Рецензирование отечественной прозы – это неизменно тренировка в двоеборье, в искусстве пинка и плевка. Не то, чтобы такое получалось со зла. Просто, другого она не достойна. Но когда год за годом пинаешь и плюешь – наступает некоторая усталость. Как на конвейере, выполняешь одну и ту же операцию раз за разом. Можно, конечно, повесить бутсы на гвоздик и завязать. Но это будет слишком большой подарок товарищам, которые тут никому не товарищи. Так что, слюна не кончится, и нога еще не раз подымется и опуститься. Есть повод. А он, такое впечатление, будет всегда.
Невеселые картинки
Букша К. Чуров и Чурбанов. - М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2020. - 288 с.
Начало будет традиционным. Это не роман. И даже не сборник рассказов. «ЧуЧу» больше походит на коллекцию анекдотов (в смысле случаев, а не то, что здесь сильно смешно). Но более вероятно предположить, что здесь вообще сдвиг в сторону графики – не задавшийся анимационный микро-сериал (ну, вы знаете, такие штуки с поучением на минуту-две) или не состоявшийся комикс (книжка-то с картинками).
Маленький сценки, мини-смыслы, короткие эмоции. Бравирование лаконизмом, поверхностностью и незавершенностью. Таких крохоток можно настругать целое ведро. «А вот был еще такой случай с нашей коровой…». Разве Букша все последние годы не этим занималась? «Завод» и «Двери», которые закрываются, скроены по такому же шаблону. Последовательная демонстрация не то нехватки умения, не то отсутствия желания, а может стойкой неспособности развить длинный сюжет. «Я ленюся».
Синдром литературной гиперактивности. Внимание дольше нескольких страниц не держится, постоянная потребность перескочить на что-то другое.
Это торжество обрезанности, которая стала сестрой бесталанности, умение написать несколько страниц ни о чем, вокруг какой-нибудь безделицы, высосанной из пальца из самой затрапезной житейской философии и таких же событийных поводов, Букша довела до совершенства. Буквы скачут бодро, слова топорщатся и в спешке наползают друг на друга, что-то читается, а для чего с каким умыслом – Бог весть.
Чуров сделал черную-пречерную валентинку нелюбимому педагогу, Чурбанов прочитал издевательскую лекцию об анатомии и физиологии двуглавого орла. Чуров лечит детишек и подбирает бывших изнасилованных девушек. Чурбанов лепит бизнес и любит движуху.
Букша не пишет, она наплетает, как не учивший предмет студент, уверенный, что для зачетной квалификации ему достаточно крутиться вокруг фразы «Человеческая жизнь имеет большое значение. Любой человек имеет ценность».
Один Чу живет так, а другой иначе. Вокруг первого одни, а вокруг второго другие. И все чудики. Нормальных нет, все с завихрениями – так в литературе положено, нормальными бывают только мертвые, это, типа, единственное состояние, когда норма соблюдается. На заднем плане у обоих Чу разруха и упадок: в какие годы живем, в новороссийские! Можно, конечно, согласиться, что черты декаданса реально присутствуют. Но уж не такого литературного, погрубее, почеловечнее. А то здесь грязный задник уж слишком нарочит. Раньше в этом чернушном пире Букша была не одинока, также настойчиво писал о насратом в подъезде, тухлом в холодильнике, темном по углам квартиры и в душе, которой уже давно нет, покойный ныне Данихнов. С его смертью и полным забвением где-то там, на обширном литературном кладбище, Букша осталась одна.
Да, NPC в «рассказах» Букши странные, но главные герои еще страннее. Хотя по-другому, и в них, несмотря на полярность характеров, чувствуется одно скрепляющее противоположность единство – они добрые. Вот такой почти сталинский позитив на фоне чисто внешнего негатива. Жизнь плохая, а наши люди все равно лучше: хорошая выросла молодежь, нечего тут клеветать.
Раньше внутренняя заданная в человеке полярность трактовалась как «между ангелом и бесом», «Я и моя тень», то есть с однобоким делением на черное и белое. Но мир-то сложнее: в нем нет ни того, ни другого. Под стать ему и сложная идейная основа, вокруг которой книжка Букши вращается: «Мы разные, но единые». Ну а дальше, чтоб два раза не вставать, все абстрактные ценности мира, хорошо знакомые читателю: жертвенность, высокие идеалы гуманизма, способность на высокий поступок в итоге.
Впрочем, это распространяется только на лиц молодой России. Старикам здесь не место. Папы и мамы – просто пустое место, люди сильно постарше – зомби-совки, отравленные тоталитарной пропагандой, неспособные выйти за пределы несвободных антиценностей. Хотя все-таки автор большой гуманист: умирающие совки достойны сожаления (как в байке про дедушку, выкинутого на мороз собственным сынком, настоящим полковником).
От большого гуманизма и идет вся эта лавочкина философия в духе «позвони маме», с отвлеченными, но модными моральными приговорами: «всем было тяжело, но не все стали бессердечными». Вообще-то литература и должна разбираться в том, как человек дошел до жизни такой – до бессердечья, а не ограничиваться какими-то детективными кульбитами «Вот оно как оказывается». Раньше литературу ругали за то, что она ставит вопросы. Теперь такого нет. Потому что ответы готовы. А вопросов не надо, от них болит голова и вообще это признак глупости. Только дураки что-то спрашивают и ждут от книги прорыва в мыслях и понимании окружающего, а не игры слов. Современный умный человек довольствуется очевидностями, иначе говоря, картинками.
Актуальная ржачка
Филипенко С. Возвращение в Острог. - М.: Время, 2020. - 224 с.
Где-то под обложкой есть слова «современная русская проза» и «роман». Опять вранье. В обоих случаях.
Начнем с «русского». По мере разбирательства станет ясно и про роман.
Проблема Филипенко не в том, что он родом с Батьковщины и привез с собой из Белой Руси присущий ей некоторый дух мещанства, а также любовь к отечественной попсе (она запечатлена в тексте). Все посложнее. «Возвращение в Острог» - попытка дотянуться до стандартов американской бюджетной прозы, где надо совмещать увлекательное с поучительным, быть приличным человеком с идеями и принципами, не забывая демонстрировать голые ляжки.
Маленький городок, населенный чудиками, странные события и нравственное перерождение героев на десерт.
Но как ни отвратителен такого рода формат, в родном американском исполнении, ощущаешь за его плечами традицию. Все его недостатки и отталкивающие достоинства – результат нескольких столетий стрижки литературного газона. В «Возвращении в Острог» вместо возделанной лужайки один поросший сорняками клок неплодородной земли. На нем всего до кучи: хохмы, социалочка, щепоть секса, хроники современной литературной жизни, даже саморекламная пауза – автор не постеснялся и впилил прямо в «роман» собственный рассказ из литературного «Эсквайра» про собачку, правда, не говорящую. Филипенко хочется быть всяким одновременно – и злободневно-публицистическим и развязно-остроумным. Он и конферансье в кафе-шантане, развлекающий публику шуточками, и колумнист «Новой», бичующий «свинцовые мерзости».
Однако надо что-нибудь сказать и о происходящем. А происходит в тексте немногое. Взяв за основу детективный шаблон (так нынче все делают) – расследование нескольких самоубийств детдомовцев, следующих одно за другим, Филипенко скармливает нам по частям «актуальную повестку»: неразрывно связанные друг с дружкой сестры дерутся из-за Крыма, отжали мощи у старообрядцев, уничтожение санкционки, страх времен холодной войны «На нас нападет Америка».
Следователь А.А. Козлов в разводе летит чуть ли не из Шереметьево в населенный пункт, где градообразующим предприятием является тюрьма. Тут все бред – и аэропорт в Пердяевке, и своеобразная трактовка темы моногородов. А может это символическая деталь? Ай да Филипенко, он не прост. Как вдарил. Тюрьма – сердце страны. Это покруче тестомешалки у Букши. Тут символизм позабористей.
Итак, в Остроге череда самоубийств, но это не детектив, а социально-заостренная проза про «загубленное будущее, которое лучше нас», «слезинку ребенка» в новом звучании.
Вроде бы полезная книга – обратите внимание на сирот, детские дома и тяжелую жисть в России, которую Филипенко знает по двум газетам и паре-тройке сайтов. Но тут и правда не все так просто. И потому что автор катается на этой теме, а не исследует ее. И потому что растворяет серьезное в балагане.
В «нормальной стране», как мы привыкли говорить, двери литературы для господина Филипенко закрылись бы навсегда. Есть вещи (те же самоубийства подростков), которые не могут быть поводом для идиотской иронии и скудоумных острот. И здесь не прикроешься никакой ссылкой на «так полагают персонажи». Это не они, а Филипенко мешают трагедию с «камеди-клабом», дерьмо с малиной.
Филипенко не умеет писать. И дело здесь не в технике. А в том, что он не видит разницы между жидким и зеленым. Элементарно не сознает, что вот такой кусок сюда подходит, а такое вставлять нельзя ни в коем случае. Искусство рождается из ограничений, талант требует чувства меры. Здесь нет ни того, ни другого. Все валится до кучи.
Про бездарность автору и издателям объясняли это неоднократно. Но неугасаемая страсть к графомании у наших редакторов в крови. Если нужно выбрать что-нибудь похуже, издатель российской прозы никогда не промахнется. Но и читатель, вооруженный этим знанием о его повадках тоже. Пройдет мимо дешевки.
Сергей Морозов