Утром того знаменательного дня, который войдет в анналы местной деревенской истории, Михаил Порфильевич проснулся в состоянии жуткого похмелья. Виной дремучего бодуна была очередная звездочка на погонах участкового Петровича, друга и собутыльника Михаила Порфирьевича. Поиски заначек закончились полным разочарованием. Хуже того, на горизонте замаячила необходимость идти на поклон к жене за опохмелом, что привело его в совершенно неописуемое уныние. Кряхтя, он присел на завалинку и, закурив папиросу, глубоко задумался. Собравшись с силами, он хлопнул себя по коленкам, и на полусогнутых ногах отправился в огород искать жену. Увещевания о бесспорной пользе опохмела наткнулись на глухую стену молчания Клавдии Ивановны, а робкие попытки шантажа и угроз окончились звонкой затрещиной. Всхлипнув, Михаил Порфирьевич, сел на грядку с морковкой, созерцая необъятные бедра жены. И так ему стало тоскливо, так неописуемо горько от мыслей о своей непутевой жизни, что захотелось ему тихо удавиться и не мучиться. А натура, надо сказать, Михаила Порфирьевича, была сложной, и до той степени неоднозначной, какими бывают лишь творческие личности. В свое время он готовился к персональной выставке картин в Ленинграде, где и познакомился с красавицей, будущей женой, Клавой. Кстати, коренной ленинградкой, девушкой из приличной семьи, ангелом с детским личиком и осиной талией.
А дальше начались гулянки, пьянки, загулы и драки, закончившиеся отчислением из художественной школы и возвращением в родную деревню, где он устроился на работу обычным оформителем. Клава, к ее чести, не бросила его, уехав вместе с ним, несмотря на безутешные слезы матери. За что Михаил Порфильевич был всегда ей благодарен. Впрочем, спустя много лет, когда уже подросли дети и пошли внуки, ничего между ними, кроме привычки и той самой благодарности и не осталось.
Вот с такими мыслями Михаил Порфильевич и оказался у себя в сарае, с твердым намерением свить себе веревку. Но закинув петлю между лагами крыши, Михаил Порфильевич призадумался. То ли вчерашний хмель постепенно уступал место трезвому благоразумию. То ли сработал безусловный инстинкт самосохранения. То ли ему просто стало себя жаль, но, однако ж, давиться он передумал. И пришла ему в голову гениальная мысль, которая приходит в голову лишь неординарным личностям на фоне драматических обстоятельств.
Решил он, злорадно подхихикивая, не вешаться, а лишь напугать всех.
«И пусть знают, какого человека они потеряли», - подумал он, собирая пирамиду из ящиков. Дабы не пришлось ему долго скучать, болтаясь радом с прицепленной на прищепки вяленой рыбой, Михаил Порфильевич натаскал под ноги стеклянной трехлитровой тары. Соорудив несложную страховку из ремня и подтяжек, он залез на ящики и подвязал веревку. Заслышав доносящийся из сарая шум, и грохот банок, Клавдия, матюгнувшись, кряхтя, отправилась посмотреть, что ж там происходит.
В это самое время, Петрович, тихо сатанея от дикого похмелья, попивал квас, сидя на крыльце своего дома. Когда вдруг раздался истошный крик Клавы, которая жила по соседству. Перекрестившись, забыв о коммунистической морали, он вышел навстречу бегущей к калитке Клаве, громко размахивающей руками.
«Петроооовииич», - Клава, с побледневшим лицом, глотая слезы и слова, жестами объяснила ему что муж ее допился до петли. Наскоро накинув китель и захватив нож, Петрович, бегом отправился в сарай снимать друга.
Картина, представшая пред ним, была полна скорби и печали. Друг, в старом пиджаке, в домашних тапках, безвольно висел посреди сарая. Вздохнув, Петрович стал составлять ящики, чтобы залезть и срезать веревку, а Клава, с причитаниями, убежал к соседям делиться горем. Взобравшись на ящики, Петрович попытался срезать веревку, но неустойчивая конструкция пошатнулась, готовая вот-вот рухнуть. Завидев одним глазом, что друг его сейчас упадет, Михаил Порфильевич, решил заботливо придержать того за локоть.
Петрович, хоть и морально устойчивый был мужик, но от неожиданности этой издал животный звук, рожденный где-то в глубинах живота, и рухнул на пол сарая. Встав и отряхнувшись, Петрович с непроницаемым видом, поправил съехавшую набок фуражку. Отрегулировав ребром ладони направление козырька, он, одёрнув китель, чётким строевым шагом вышел в закрытую дверь сарая.
Почуяв неладное, Михаил Порфильевич, решил заканчивать этот концерт, и хотел уже освобождаться из петли, когда заслышал, что кто-то крадется к дверям сарая.
Это была бабка Тома, узнавшая об последних событиях воем на всю деревню. На цыпочках пробравшись в сарай, она потыкала висящего оформителя в пуп. Удостоверившись, что он «отъехал» она, крутя головой, прикидывала, чем бы поживиться в сарае. Не найдя ничего путно кроме смердящей рыбы, она вдруг наметанным взглядом засекла кусок свежего, пахнущего чесночком сала. Рука сама потянулась к бывшей свинке. Этого Михаил уже не смог выдержать.
«Куда, карга старая?»
Санавиацию вызвали трем людям. Петровичу постоянно измеряющего направление козырька. Порфильичу с подозрением на прогрессирующий алкоголизм. И бабке Томе находящейся в глубоком шоке.