во рту. Но люди едят. – Ну, это люди, – сказал ёжик. – Не заговаривай мне зубы. Я тебе все равно не верю. Потому что ты – волк, и у тебя – инстинкты...