Полигон

Автор идеи, координатор: Владислав Виноградов (Винт)

Авторы текста:

• Алексей Коваленко (Король Лир)
• Алексей Танана (Леша Т.)
• Ярослав Хотеев (Пузо)
  

Предисловие

Проект, длившийся ровно 5 лет. То, что Винт, предлагая свою идею нам троим, назвал "разминочный проектик, недельки на две" и "курс молодого бойца", насквозь прошло через самые непредсказуемые годы жизни каждого из нас. Легкий старт дал примерно половину проекта, оставшаяся часть работы стопорилась, сплошь сопровождалась всевозможными метафизическими препятствиями. Каждый находился в "своем" периоде жизни, личном процессе становления (который, в общем, ни у одного из нас и не закончился). И многое делалось, но действительно мы продвигались по проекту только в редкие моменты достигнутого определенного равновесия.

Гибель Винта забрала силы и дала определенное понимание необходимости и неизбежности завершения работы любыми средствами. И вот, работа завершена 21 декабря 2010 года.

Памяти Влада Виноградова.

I.

Сегодня мама готовит пирог.

Уже пора домой, но Тим сказал, чтобы я накопал червей для рыбалки. Тиму почти десять лет, и он командует. Он мне и удочку сделал из орешника. Только где черви, я не знаю, должно быть, попрятались. Я и банку с собой не брал, так просто пошел посмотреть. Когда мы с Тимом червей раньше искали, то ходили на ферму, но она далеко. А сейчас я нашел в земле одного маленького, но он совсем худой. А когда с Тимом ходили, черви были что надо! Толстые, красные, скользкие. Шевелятся быстро-быстро. А если червяка разрубить, то он не подыхает, а получается два червяка. Тим сказал, они так и родятся. А я тогда взял одного и порубил его палочкой на много кусочков, но они долго не стали жить, подохли. Наверно, они родятся, только если напополам.

Интересно... Я еще и бабочек пытался ловить для рыбалки, но поймал только одну, да и то у себя дома. Мама сказала, что это моль, и чтоб я ее выбросил. А я хотел выбросить, но ненарочно задавил, бабочки совсем мягкие.

Я уже иду домой, скоро буду есть пирог. А это наша яблоня. На ней яблоки не растут,
она еще маленькая. Как я, но больше. А вдруг яблоки уже выросли, может, она уже и большая? Ух, по ней муравьи ползут! Одни вверх, другие вниз. Я муравьев знаю, но раньше было неинтересно, ходят они себе и все. И Тим говорит, что на муравьев рыба не клюет. А почему они на нашей яблоне? Может, они наши яблоки воруют? Муравейники же внизу, что им здесь надо? Маленькие сами, как сера на спичке. Черные, головка маленькая, а брюхо раздутое, толстое. Лапки как волосинки. А из головы усики торчат. Или рожки. Не, они яблоки не съедят, они от одного крохотного яблочка лопнут. А вдруг они маленькие, а все равно взрослее меня? А я все равно сильнее. Вот один семечку тащит! Подожди, помогу.

Хватаю семечку и на спину ему. Наверное, слишком сильно надавил, как бабочку-моль! Муравей лопнул и белыми кишками из живота к коре прилип. И семечки ему теперь не надо. А другим? Вон их тут как много. Вот еще один, возьми семечку. На, возьми. Не хочет, убегает, глупый какой. А я ему пальцем сейчас путь закрою, вот, а сверху семечку положу. Ой, и так не получилось: семечка прилипла, но тут же раз – и вниз упала. А муравья и нет.

Но я тебя найду. Ага, вот он среди других муравьев. Стой! Слишком сильно я в него
пальцем ткнул. Прямо так и разрубил его. Брюшко вниз улетело, а головка оставшимися лапками вперед ползет. Интересно получается – муравьи могут как черви! Оторвал головку, и через некоторое время должно новое брюшко вырасти!

Надо домой взять, проследить, как это получается. У меня коробочка с собой есть –
муравья положить. Хорошая коробочка, деревянная. Я туда все ценное собираю. Там у меня настоящий доллар серебряный – дядя Мартин подарил. И Чарли Чаплин там из газеты вырезанный. И машинка маленькая, металлическая – называется Додж. А еще там есть жвачка Блиббер-Блаббер. Очень редкая и дорогая. Тетя Сьюзен дала на Рождество. Остался совсем небольшой кусочек. Она очень липкая, прилипает к зубам. Но очень дорогая. Я хочу ее сохранить до следующего Рождества.

Подбираю еще муравья. Разделываю пальцами на две части и складываю в коробочку. А Блиббер-Блаббер он не съест? Вроде не должен. А остальным муравьям как будто и все равно, что ихний пропал. Все так же одни вниз, другие вверх по дереву.

Палец ставлю, чтоб те, кто наверх, не прошли, а они по пальцу лезут и дальше. Вот
вы какие! Поднимаю палец вместе с муравьем, который не успел через него перелезть.
Муравей бегает по пальцу, а потом и по ладони быстро-быстро, а бежать ему
некуда. А морда у него как у мистера Хегерта. Все в классе зовут Хегерта старым
тараканом, а он не таракан, он муравей! Ну и кто теперь главный, мистер Хегерт? Получай пинка! Я щелкаю Хегерта, и он летит в траву. Как капля грязи.

Нет, он не Хегерт! Просто все они немцы. А тот, которого я поймал, главный немец
Вилли Гельм. Я когда был совсем маленький, папа плавал на пароходе воевать с Вилли
Гельмом. А теперь я почти большой и сам поймал немца Вилли. Теперь посмотрим, как он в тюрьме будет на двоих делиться. А-а-а! Немцы, прилезли на нашу яблоню!

Делаю из пальцев рогатку. Нет, ноги. Раз-два, раз-два ногами. Раз немец, два немец, раз немец, два немец. Четырех немцев я убил. А вот этого – щелчком. Нате, нате, дряни! Муравьи сминаются, лопаются, я их давлю, а они все равно шевелятся. Раз-два, раз-два! Скольких я победил уже! Накапливаю слюней во рту и плююсь на немцев. Один
тонет под слюнями сразу, а другой только лапкой зацепился, а оторваться все равно не
может. Нет, неинтересно, они слабые. А в плен взять не получается, бегают быстро.
Раздавить легко, а живым в плен взять – не выходит.

Ну, постой же! Как будто и не замечает... Погоди, говорю! Заграждаю дорогу ладонью. Куда так спешишь, я тебе сколько кричал? А муравей не слушает, по руке лезет. Вот ты и попался! Поднимаю ладонь, надо пленного рассмотреть, а он как назло бегает. Да стой ты! Пытаюсь придержать пальцем. Немножко совсем задеваю, а в пальцах еще один бесполезный трупик. Вот беда, я только дотронусь, а они дохнут.

Надоело вас атаковать, все время я побеждаю! Давайте теперь вы! Ставлю пальцы
около ряда муравьев. Ага, наконец-то поняли, поползли на пальцы. Здорово, опять
интересно! Я даже пальцы не убираю. Вот уже четверо на руку забрались. Ай, дряни! Кусаются! А-а, кыш, вот вам! Разлетелись. А от одного брюшко оторвалось, а голова зубами вцепилась. Руку щиплет теперь. Я же играл, они не по правде немцы, зачем они так? Не слушают, пальцы не видят и продолжают ползать как раньше. Ничего они не старше меня. Глупые совсем. Непонятно чем занимаются, как будто им платят за это.

Ура, поймал все-таки живого! Эй, ты, сколько тебе платят? Двадцать долларов? Нет,
вон какой большой, наверно, целых пятьдесят. А он еще и челюстями пытается меня покусить, ну вот тебе. Тихо трескает, как будто кусочек скорлупы. И не заплатят ему теперь пятьдесят долларов.

Ладно, надоели вы мне. Зато вы лучше, чем черви. Посмотрю потом, как Вилли Гельм
будет на двух Гельмов вырастать. Мама пирог уже сделала, наверно. Не скучайте пока, я еще вернусь.

Я вернусь...

II.

Привет, малышка!

На этот раз пишу тебе из очень красивого города Севастополя. На этой открытке он изображен сверху и весь как на ладони, так что ты сама можешь в этом убедиться. Рано утром я приехал сюда на автобусе, когда ты еще, наверное, спала. За целый день я натоптал ноги так, что теперь пишу, закинув их на спинку кровати, поближе к окну, чтоб обдувало.

Во время последнего перехода я сделал много красивых фотографий и с нетерпением жду, когда смогу их напечатать и показать тебе. У каждой из них есть история, с некоторыми связаны даже самые настоящие приключения. И, когда вернусь, я расскажу их тебе, не упуская ни одной подробности.

В этом городе я остановился у одной старушки, с которой случайно познакомился на рынке. Она очень похожа на ту добрую волшебницу из сказки про Элли. Я рассказал ей про тебя, и она очень захотела с тобой познакомиться. И кто знает, может, следующим летом мы вместе соберемся и приедем к ней в гости.

Здесь темнеет очень рано, и, хотя сейчас только начинается вечер, из окна уже можно разглядеть звезды. А какие они здесь! Невозможно удержаться, чтобы не попробовать ухватить одну из них рукой... А еще они здесь падают гораздо чаще, чем в нашем городе, так что сюда можно приезжать хотя бы даже только за загадыванием желаний.

Что-то я слишком разговорился! На этом закончу письмо, а то потом не о чем будет рассказывать. Сейчас пойду к морю. (Про ракушки я помню!)

И, пока осталось место на открытке, передаю тебе цветок, какого нигде больше в мире не найдешь.

Будь умницей!

Целую. Папа.

Последнее слово подчеркнуто. На оставшемся пространстве картона, предположительно, изображено растение. От стебля, разделившего лист своей линией, отходят два листа. На конце – чашечка, из которой выходят пять лепестков треугольной формы.

Также в конверте находится сложенный пополам лист бумаги, разлинованный в клетку. Почерк тот же.

Я очень тебя прошу только об одном. Хотя бы постарайся держать себя в руках. Дочка ни в чем не виновата.

Пусть она прочитает открытку сама, и не надо после забирать.

Она взрослеет с каждой нашей перепалкой и вовсе не так наивна, как тебе хотелось бы думать.

Я закрыл глаза, глубоко втянул воздух и с выдохом вышел из интерпретационного транса. Полученные данные надежно сохранились в резервной области памяти. Затем я задвинул потускневший от времени кусок картона обратно в конверт и положил его в папку с надписью «для дальнейшего изучения».

Еще одна порция противоречивой информации. Предложения, не имеющие видимой связи друг с другом и зачастую не поддающиеся трактованию. Масса отмерших слов.

Вокруг меня повсюду письма из старого времени. Их слишком много, чтобы читать все без исключения, и я выбираю по дате, половой принадлежности, предполагаемому географическому положению отправителя и получателя. Повторы откладываются в объемный ящик у стены. Пока не удастся разгадать значение и значимость всех деталей содержимого писем, сообразно работать так.

Что нового можно добавить в отчет сегодня? Как вчера и неделю назад – ничего. Кажется, исследование зашло в тупик.

Не существует непреодолимых преград. В наше время это известно даже сосунку, произносящему свое первое слово, однако в данном случае решения проблемы как не было, так и нет. Более того, не представляется возможным определить саму проблему.

Что я ищу?

Мои действия становятся все менее обоснованными.

Но достаточно на сегодня. Надеваю комбинезон и покидаю здание с едва читаемой вывеской «Главпочтамт».

Двадцать восемь суток без погружения в сон – даже для моего тренированного организма достаточно серьезное испытание. Сперва показалось правильным отключиться прямо там, но внимательные взгляды двух контролеров на выходе, официально охраняющих почту, а на деле следящих за моими действиями, убедили в обратном. Понятно, что у них какое-то особое распоряжение на мой счет, и, похоже, они стараются этого не показать. Именно поэтому нужно все время быть настороже. Очнуться в одной из лабораторий Объединения в качестве головы, отделенной от тела и помещенной в банку с физраствором, никак не входит в мои планы.

Сообщение о том, что я отправляюсь в другой сегмент для проверки кое-каких данных по исследованию, контролеры встречают молча. Поворачивая за угол, замечаю, что один из них следует за мной. Теперь нужно оторваться так, чтобы это выглядело случайностью. Если организаторам исследования не понравится мое поведение, меня могут и устранить. Тем более, я уже долгое время не могу внятно ответить на их все более настойчивые вопросы о том, что они получат в результате моих поисков.

Сегмент, в котором располагается только что покинутое здание, полностью заброшен. Некогда здесь велись боевые действия. Пятиэтажные бетонные строения были почти полностью разрушены, а улица заросла деревьями, среди которых темнеют искореженные пласты асфальта. Все, что могло зацепить взгляд других исследователей, уже давно найдено и изучено.

Я иду по заброшенной улице и чувствую на себе тупое внимание десятков глаз, то и дело посверкивающих из окон вместе с осколками разбитых стекол. Здесь обитают лишь потерявшие разум окраинные, не сумевшие реализоваться в Объединении и потому откатившиеся в развитии назад. Они легко пугаются, и их можно особо не опасаться, однако я решил не отрываться от преследователя прямо сейчас.

У окраинных тоже есть что-то вроде своего объединения, но весьма необычного, впрочем, как и все их существование. Голод постоянно сокращает их численность, но, будто примитивные животные, они не перестают плодиться.

Когда образовалось Объединение (в архивах этот период назван Возрождением), самые неприспособленные, не найдя себе места в новой среде, погибли или естественным образом мигрировали за его границу. Там они постоянно и обитают, все время рядом с цивилизацией, отходы которой не позволяют им сгинуть окончательно. Их отгоняли, они снова возвращались, и в итоге было принято решение просто наблюдать за ними как за потенциальной угрозой. У них нет лидеров, поэтому рассматриваются они как аморфная масса, не способная ни на какие по-настоящему организованные действия. Из отчетов по исследованиям и опытам над ними следует, что лобные доли мозга у них практически неактивны, и все, на что они способны, это простейшие действия, продиктованные основными инстинктами физического выживания. Те, кого принуждают покинуть Объединение, в первое время выделяются в среде окраинных, но вскоре превращаются в таких же односложных существ. Занимательный факт: даже самому слабому звену Объединения дается шанс стать лидером. Пусть даже лидером окраинных.

У самой границы сегмента взгляд привлекает выяснение отношений между двумя окраинными. Я остановился неподалеку в тени дерева и пригляделся. Окраинная женского пола сидела на бетонном блоке, держа на коленях детеныша лет трех. Перед ней стоял окраинный мужского пола. Все трое были завернуты в какие-то тряпки, и сквозь просветы в этом тряпье виднелась кожа, плотно обтягивающая скелеты. Детеныш неведомым образом заметил мое появление и выставил на меня широко распахнутые глаза, не издавая при этом ни звука.

Картина предстала довольно необычная, поскольку у окраинных, как правило, не бывает ни семей, ни других отношений сотруднического типа. Окраинная нечленораздельно верещала, а ее супруг молча раскачивался на ногах из стороны в сторону. Видимо, он в очередной раз не принес пищи. С каждой минутой вопль становился все громче, а амплитуда раскачивания окраинного пропорционально возрастала. Детеныш все это время сидел без движений, только иногда моргал, не переставая глазеть на меня. Вдруг по его телу прошла судорога, потом вторая. Не сразу я понял, что окраинная с силой сдавила шею детеныша руками. Когда его тело обмякло, она уронила на него голову и протяжно заскулила, судорожно дергая плечами. Самец, опустив голову, продолжал молча раскачиваться.

Я оттолкнулся от дерева и отправился дальше. Иногда даже эти, лишившиеся рассудка, существа принимают разумные решения.

На контрольном пункте мне сделали экспресс-анализ крови и провели беглый внешний осмотр. Меня не задерживают для дотошной проверки, а значит, имеют особые распоряжения от моего «хвоста», который не скрывал своего присутствия, но и не приближался вплотную. Теперь от преследователей можно отделаться. Мой прежний попутчик, скорее всего, не стал пересекать границу, но наверняка передал слежку другому.

Я без задержек получил свой байк и выкатился на улицы города.

В такое время мало кого встретишь на улице. Все жители на своих местах. Единая машина под названием Объединение не должна давать сбоев, а значит, каждая ее деталь отточена, проверена и установлена на свое место, обеспечивая максимальную эффективность общего процесса. Безукоризненная дисциплинированность гарантирует каждому ее члену стабильность и защищенность.

Контрольный пункт остался за поворотом. Теперь нужно крутить педали как можно активнее. На следующем перекрестке я чуть не въехал во внезапно возникшую на пути фигуру в комбинезоне поверх шерстяного свитера. На вираже я заметил, как рука незнакомца скользнула из кармана комбинезона, и в ней блеснуло лезвие. Оценив ситуацию, в следующий миг незнакомец спрятал его, но уже через несколько секунд я слышал за спиной обрывки фраз, обычно используемых контролерами в предупредительных целях, когда они собираются кого-то задержать. Совершая тактический поворот на следующем перекрестке, я зафиксировал в памяти картину происходящего и скрылся из их области зрения. Судя по всему, двое преследовавших меня контролеров заметили выпад незнакомца и теперь скручивали его, активно сопротивляющегося. Ему может прийтись худо, порядочные члены Объединения так вызывающе себя не ведут.

Повезло, оторваться удалось довольно легко. Я наклоняю голову и твержу раз за разом: «Я – Объединение. Общее Стремление и Закон – во мне».

Дальше двигаюсь со средней скоростью. Встряска утомленного организма не прошла бесследно: перед глазами, словно сигнальные ракеты, мелькают оранжевые и алые вспышки, контролировать сознание становится все труднее.

В моем случае ехать через наиболее патрулируемый центр – не лучшая идея. Поэтому я делаю дугу, растянув путь на несколько километров. Остаток дороги проходит без происшествий, и уже через час я въезжаю в Новый Северный район, еще не обустроенный, но уже очищенный от окраинных и готовый к застройке. Видимо, здесь планируется обычная промышленная зона, так как свежая территория находится под охраной, но без какой-либо степени секретности. И именно здесь я заранее нашел убежище для сна, чтобы никто не мог меня потревожить в единственно возможном беззащитном состоянии. Убежище представляет собой обыкновенную нишу под стеной одного из разрушенных зданий. Защита от дождя и любых случайных взглядов. Кому придет в голову специально в нее заглядывать?

Сон всегда возвращает немного назад, именно это мне и нужно. Перегруппировка сил, новая стратегия. Объединение хочет выгоды и вот-вот решит, что меня проще утилизировать, чем поддерживать это исследование. Даю им слишком мало, а знаю слишком много, чтобы продолжить обыкновенное существование.

Устраиваясь на постели из картонных коробок и отключая все ментальные блоки, я в очередной раз думаю, что на самом деле разгадать существа прошлого, отголоски мира которых я уже сотнями перебрал на почте, практически невозможно... без экземпляра этого вымершего вида. И, проваливаясь в забытье, я то ли тихо говорю, то ли громко думаю:

– Все решится, если найдется хотя бы один...

...Я стремительно ввинчиваюсь в черную пропасть. Движение происходит плавно, но никаких признаков замедления. Эфир – самое точное определение все глубже поглощающей меня среды. Как ощущение пространства, так и понятие о времени здесь отсутствует; тут не приходится думать о том, сколько еще осталось до окончания. Каждый момент – и начало, и конец. В каждом моменте – неотвратимость путешествия. Есть только ощущение разбухающего слоя черной непроницаемой субстанции между настоящим состоянием и поверхностью сознания. Эти мысли проносятся единым ощущением в момент погружения, и движение принимает новый характер. По-прежнему моя сущность выписывает вытягивающуюся серпантином спираль, но само эфирное пространство начинает пульсировать. В первый момент это обозначается как движение микроскопического молоточка у барабанной перепонки, но постепенно разрастается до возвратно-поступательных спазмов всего пространства. Эфир сжимается и разжимается с все большей амплитудой, и его уже нельзя назвать черным. Зрение и прочие основные вербальные чувства здесь не действуют, но я осознаю, как с каждым спазмом пространство словно подсвечивается, мерцает, и в определенный момент, когда нестабильность достигает мыслимого апогея, растущее мерцание сливается в единый световой поток. Я прорываюсь сквозь эфир и выстреливаю пулей в вакуумную бездну.

Это и есть выход. Исход. И, судя по всему, мне повезло, что я не развеялся в пустоте, перетертый эфиром в пыль. Хохот сотрясает меня, швыряет в истерике. Я сбрасываю маскировку и блоки перед всеми возможными объединениями и осознаю, что вновь становлюсь тем, кем являлся всегда.

Кто я? Ученый? Ха-ха! Сотрудничество с Объединением? Ха-ха-ха! Лучшая легенда – в которую поверил сам. Я открываю глаза и все еще сотрясаюсь в истерических судорогах, жмуря слезящиеся глаза от проникающего в нишу дневного света. Судороги постепенно стихают. Я уже полностью ощущаю свое физическое тело, лишь продолжает стучать в висках, и не спешит стихать шум в ушах.

– Очнулся? – слово прозвучало, будто передернутый за спиной затвор. Дерьмо! Какой свет может сюда проникать, когда я закрывал нишу обломком двери! Одним кувырком я выкатываюсь из ниши, ощутимо ударяясь затылком. Настолько ощутимо, что в глазах темнеет еще на несколько мгновений.

– Тише, тише, хотел бы – давно бы тебя прикончил.

Стоя на четвереньках, я щурюсь на сидящий на бетонной плите силуэт.

– Уже почти тридцать часов тебя жду... Все окрестности изучить успел. Занятное место, скажу тебе. Только тревожное. Тени в окнах шевелятся...

Фигура мельком оглядывается по сторонам.

– Да ты еще не вспомнил меня, – он скрипуче усмехается. Перекошенное оскалом лицо кажется очень знакомым.

– Тебе повезло, что я нашел тебя первым. Ты очень громко думаешь. Ну так как, нашел там что-нибудь, ученый херов?

Молчу, соображая. Остатки памяти, той памяти, до «сотрудничества» с Объединением, стремительно возвращаются.

– Говорил же тебе, ничего там не найдешь. Ладно, приходи в себя. Я-то времени не терял и нарыл кое-что действительно интересное. Только смотри, не разлеживайся. Время дорого, а путь ждет очень неблизкий.

«Крыса», – с невероятной четкостью возникает в сознании прозвище парня. Тот снова ухмыльнулся, и память окончательно вернулась ко мне.

Крыса прибился ко мне мальчишкой. Стоял необычно жаркий для осени день. Я потерял бдительность, и меня поймал Рыжий со своими ублюдками. При виде него у меня всегда сжимались кулаки. Этот мужик никогда ничего не делал наполовину, даже если делал неправильно и понимал это. Он был туп, но мало кто имел желание познакомиться с ним поближе, чтобы этим воспользоваться. У него имелся целый гарем, и чуть ли не каждую неделю на свет появлялся еще один щенок с редкими слипшимися рыжими волосенками на голове. И, хотя половина из родившихся помирала, за долгое время существования семейки выросло немало боготворивших папашу детишек. Они долго гнались за мной между холмов, а я никак не хотел бросать добычу, но в конце концов меня поймали, повалили на землю и стали бить. Затем, оглушенного, оставили лежать и начали готовить свой любимый ритуал Празднества Света. Как назло, было самое начало октября – Месяца Крови. Но мне повезло: в спешке рыжие оставили лишь одного охранника. Я сумел освободить связанные руки и привлек его внимание. Когда тот наклонился ко мне, ударом локтя я сломал ему нос и, привстав, пробил камнем висок. На шум моментально объявились остальные. Убегать было бессмысленно, и я швырнул свое тело им навстречу, и, когда все вдруг закончилось, увидел в клубящейся пыли силуэт. Отчетливо помню, как он вынул из спины одного из поверженных нож, вытер лезвие об одежду и пристально посмотрел мне в глаза. Рыжие волосы на его голове слиплись от крови, наверное, кто-то задел вскользь; тут нос ощутил запах пороха, и только тогда я увидел в руке заколотого пистолет...

Так нас стало двое, и еще долго ходили из уст в уста, обрастая подробностями, рассказы о том, как, шевеля обрубками рук и ног, полз Рыжий, извиваясь и откатываясь назад, но не останавливаясь ни на мгновение, стараясь как можно дальше уползти прочь от невысокого мальчишки и парня с тусклыми глазами, о которых раньше никто ничего не знал.

* * *

Город, в котором нет ни капли воды.

Снаружи жарко. Воздух плывет над потрескавшимся асфальтом, искажая привычные очертания, и кажется, что все это мираж, и настоящие – только пол в пятнах засохшей крови и шаги за стеной. Неподалеку, на давным-давно заброшенной стройке, медленно рушится дом, и сюда, в темноту комнаты уцелевшей многоэтажки, эхом спешат голоса осыпающихся перекрытий. Иногда улицу заволакивает пылью, но через некоторое время она оседает, и время вновь замирает. Только тень от сумевшего не упасть подъемного крана, как стрелка огромных солнечных часов, неспешно ступает мимо изъеденных ржавчиной автомобилей.

В этом безводном оазисе мы ждем уже шестой день. Половина запасов воды и продовольствия израсходована. Если люди пустыни так и не явятся, завтра возвращаемся.

Я вздохнул и отвернулся от окна. В дверном проеме показалась фигура, похожая на гигантскую улитку. Она пятится задом, останавливается в центре помещения и, выпрямившись, распадается на Крысу и его ношу. Крыса бросает на меня взгляд, оскаливается и снова хватает ворочающееся тело за ноги. На пороге мешковина, которая, кажется, намертво обмотала пойманного, цепляется за торчащий из пола гвоздь и ползет вверх, обнажая смуглый впалый живот и мелкие, словно иссушенные груши, груди. Крыса, не переставая улыбаться, с силой дергает тело на себя, отчего гвоздь впивается пленнице в спину и пропарывает кожу. Так значит, ее следы мы обнаруживали около своего лагеря после каждой ночевки. Бесшумная, стерва. Сколько ни ставили хитроумные ловушки – приманка всякий раз исчезала, будто сама собой, а от гостьи – лишь отпечатки босых ног на песке или пыльном бетоне.

Крыса потащил пленницу в угол помещения. Я снова повернулся к окну. Наверное, она кричала, своим криком раздирая горло в кровь, но слышно было лишь надсадное мычание, скоро сменившееся хриплым бульканьем. Трудно кричать, когда у тебя вырезан язык. Раздававшееся из ее глотки клокотание еще больше распаляло Крысу.

Скрип пружин развеял задумчивое состояние: Крыса упал на кровать в углу, удовлетворенно почесывая в паху.

Я достал из-за пазухи старинный нож, найденный накануне в этом же здании, и положил перед собой на небольшой деревянный столик. По лезвию бежит вязь непонятных символов, резная рукоять просится обратно в руки, хотя едва ли он может резать, разве что рвать. И ладно, сегодня так будет даже интереснее. Завтра еще предстоит последняя вылазка на место переговоров с детьми пустыни. А исход диалога с ними, если он вообще удастся, непредсказуем. С утра нужно быть в форме, а сегодня... Можно разрядиться.

Я смотрю на успокоившегося Крысу, затем подхожу к пленной. Та притихла. Нецелесообразно сейчас расходовать силы на сношение, зато хирургические забавы вполне подойдут для развлечения на этот вечер. Все равно, завтра ее уже нельзя будет держать при себе...

Как и в предыдущие дни, мы выдвинулись на встречу с пустынными еще до рассвета. Ежась от холода, быстро загрузили снаряжение в машину. На этот раз Крысе пришлось толкать ее каких-то сто метров, прежде чем мотор бодро затарахтел, и вдоль дороги за нами потянулся дымный шлейф.

Солнце еще не показалось, но горизонт пылает. От разрушенных кварталов безымянного города в сторону зарева прерывистым пунктиром устремилось практически исчезнувшее шоссе. Изуродованное трещинами и выбоинами, местами просевшее, кое-где совсем уже скрывшееся под слоем песка, оно служит скорее ориентиром в пустыне, чем реальной дорогой. Все-таки, повезло нам обнаружить в этом городе четырехколесный подарок из старых времен, иначе пришлось бы жариться целую неделю, ожидая жителей песков в условленном месте. Или прогуливаться по три часа туда и обратно к стоянке каждый день. Тогда запасы воды уже подошли бы к концу. Чего они тянут? Такие бессмысленных разговоров не заводят, значит, задержке есть причина. А может, они сами уже достигли цели?

Топлива осталось как раз на одну поездку до места и, возможно, обратно. Если они и на этот раз не явятся, сегодня же возвращаемся в жилые места.

Пока я борюсь с рулевым колесом, преодолевая всевозможные препятствия, Крыса, дымя сигаретой, в очередной раз выкладывает подробности дела. Я знаю почти дословно все, что он сейчас расскажет, но, как и прежде, не перебиваю его. Разговор – его способ согреться. А других общих тем, кроме плана действий, у нас никогда не существовало.

– ...Пустынные сами вышли на меня, – медленно, будто пробуя слова после долгого молчания, начал Крыса. – Та самая легенда, которую нам толкнул на сдачу со своим зельем тот пустынный шаман... В общем, в притоне, что на северо-восточной границе этой пустыни, я расспросил о ней скупщика. Тот сказал, что часто слышит байки об уцелевших еще со старого мира, бывшего задолго до становления новой истории. Но байки эти, по его же словам, как правило, травят набравшиеся завсегдатаи за стакан пойла. Истории переходят от одного к другому, обрастая такими подробностями, что слушают их разве что случайные новички. Ну и это... я намекнул скупщику, что если он сведет меня по теме с кем-то, кто словами не разбрасывается, его также ждет вознаграждение. Если хочешь чего-то от торгаша – посули ему выгоду, из-под земли достанет требуемое. В очередной раз в этом убедился. Ну и что... Когда через неделю я появился в этом заведении, он уже нашел мне кого надо. Того парня от пустынных мне пришлось ждать почти сутки. Когда он все же явился, то почти час еще ходил вокруг да около, прощупывая почву. Я прикинулся, что заинтересован в деле в качестве исполнителя. Ну и это... Видимо, изучив меня достаточно, он посвятил меня в подробности. И рассказал, что где-то в пустыне кто-то из их банды, полуживой, а вернее полумертвый – так как вскоре после этого, хе-хе, отправился к праотцам – в нехоженой части наткнулся на какой-то тайник. В этом тайнике, по его словам, хранится что-то, настоящий ключ к старому миру, который, возможно, сможет дать ответы на тысячи вопросов. Тогда я спросил, почему они до сих пор не проверили информацию от своего информатора. Он замялся, но в конце концов ответил, что им в таком деле наверняка может понадобиться профессиональный технолог. Ха-ха! Ты понял? Профессиональный технолог! – Крыса взахлеб засмеялся. – Всего-то и понадобилось в разговоре с этим дикарем вставить пару незнакомых ему слов... А уж когда я назвал твое имя, у него все сомнения отпали. И обещанный аванс увеличился втрое. Что-то их покойный разведчик такое рассказал, что они сами-то опасаются туда соваться... В общем, не важно. Главное – у нас появились дармовые проводники, и...

– Если ты не обратил внимания, – перебил я его, – никакие проводники так и не явились. Похоже, нас кинули. И еще не понятно, на что.

– Если б ты общался с тем парнем, то чувствовал бы, что они, кажется, заинтересованы в этом деле гораздо больше, чем мы.

– Кажется?

– Иначе не стали бы устраивать такую серьезную подготовку.

– Какую подготовку?

– Слушай, это пустыня. Тут время и пространство совсем другие. Поэтому их задержка еще ничего не значит.

Я знаю, что он прав, поэтому больше не возражаю. Крыса раздавливает тлеющую у фильтра сигарету о приборную доску. Я до упора нажимаю педаль газа, въезжая на последний холм. Дальше шоссе обрывается.

– Меня беспокоит то, что они нам предложили деньги за услуги, а не наоборот. Наемник в таком деле в любой момент может оказаться нежелательным свидетелем, – говорю я.

Одолев подъем, мы видим впереди, в конце спуска, растянутый тент, под которым приготовились ждать под палящим солнцем такие маленькие отсюда фигурки.

Крыса ощеривается и пристально смотрит на меня.

– Главное – мы с тобой знаем, кто на самом деле собрал эту экспедицию.

Переговоры с самого начала пошли совсем не так, как без устали предсказывал ранее Крыса. Пока мы пешком спускались с холма, фигуры под тентом не двинулись с места. Преодолевая эту сотню метров, я проклинал себя за необдуманность столь открытого выхода. Одна автоматная очередь, и от меня с напарником останутся только байки в кабаках за стакан пойла – наряду с тем существом из прошлого. Да и то сомнительно. Недельное ожидание ослабило бдительность. Хорошо, что ключи зажигания догадался взять с собой.

До тента осталось немного, уже были различимы черты сидящих под ним плечом к плечу бородачей, когда один из них открыл пасть – иначе и не назвать то щербатое вместилище гнилья – и рявкнул:

– Стой, где стоишь!

Видимо, Крыса услышал мою мысленную просьбу не огрызаться, и мы подчинились.

Заговоривший выбрался из-под тента и бросил нам свою кличку. Гвоздь. Его бледно-серые глаза тщательно исследовали меня и Крысу с головы до ног и обратно. Почти физически чувствовалось, как эти цепкие выцветшие точки стремятся за минуту выяснить как можно больше о тайных мотивах собеседника.

­– Значит, вот кого Кас подобрал нам в поддержку, – недоверчиво щурится он.

Из-под тента, настороженно поглядывая на меня и Крысу, начинают вылезать остальные. Почесывая бороды и натягивая темные очки, они обступают нас полукругом – семеро, вместе с Гвоздем. Сморщенные обветренные темные лица. Выгоревшие бороды, половину веса которых составляет песок. Сами они – сгорбленные от вечных скитаний с ношей по всей пустыне. На их лицах ни капли пота, их организмы полностью приспособились к существованию в этой гигантской печи. Сколько у нас шансов вернуться из пустыни, если они разуверятся в ценности наших услуг и просто бросят на полпути?

– Готовы к длительному переходу? – спросил Гвоздь.

– Вы опоздали на неделю, – говорю я.

– Так сложились обстоятельства. Запасов продовольствия у нас достаточно, и по маршруту расположены колодцы, так что без воды и еды вы не останетесь. Выдвигаться нужно прямо сейчас, пока солнце только восходит, чтобы вовремя оказаться в районе скал.

– Наш аванс, – замечаю я.

– Вы еще ничего не сделали, чтобы получить награду.

– С Касом был уговор... – вступил было Крыса.

– Каса здесь нет! – отрезал Гвоздь. Бородачи заржали. Гвоздь резко обернулся к ним, и они заткнулись.

Я делаю шаг Гвоздю навстречу, вся их компания ощутимо напрягается. Пристально смотрю ему в глаза:

– Вы уже потратили достаточно нашего времени. Если вы не в силах оплатить наши услуги – вам придется обойтись собственными силами.

И без того морщинистое лицо Гвоздя скукоживается еще сильнее. Белые брови поползли к переносице, но в следующее мгновение округлились над глазными впадинами, лицо искривляется усмешкой. Не произнося ни слова, он похлопал себя по поясу и, не опуская глаз, отвязал один из мешочков.

– Держи, – он вытянул руку. Протягивая руку, я заметил, как пальцы его разжимаются. Ну уж нет! Я выбросил руку вперед и схватил мешочек до того, как он достиг земли. Глаза Гвоздя сверкнули, но усмешка на лице никак не изменилась. Я взвесил мешочек на ладони.

– Мы до машины – за вещами.

– Не мешкайте.

Взбираясь на холм, я поделился с Крысой размышлениями.

– Неплохая тактика – заставить ждать как можно дольше, чтобы поставить в зависимость от их собственных запасов. Нам повезло, что мы нашли машину.

– Странно, почему они ничего с ней не сделали.

– Не хотели светиться. Они в технике ни хрена не понимают. Единственный инструмент, которым они владеют – кувалда.

– Зато держали рядом с нами лазутчика, то есть лазутчицу...

– Похоже на то.

– И вышли на контакт с нами после того, как она не пришла с вестями.

– Судя по всему.

– Надеюсь, падальщики уже растащили то, что ты от нее оставил...

– На этот счет не беспокойся. А с этим я еще поквитаюсь лично. Он мой, понял?

Крыса кивнул, давая понять, что сам на Гвоздя руки не поднимет.

Когда мы спустились, пустынные уже взваливали друг другу на спины поклажу. В глаза бросилось, как один из них пнул какой-то ком тряпья рядом со своим рюкзаком, прикрикнув при этом: «Подъем, Ева, выдвигаемся!» Собака? Существо поднялось и оказалось женщиной. Все, что мне удалось в суматохе разглядеть – дикие глаза на отретушированном безразличием лице.

Первый бесконечный день перехода завершился у древнего колодца, до которого мы добрались уже затемно. Дно колодца оказалось так же сухо, как песок на поверхности. Гвоздь поцокал языком и приказал ставить лагерь.

Все за день вымотались и, наскоро перекусив, завалились спать – кроме часовых. Крыса лег в спальнике с туго затянутым капюшоном так, что нельзя понять, спит он или нет. Я растянулся на спине и, зажмурив глаза, прокрутил в памяти минувший день.

Черт, все кости ломит, ступни горят... Эта банда явно рассчитывает изморить нас до прихода к цели. Ублюдки не могли не знать, что колодец засыпан – слишком спокойно к этому отнеслись. Наших с Крысой запасов при такой жаре хватит самое большее на пару дней, и тогда конфликт неминуем...

Вдруг в нескольких шагах послышался шорох. Я вцепился взглядом в темноту и различил женскую фигуру, направляющуюся в мою сторону. Я сел наизготовку. Она приблизилась и замерла.

Я кивнул, и она села рядом.

– В чем дело? – негромко спросил я.

– Мне... нужна твоя помощь.

Несмотря ни на что, меня вдруг охватило вожделение.

– И что за помощь тебе нужна?

– Я хочу нанять тебя, чтобы ты убил этих людей и провел меня к месту, откуда они меня увели.

Я тихо засмеялся.

– Ты шутишь?.. Что ты можешь мне дать? Все, что у тебя есть, я возьму сам, если захочу.

Ева растерялась, но быстро взяла себя в руки.

– Я знаю, что они нападут на тебя. Не сейчас, так потом. И ты это знаешь. Прошу тебя...

– Тебе лучше сейчас же оставить меня в покое, поняла? – едва сдерживая себя, я провел перед ее лицом лезвием бритвы.

Она резко поднялась, несколько мгновений постояла и ушла.

Ей некуда бежать. Она явно не знает, что делать и куда идти, даже если украдет запасы, поэтому ее и не связывают. А убить хоть кого-то у нее явно не хватает ни силы, ни воли.

Я прячу лезвие, закутываюсь в спальник по примеру Крысы и перехожу в состояние неглубокого сна.

День не задался с самого утра. Не успели мы отойти от проклятого колодца, как пошел дождь. Клочья облаков, как это всегда и бывает, возникли, будто ниоткуда. Ярясь, они стремительно собрались в плотную завесу черных туч, пока не стало почти также темно, как ночью. Едва все натянули защитные костюмы, первые крупные капли, разъедающие любую органику, ударились о землю.

К заходу солнца мы преодолели суточный переход. Всю дорогу мы шли очень быстро, не делая привалов. Ноги и спина гудели. Голова болела. Дождь то моросил, то вдруг прекращался, а потом снова лил, словно издеваясь. Идти было трудно: дышать в респираторной маске, равно как держать шаг в костюме полной химической защиты – непросто. Вещи никто не бросил, отчего я почувствовал некоторое уважение к Гвоздю, все-таки, дисциплина в его группе железная. Женщине тоже дали защитный костюм: никто не купит обезображенную язвами лысую старуху. Те скудные пожитки, что она таскает с собой, кто-то закинул на свой рюкзак, чтобы не тормозила движение, но я заметил, что кое-что она все же умеет и силы сохраняет даже при возросшем темпе ходьбы. Прикинув, я решил, что, избавившись от ненужной компании, мы сможем идти довольно быстро.

Если только я захочу взять ее с собой.

Надо лишь дождаться колодца. А пока неизвестно, какой отрезок пути уже преодолен, риск неоправдан. Вдобавок пришлось столкнуться с еще одной напастью – ночью на нас наткнулся небольшой отряд шакалов. Мы быстро перебили их, не пытаясь допросить, потому что никто из нас не знал их языка. Но даже Гвоздь насторожился, когда помимо ножей и топоров у них обнаружили лопаты.

Они пришли оттуда, куда направлялись мы.

После бессонной ночи, почти на рассвете, измотанные ходьбой в густой темноте, мы обнаружили еще один засыпанный колодец. Теперь посуровели и без того серьезные пустынные.

Дождь окончательно прекратился, небо рассеялось. Приняв пищу, все устроились под тентом спиной к спине на долгожданный отдых.

Разбудила меня еще полусонная суета в лагере.

Крыса сбежал, захватив с собой весь запас воды.

Одна большая фляга ему, видимо, пришлась лишней и валялась, опустошенная, рядом с лагерем. Как ему удалось провернуть все незаметно, никто понять не мог. Последний часовой держался за сломанный Гвоздем нос и, роняя крупные капли крови на пустую флягу, клялся, что не смыкал глаз и не видел ничего подозрительного.

Старый обманный трюк, ах ты гнида, Крыса...

...Мы начали стрелять одновременно. Гвоздь оказался небесталанным парнем; он явно решил кончить меня здесь же, а я не хотел убивать его сразу, чтобы сперва узнать то, что знает он. К тому же я только что проснулся, и потому в первую же секунду, уходя от выстрела, потерял мочку уха. Боль отрезвила голову, и я открыл огонь на поражение и успел убить троих, прежде чем почти одновременно у всех закончились патроны. Осталось четыре противника. До рюкзаков с боеприпасами каждому не менее десяти шагов.

Мы замерли, ожидая, кто начнет первый. Кровь стекала по щеке и капала на землю. Опускалась подстреленная левая рука, и хоть в этом мне повезло – стреляю хорошо с обеих, но уверенней чувствую себя как правша. Заболела голова. Наверное, нервы виноваты. У всех ни к черту, поэтому неточно стреляли.

Долго так продолжаться не могло, но не успел я ничего предпринять, как на Гвоздя с громким криком бросилась Ева. Изумленный, он успел лишь обернуться к ней и поднять руки как бы с выражением «ну, а ты еще куда?», как в его живот воткнулось и провернулось узкое лезвие кухонного ножа, пропавшего две стоянки назад. И где только прятала...

Я успеваю выхватить несколько метательных ножей и метнуть, но лишь два достигают цели, войдя глубоко в глазницу Гвоздя и перебив ему сонную артерию. Оставшихся троих встречаю врукопашную. С одной рукой драться непросто, поэтому, не мудрствуя, я быстро отступаю, выцеливая самого нетерпеливого, и укладываю его ударом в пах. Тут же, не давая опомниться, делаю обманное движение вбок, возвращаюсь и устремляюсь навстречу, сваливая здоровым плечом еще одного. Третий вытаскивает здоровенный острый нож, покрытый пугающей заражением крови ржавчиной, и пытается достать меня. Ему почти это удается, потому что мои ноги вдруг становятся ватными, и я сильно замедляю свое движение, но он спотыкается о свернувшегося в клубок вокруг своих причиндалов и натыкается на собственный клинок. Подскочив к сбитому плечом, я со злым криком пинаю его голову.

Хрустят ломающиеся шейные позвонки, и наступает тишина.

Я добиваю раненых, собираю остатки воды из личных фляжек и необходимое снаряжение. Затем Ева наскоро перевязывает меня, и мы как можно скорее устремляемся за Крысой. Заметать следы он так и не научился.

У Гвоздя я ничего не нашел. Ни карты, ни записей с координатами, именами или хоть чем-нибудь. Единственное слово, что услышал я от одного из умирающих пустынных перед тем, как вонзить нож ему в горло, было «перевал».

Я в очередной раз восхитился хитростью Гвоздя, граничащей с сообразительностью. Крыса, руководствуясь выуженными из бывших спутников сведениями, пошел на запад. Мы же свернули с намеченного им пути и пошли совершенно не предназначенными для прохода путями к возвышающейся вдали горной гряде.

На самом деле, пустыня не такое уж пустое место. Большей частью это спекшаяся в подобие камня земля, и все. Но там и тут высятся горы, часто попадаются пересохшие озера с остекленевшим песком на дне. Иные кратеры настолько идеальны по форме, что наводят на мысли о рукотворном происхождении. Где-то что-то даже растет; и если в таких местах кто-нибудь раскапывал родничок и не решался закопать перед уходом, лет через сорок-пятьдесят на месте крошечного оазиса могло вырасти крошечное поселение. Так странно, все большей частью ненавидят друг друга, но все равно стремятся быть вместе, не доверяя при этом и самим себе.

Я вспоминаю, как иногда приходил на невольничий рынок и присматривался к выставленным на продажу женщинам – затасканным, грязным, изможденным болезнями и голодом, и сейчас смотрю на Еву и думаю, что она до сих пор неплохо держится, выглядит даже свежее меня. Конечно, она не тащит столько, сколько несу я: ножи, пистолеты, патроны... Химзащиту мы не снимали, а одеяла – груз нетяжелый. Вода – у меня. Слишком ценная вещь, чтобы отдавать ее в руки женщине.

А у шакалов явно неплохо продвигается охота. Похоже, они обнаружили наши следы, потому что с небольшой площадки, где мы остановились передохнуть перед дальнейшим подъемом в гору, хорошо видны не скрывающие своего присутствия, уверенные в численном превосходстве невысокие быстрые фигурки.

Если здесь можно перебраться через перевал, то отпадет необходимость в прорыве через облаву и лишних днях пути в обход гор. Главное – найти проход.

Наверное, от усталости я задумался о цели нашего путешествия. Что мы собираемся найти в глубине самой крупной из известных пустынь? Что нам хотелось бы обнаружить? Ответы на какие вопросы может дать голос из прошлого, если он вообще ждет нас там, где мы предполагаем его найти? Выгода? Власть? Мысли крутятся в голове, мгновенно перестраиваясь из одного потока в другой, но так и не находят ответа.

Дальнейшие размышления прервал ветер, попытавшийся оторвать меня от скалы. А потом мне стало совсем не до того, потому что впереди и чуть выше я увидел темную пасть пещеры.

Кажется, дошли.

Мы расположились неподалеку от входа, чтобы свет проникал снаружи. Костер могут увидеть шныряющие внизу песчаные твари, и чем черт не шутит, раз уж им в голову взбрело нас достать, почему бы не попытаться залезть сюда? Поэтому мы наскоро перекусили. Затем я соорудил факел, обвязав один из ножей смоченной в нефти тряпкой, зажег его, и мы углубились внутрь. Запаса горючего должно хватить на суточный переход, если на привалах его не тратить вовсе.

Через некоторое время тоннель сменил стены с острых каменных на ровные, гладкие, из неизвестного мне серого вещества. Я попытался поцарапать их, но без толку.

Вскоре мы уперлись в гигантские металлические двери. Конечно, запертые. После внимательного осмотра я обнаружил, что время все-таки не пожалело их: влага, воздух и, кто знает какие катаклизмы за многие столетия сделали свое дело, и теперь они не падали только за счет собственного веса. Но цело ли то, что спрятано за ними?

На всякий случай я использовал весь запас взрывчатки, который у нас был. Мы отошли далеко, но уши все равно заложило – сперва от взрыва, а потом и от грохота рухнувших дверей. О том, что впереди нас могут ждать еще подобные препятствия, я старался не думать.

Мы вошли и оказались в просторном помещении. На потолке замерцали и включились люминесцентные лампы. Холодный свет явил большое количество техники неизвестного назначения. Предметы с виду целые и даже новые, но для чего они нужны и работают ли? Явно не из нашего века. Сколько за подобное можно выручить?..

Мы прошли дальше, мимо стола с невероятным количеством кнопок, переключателей, реле, и увиденное заставило нас остолбенеть.

Невероятно. В центре залы, внутри стеклянного гроба, наполненного прозрачной субстанцией, лежит... человек? Несмотря на толстый слой пыли, покрывающей все вокруг, его, кажется, только что помыли, постригли ему ногти, и только потом положили внутрь. Его форма – само совершенство. На первый взгляд, он на голову выше всех, кого я повстречал за свою жизнь. На его теле нет шрамов, следов болезни или истощения. Кажется, что он – идеал, эталон, с которого неумелый портной снимает мерку и создает копии, плодя окраинных, шакалов, пустынных, даже людей Объединения, пытаясь не качеством, но количеством восполнить пропасть между ним и своими творениями.

Я остро и неприятно ощутил свою неполноценность перед этим существом – язык не поворачивается назвать его человеком, иначе кто тогда я сам?

Мысль перебило четкое осознание того, что за спиной кто-то есть. Я метнул тело вперед и вправо за секунду до того, как сзади загремела очередь выстрелов. Уже кувыркнувшись за приборы, я увидел, как Ева вцепилась в морду Крысы, давящего на спусковой крючок. Несколько пуль, выпущенных мной, сбивают Крысу с ног, а одна пробивает Еве плечо и отбрасывает ее в сторону. Я смахиваю ветошь со служившего факелом ножа и направляюсь к Крысе.

– Ну и что ты теперь будешь делать? – спрашиваю я.

Никак не смолкает, вцепившись в невидимый порог ультразвука, звон отброшенного Крысой в сторону опустошенного пистолета-автомата.

– Ублюдок... – шипит Крыса.

В воздухе наконец повисает тишина, изредка перебиваемая стонами съежившейся на полу Евы и всхлипами Крысы. Он тянется к моему горлу, вцепившись слабеющими пальцами в выбившуюся из-за пояса рубашку, как будто пытается оттолкнуть и обнять одновременно, но не решается ни на то, ни на другое. Кровь из пробитого тупым ножом горла Крысы заливает меня кипятком, впитываясь в иссохшуюся одежду. Когда тепло достигло паха, я почувствовал такое сильное возбуждение, что Крыса уловил это, отшатнулся, снимаясь с клинка, покачнулся, но устоял и неожиданно резко и сильно ударил меня между ног. Тело мгновенно пронзила острая боль, заставившая скорчиться и упасть. Сознание померкло, и уже не глазами я видел, как, зажимая рану на шее, Крыса нагибается и подбирает разряженный пистолет, потом падает на меня и, обхватив для надежности коленями, начинает бить рукоятью по голове. Его повело, и первый удар пришелся вскользь, содрав с виска тонкую, будто папиросная бумага, полоску кожи. Рывком мне удается перевернуться, и сознание на миг совсем угасает, но благодаря этому я не выключаюсь от страшного удара в челюсть. Крыса, наверное, вложил в него все оставшиеся силы, потому что вдруг застыл на несколько невероятно долгих секунд и упал, будто сметенный неловким движением карточный домик.

Все закончилось.

Когда в голове чуть-чуть прояснилось, а в глазах перестали плясать звезды, я приподнялся на локте и увидел, как Ева, помогая себе всем телом, ползет в сторону пульта, а потом последовательно нажимает все кнопки, какие имеются. И мне вдруг становится не по себе, потому что я ясно представляю, как она угадывает одну из миллиона возможных комбинаций, и это вылезает из своего бронированного гроба, делает первые неловкие еще шаги и, дойдя до меня, наступает мне на горло... Я поднимаю пистолет и спускаю курок. Раздается щелчок. Я опустил ствол и расхохотался, потом достал из кармана пачку сигарет и привычно встряхнул ее, проверяя, есть ли что-нибудь внутри. Внутри что-то явно более тяжелое, нежели сигарета. Не веря своим глазам, я вынимаю оттуда патрон. Маленький, желтый, он похож на пенис, который может все, но которому так не хватает крови. Медленно, страшно неуверенно я вынимаю обойму, вставляю туда патрон, задвигаю обойму обратно в пистолет и передергиваю затвор.

Никогда в жизни я не чувствовал себя так хорошо.

Это мое дело, только мое, и никто больше...

Я затаил дыхание, прицелился и выстрелил.

Наверное, древние были в чем-то правы, принося жертвы своим многочисленным богам. Не в силах ничего изменить, со стороны, я увидел, как пуля пролетает мимо непонятно отчего дернувшейся в сторону Евы, совершенно невероятно рикошетит от стены вниз и попадает в единственно возможную точку в бронированной стеклянной крышке, которая и есть тот самый кирпичик, на котором держится пирамида. Внутри капсулы, по-видимому, поддерживалось высокое давление, потому что осколки стекла с силой взметнулись вверх, разбились о потолок и серебристым дождем засыпали пол. Я едва успел прикрыть глаза, как в кожу впились сотни маленьких блестящих жал. Когда звон утих, я провел по лицу ладонью. На ней остались мелкие кусочки стекла в смазанных капельках крови, и вместе они сложились в узнаваемый образ лица. Тут я обнаружил себя стоящим перед вскрытой капсулой и изучающим лежащее в ней тело. Разгерметизация запустила механизмы восстановления, и теперь по многочисленным трубкам в тело подавались какие-то растворы. Я протянул было руку, чтобы оборвать их и посмотреть, что предусмотрено на этот случай, но меня остановило желание досмотреть все до конца. Рядом со мной встала Ева и тоже уставилась внутрь, чуть приоткрыв искусанные губы. С мрачным удовлетворением я заметил, как ее рука также дернулась к трубкам, но тут же повисла, как-то совсем безжизненно, независимо от хозяйки покачиваясь, ударяясь о край капсулы и отлетая от него, и снова ударяясь. Я засмотрелся и чуть не пропустил момент, когда у лежащего внутри зашевелились пальцы рук, похожие в своем движении на больших розовых пауков, которых непременно нужно раздавить... Но я не успел обдумать эту мысль, потому что задрожали и широко распахнулись, уставившись прямо на меня, огромные, глубокие, как бездна, в какую лучше никогда не заглядывать, и в то же время совершенно обыкновенные синие глаза.

III.

Аз есьм

Альфа и Омега

Начало и Конец

Я – чистая энергия. Бесконечно странствующий в пустоте, я бессмертен и безграничен. Все существо мое – потенциал.

Я – везде и всегда. Все сущее неразрывно связано со мной.

Энергия бесконечна, и энергия всей Вселенной есть моя пища.

Я есть смысл. Энергия преобразуется в смысл там, где настало время.

Новый сгусток энергии формируется и, минуя время и пространство, преодолевает бесконечные расстояния пустоты.

Созвездия молекул, цепочки химических реакций, последовательности физических преобразований. Среда сгущается, материализуя новую форму жизни.

Я обретаю тело. Мир разворачивается во мне. Я мыслю. Я существую.

От осознания самого себя все существо мое сжимается. Память волнами накатывает. Память всего рода моего. Рода человеческого.

Сквозь тотемы, табу и магию первобытного танца, от зачатков культуры, клинописью на бронзе прокатываюсь я через Междуречье; чтением кодекса Хаммурапи встречаю беспощадных ассирийских завоевателей; иероглифами правил Маат украшаю гробницы правителей Египта; проведя через индийские варны, колесо сансары выносит меня в тонкий мир церемониальной Поднебесной... Я чувствую! Кровь ритмично и размеренно движется во мне, и это кровь гордого независимого эллина, проникнутого духом игры и состязания. Уши мои слышат «Panem et circenses!», и передо мной возникают площади и амфитеатры великого Рима. Зрение начинает различать белое пятно, и я понимаю, что это солнце бескрайнего арабского мира...

Страницы летописи человечества переполняют меня. Творческое начало, инстинкт обновления, крах любого застоя, цена всяких перемен, восторг полета мысли, чернила из собственной крови, люди не своего века, открытия, граничащие с безумием, переоценки великих событий, самопожертвование и жертвоприношения, университеты и тюрьмы, крестовые походы, мировые войны, аскетизм, тяга к разрушению, жажда жизни...

Я – человек. Мои глаза открыты.

Лава белого света хлынула в зрачки. Несколько мгновений остаюсь без движения. Свет начинает редеть, и очертания окружающей обстановки отпечатываются на сетчатке глаз. Сажусь и напрягаю все органы чувств. Окружен холодом. Бетон, сталь, стекло, искусственный свет. Нахожусь на возвышении, будто постаменте. Рядом, в этом же помещении, чувствуется чье-то присутствие. Глаза напрягаются, окончательно соотнося очертания теней вокруг, и определяют два темных силуэта. Они замерли вблизи от постамента и следят за мной.

Осознав, что они замечены, одна из фигур сдвинулась. Блеснуло лезвие, направленное в мою сторону. Рука легко отвела угрозу, обломки лезвия зазвенели о бетонный пол. Два пальца надежно и безопасно обхватили горло нападавшего, и рука притянула его ближе. Существо агрессивно извивается. Его пронизывает ярость. Очевидно, безотчетный аффект является глубочайшей основой его природы. Приближаюсь к его лицу – искаженной маске. Судя по морщинам, оно является таковым всегда; его черты походят на черты лиц древнейших истуканов – резкие, угловатые, отвращающие.

Минуя маску, мой взгляд пробирается сквозь маслянистую поверхность сузившихся глаз агрессора. Он боится меня и сопротивляется. Я ловлю каждое движение, пытаясь установить контакт, разгадать его. Наконец, сопротивление ослабло, его взгляд замер. Я отпустил пальцы с горла, и он остался на прежнем месте. Еще ближе я придвинулся к нему, и взгляды наши слились воедино.

Природа существа поглотила и в одно мгновение вытолкнула меня обратно, но я увидел все с невероятной ясностью. Открывшееся – намагниченная густая чернота – обнажило воспаленные проекции мира, в котором я появился. В видении, по изрытой, иссушенной, покрытой отходами земле кишели скопища омерзительных насекомых. Их – легионы. Они наползали друг на друга, отчего повсюду был слышен сухой треск. В первый момент открывшаяся картина представилась хаосом, однако вскоре стало понятно, что движение их упорядоченно. Упорядоченно разрушительно. Копошение в мертвечине – их единственное устремление.

Но взаимосвязи очевидны и представляются невероятными. Неужели... это и есть мой род? Что связывает меня с этими существами? Какие необратимые перемены произошли с человечеством, и... что дальше?

Позади меня раздался резкий клич, спину ужалило. Второе существо воспользовалось мгновением моего контакта с первым. Рука нащупала рукоять и вытащила оружие из спины. На металле остались следы моей крови, но она уже застыла яркими рубиновыми пятнами. Будто ветер обдал рану, и я почувствовал, как края ее за несколько мгновений сошлись. В кончиках пальцев появилось легкое жжение. Я поднял руку, и взметнулась волна. Незакрепленные предметы расшвыряло по сторонам. Обе фигуры оказались размазанными по стене. Я обладаю силой!

Вокруг туш, сползших на пол, поползли густые темные лужи. На потолке появилась трещина, посыпался песок. Выход наружу нашелся по движению воздуха. Пещера обрушилась практически сразу за моей спиной.

Светило в вышине всколыхнуло память о прошлых временах. Начало и центр жизни этого мира, сейчас оно раскаляет давно выжженные пространства, стекающие за линию горизонта. Мое тело поднялось ввысь, и поверхность земли понеслась вспять, оставляя позади засыпанную пещеру, скалы, дюны...

И снова нескончаемое опустошение. Коричневые, серые, желтые краски застелили дно биосферы Земли. Но вот, горизонт содрогнулся, вдалеке возникло черное пятно. Мысль сверкнула молнией: мой род!

Вскоре я завис над огромной, организованной, неутомимой системой. Потоки движения в ней хоть и имеют великое множество направлений, но ни в одном месте не преграждают друг другу путь. По спинам обитателей системы распределилась неведомая ноша: далеко не все из них несут что-то материальное, но напряженный, упрямый способ передвижения свидетельствует об обязательствах, которые каждый из них имеет. Недолгое наблюдение прояснило: существа выполняют каждый свою, четко сформулированную задачу.

Я должен узнать все наверняка! Хватаю одного, но не рассчитываю силу и к себе подношу только половину тельца. В месте, из которого я его вырвал, образовалась суматоха, но вскоре все улеглось. Существа продолжили каждый свое дело. Стараюсь осторожно взять еще одного, но движения слишком возбуждены, и от их энергичности еще одно существо оказалось разорванным на части.

Тогда я спустился вниз. Без труда я оказывался в разных частях скопища, моментально перемещаясь между его отдаленными точками. Я возникал перед существами, и они, заметив меня, тут же тянули свои конечности ко мне. Я искал их глаза, чтобы заглянуть в них, и находил слизистые органы зрения, но зацепиться за что-нибудь в пустоте, наполнявшей их, так и не получилось. В их умах царит голая знаковая система. Их цель – экспансия любыми средствами. Их интерес – нескончаемый эксперимент. Мое вмешательство приводило в смятение их действия, они теряли ориентацию, сбивались с ритма, но стоило мне немного отдалиться, как они возвращались к прежнему занятию.

Я посмотрел вдаль, туда, где еще не был, и сразу понял все наперед: дальше только пустота. Бескрайнее безжизненное пространство. Земля практически прикончена, а оставшиеся представители ее населения сосредоточены тут, вот они. Я ищу что-нибудь, что могло быть общего у этих существ со мной – искра, общее начало, и перед глазами возникают только картины кровавых экспериментов и безотчетной тяги к прогрессу – разрушительному и фатальному.

Я не могу, не имею права оставить Землю умирать. Только не так!

Кажется, в один момент солнце невероятно усилило свою активность, я ощутил, как его лучи пронзили меня насквозь, словно пытаясь передать некое послание. Я устремил взор прямо на светило. Меня ослепило, и тут же я почувствовал, как становлюсь с ним единым целым. Теперь я – солнце. Каждая частица моего тела приобретает невероятный вес. И я весь сжимаюсь, выгорая изнутри. Вскоре состояние доходит до точки, и всякий контроль над происходящим исчезает.

Коллапс поднимает ударную волну, запуская процессы термоядерных реакций, сметающие все виды материи на своем пути. Магнитные вихри отправляют весть по всем направлениям бесконечности.

Огнем природа обновляется вся.

На смену этому миру придет другой.

И родится новая жизнь.

IV.

Долгота и широта рассчитаны верно. Суставы сухо хрустнули, и ноги разогнулись. Последние секунды над приборами. Все ли правильно я рассчитал? Сделал поправку на ветер?

Конечно, сделал. Все идеально. Для такой миссии не стали бы брать наводчика, сомневающегося в своих расчетах.

– Пора! – собственный голос кажется чужим.

Ребята с тревогой смотрят на меня. Неужели они сомневаются?

Я посмотрел через плечо на полковника Тиббетса. Его челюсти, во время всего полета неустанно жевавшие, сейчас практически остановились. Взгляд полковника задерживается на мне всего на секунду, но сейчас она невероятно растягивается. Его голос звучит твердо:

– Открыть бомболюк!

Ну что, «Малыш», засиделся с нами? Ничего, сейчас я тебя выпущу.

Теперь уже ничто не помешает мне сделать это.

Воздух в комнате совещаний все еще сохранял приятную свежесть утра, но было ясно: всего полчаса – час, и от прохлады не останется и следа. Как вчера, как позавчера... Оставалось только в очередной раз попытаться «надышаться перед смертью». Мы с Ван Кирком переминались с ноги на ногу, пока полковник Тиббетс раскладывал на столе карту.

– Что ж, парни, для этой миссии отбирали лучших из лучших. И именно вам военное командование Соединенных Штатов предлагает выполнить эту почетную миссию.

Я и Ван Кирк ухмыльнулись друг другу. Тиббетс продолжил, привычными движениями ладоней разглаживая места сгиба карты:

– Как вы понимаете, не для развлечения последние месяцы вы совершенствовались в прицельном метании четырехтонных болванок в небесах штата Юта. Пришло время подробнее обсудить цели нашей миссии.

Он взглянул на нас исподлобья – сперва на Ван Кирка, затем на меня, и я сморгнул. Взгляд полковника будто приобрел поражающую силу. Словно под действием его притяжения, мы тоже придвинулись к карте.

– То, что разработали наши ученые – совершенно новый вид оружия, о котором человечество раньше и не слыхивало. Говорят, оно обладает такой мощью, что может на месяцы ускорить исход войны.

Мы с Ван Кирком присвистнули от удивления.

– Да, парни, так говорят специалисты по вооружению. Поговаривают еще, что на эти разработки правительство потратило сотни миллионов долларов, даже больше миллиарда.

– Ни черта себе! – Ван Кирк не сдержал возглас восхищения.

Я отметил, что в помещении стало заметно теплее. Стены как будто стали ближе, а углы светлей. День практически сменил утро.

Я впервые за все время в комнате совещаний осмелился спросить:

– Но что это, полковник? Что-то из области химии?

– Не совсем.

– Физики?

– Скорее так. Хватит тратить попусту время, обсудим предполагаемые цели бомбардировки...

Я лежу на кровати. Шерстяное одеяло приятно покалывает уставшую за день спину. В корпусе почти никого нет, все в клубе. Только так и можно коротать вечера на острове, в шести часах лёта до Японии. Через открытую дверь издалека доносятся приглушенный смех и звуки джаза из радиоприемника. На стене передо мной висит оставленный прежним обитателем комнаты плакат с красоткой из какого-то журнала. Я смотрю на нее, и, как всегда, когда удается расслабиться, меня начинают уносить мечты.

Я вижу окончание войны.

Я знаю, что этот день не за горами, и я – один из тех, кто выходит на финишную прямую. И когда все это кончится... Мы сойдем с палубы корабля в порту Сан-Франциско, и тысячи людей выйдут на улицы, чтобы встретить вернувшихся героев. Я вижу радостные лица друзей, их родителей и подруг. И где-то среди этих сияющих глаз есть пара, неотрывно смотрящая прямо на меня. И я понимаю, что мы отстояли свое право на жизнь, и больше никто не посягнет на наше счастье. Я вижу, как волна всеобщего ликования, проходя от западного побережья, до самого Нью-Йорка, постепенно набирает невероятную силу и уже никогда больше ее не потеряет...

– Эй, Том! Очнись!

– А? В чем дело?..

Разлепив глаза, я увидел перед собой возбужденное лицо Ван Кирка.

– Ты слышал, что случилось?!

Он был не на шутку встревожен, и его тревога передалась мне.

– Что такое?

– «Индианаполис» потоплен японскими «кайтэн».

– Ч-что?! Как... когда?

– Прошлой ночью, только сейчас узнали.

– О Боже!

Я уронил голову на подушку и закрыл глаза. Голова сразу пошла кругом, как бывает, когда закрываешь глаза, чересчур много выпив. В животе что-то дернулось и помчалось вверх по пищеводу. Я успел свеситься с кровати, и меня вырвало на пол.

Экипаж крейсера «Индианаполис» составлял человек девятьсот. Именно это судно три дня назад доставило нам составные части «секретного оружия» из Америки. И ребята возвращались домой...

Кайтэн, эти безумные люди-торпеды? Я, как профессиональный наводчик, представляю, что они из себя представляют. Больные голодранцы, ни во что не ставящие человеческую жизнь! Да ведь точность их попадания просто минимальна! Как такое могло случиться?

Нет, эта война должна закончиться как можно скорее!

Помещение штаба было забито до отказа. Нескольким членам нашего экипажа не хватило места, и они устроились вдоль стены, скрестив руки на груди. Над головами нависла тяжелая пелена табачного дыма, и дышалось с трудом. Все притихли, когда перед аудиторией появился капитан военно-морского флота Уильям Парсонс, прибывший сюда на «Индианаполисе». Не мешкая, он подошел к фильмоскопу.

– А сейчас, мальчики, я покажу вам, на что способна эта детка, – с этими словами капитан Парсонс запустил фильмоскоп.

Мы в ожидании смотрели на растянутое на стене белое полотно. Высветились цифры, пошел обратный отсчет: 5...4...3...

И вдруг на экране замелькали ломаные линии и невероятные узоры. Фильмоскоп странно затрещал, и изображение исчезло совсем. Парсонс кинулся к аппарату.

– Черт! Заклинило пленку, – ругнулся капитан.

В зале воцарилось молчание. После гибели «Индианаполиса» экипаж стал суеверным. Пока капитан ковырялся в аппарате, в помещении не было произнесено ни звука, только струи дыма тут и там устремлялись к потолку. Все, что имело какое-то отношение к нашему «Малышу», как-то плохо заканчивалось. Не настанет ли и наша очередь? Могу поставить тысячу долларов, что именно эти мысли витали в головах экипажа в тот момент.

Чтобы как-то разрядить обстановку, я засмеялся:

– Капитан, похоже, у вас даже фильмоскоп голодный! Как же вы кормите своих матросов?

Вечная полушутливая перебранка между авиацией и морскими силами дала результат. За спиной послышались смешки, и в помещении как будто стало чуть-чуть просторнее. Я увидел благодарный взгляд капитана и услышал его притворно грубое ворчание:

– Разговорчики, майор! Приготовьте свои уши. Я сам расскажу об испытаниях новой технологии...

Стояла глубокая ночь, когда готовый подняться на борт экипаж собрался на последнее совещание перед вылетом. Через окно кабинета было видно, что вокруг самолета скопилась целая толпа, люди были сильно возбуждены. И, хотя на улице стояла кромешная тьма, около самолета можно было ослепнуть от света прожекторов и вспышек фотокамер.

– Вы должны понять, эта штука – секретнейшая разработка наших ученых, – который раз напомнил Пол Тиббетс. – Если хоть один из вас попадет в плен к японцам – не дай бог ему развязать язык! А эти сукины дети развязывать языки умеют.

Тиббетс положил на стол ампулы с цианидом.

– Ты считаешь нас предателями? – поинтересовался Роберт, второй пилот. – Ни один из нас ничего не расскажет косоглазым. Я это могу гарантировать.

Я согласился с его словами. За время подготовки к миссии мы сильно сдружились с полковником и могли позволить себе такие слова. Пол покачал головой.

– Я не буду заставлять вас, ребята, – вздохнул он. – Решите это для себя сами. Просто знайте, что даже я не могу отвечать за свои действия, когда с меня будут живьем сдирать шкуру.

Полковник Тиббетс мог запросто заставить нас повиноваться и в приказном порядке вручить по ампуле, но за последнее время мы стали как семья. И полковник подарил нам несметную роскошь – право выбора.

Я решил сполна насладиться подарком и не притронулся к ампулам. Джейкоб наблюдал за происходящим за окном, Джо не отрывал взгляда от вьющегося вокруг лампочки мотылька, братья Роберты смотрели в пол. Похоже, все решили отказаться от ампул с ядом.

Завораживающую тишину нарушил капитан Парсонс. Заглянув без стука на наше неофициальное совещание, он привлек одиннадцать напряженных взглядов. Рассеяно он посмотрел на ампулы с цианидом на столе. Моментально оценив обстановку, он схватил одну ампулу и покинул кабинет.

Как только захлопнулась дверь, все поднялись на ноги. Кажется, с приходом Парсонса многие изменили мнение, но ампулы все равно остались не тронуты.

– Выполняйте приказы, не идите в обход правил. Всё, – сухо произнес Тиббетс, взял одну ампулу и вышел из кабинета.

Красная кнопка закрыта стеклянной крышечкой. Защита от дурака. Не дай бог, кто-нибудь по случайности нажмет эту маленькую кнопочку.

Палец откидывает стекляшку, ложится на гладкую поверхность кнопки.

Малыш спит в своей колыбельке.

«Подарок за души погибших членов экипажа Индианаполиса» – зловещая надпись на корпусе «Малыша». Он должен отомстить. Он сможет отомстить. И, возможно, положить конец войне. Войне, в которой погибли уже слишком многие.

Время пришло, палец нажимает кнопку. Бомболюк отрывается, и «Малыш» покидает свою колыбельку. Давай, «Малыш», судьба войны в твоих руках. Не подведи свою страну. Теперь и ты – солдат Соединенных Штатов!

V.

Серое небо над головой как казенное солдатское одеяло, и душно под ним как под одеялом июльской ночью. Дождь – не капли сверху, так, туман, испарина... Такая же испарина, только покрупнее, на лбу Кэнсукэ. Искоса, крабьим глазом, наблюдаю за ним. Кэнсукэ, торопясь не отстать от группы, отирает лоб рукавом куртки. Он бы, может, и достал платок, да только тот наверняка весь в ржавых пятнах.

Проклятье! Сколько еще идти? Двадцать минут уже плетемся по кипарисной аллее, будто цыплята за квочкой! Квочка впереди – Учитель. Даже не квочка – гусак. Переваливается с ноги на ногу, прихрамывая на правую, сутулится, а шею вперед держит. И духота ему нипочем, и тяжелая, по всему видать, сумка на плече. В сумке – книга. Книга – энциклопедия. Эта самая энциклопедия и виновата, что мы всем классом тащимся в дальний парк в воскресный день. Хотя... Не чтение энциклопедии в парковой беседке, так он вполне мог придумать другое сомнительное развлечение. Еще в начале войны, например, решил устроить экскурсию в краеведческий музей, как и сейчас, в выходной. Только пока с надзирателем просвещения экскурсию согласовывали, бомбардировщики и до нашего города добрались. И музей эвакуировали, и надзиратель просвещения вместе с музеем уехал – остался за нами выходной. Так что же?

Приходим после в класс, а вместо класса музей! Это он так говорит. Смотрим: старые сёдзи-перегородки комнату на три части делят, на стенах вырезки из журналов, священные ленточки учености, а в углу какие-то алебастровые головы от статуй. Был имперский класс, а стало варварское капище, куда там музей! И все сам за один день устроил. За этакое самоуправство, говорят, Учителю в префектуре даже выразили решительное неудовольствие. А шушукались у него за спиной и раньше, только что не подавали вида.

Вот и сейчас в растянутой, словно дождевой червяк, колонне – перешептывания, поминают Учителя. Тихоня Кэнсукэ рядом со мной идет, молча, но демонстративно шаркает растоптанными сандалиями по иссохшей земле, загребая подошвами пыль. На его розовых, цвета вареной свеклы щеках снова собирается испарина. Врач сказал, что у Кэнсукэ чахотка, и ему выписали освобождение от работы на сталелитейке. А все наши, и я в том числе, работаем там в каникулы по шесть часов. Хотя нет, не все. Нацуо по особому распоряжению направили на верфи. Чем он там занимается, точно не знает никто, но говорят, он имеет отношение к вещам, недоступным обычным гражданским. И Нацуо Сугимото уже имеет рекомендации для поступления в военно-морское училище... Но теперь несгибаемый Нацуо и чахоточный тюфяк Кэнсукэ вместе... Вместе с нами? Лекции эстетического восприятия! Префектура просвещения нас не оставляет даже в каникулы. Но когда я катаю на заводе вагонетки с готовыми болванками, я, по крайней мере, приношу пользу Родине, а это зачем? Такое чувство, что префектура...

Острый камешек, попавший в сандалию, не дает развиться неправедным мыслям. Прыгая на одной ноге, вытряхиваю. И все же... Лучше бы мы сейчас в убежище курсы гражданской обороны изучали. И прохладно там, в убежище...

Взбираемся на очередной пригорок, давно со счета сбился, какой, но кажется, добрались. Внизу тяжело накатывается на песчаный берег море. Левее бамбуковая рощица – начало парка. До войны жители приезжали сюда из города на отдых, а власти даже собирались строить публичный санаторий, но сейчас всем не до этого, и узкоколейка разбита, оттого мы и идем пешком. От будущего санатория только одна небольшая беседка осталась. А Учитель уже там. Сидит на скамеечке, привалившись спиной к деревянным перилам, глаза прикрыты, а дышит тяжело, даже отсюда видно. Ага! Значит не такой уж и железный!

Размещаемся внутри на скамеечке по периметру беседки. Приходится тесниться, на двадцать человек она явно не рассчитана, и мне достается место с краю, возле входа. Внезапно делается противно – почему я должен делать то, что и все? Ходить строем, сидеть строем?! Лучше уж на песке, так даже лучше!

– Кимитакэ, садись, пожалуйста, – Учитель нависает надо мной. Я пытаюсь что-то возразить, но слышу снова:

– Садись, садись на скамейку.

Он встает рядом со мной, загораживая проход, словно боится, что мы, несмотря на весь этот путь, все-таки надумаем сбежать, и расплывается в широкой улыбке. Больше двух месяцев прошло с момента последнего урока эстетического восприятия, а впечатление такое, будто вчера распрощались на каникулы. Вот оно, то самое лицо, покрытое сеткой извилистых морщин, блестящих от пота, маленький острый нос, черные усы, обтекающие рот двумя струйками... Стоит и улыбается, а все, что нам нужно – чтобы он побыстрее начал задуманное и как можно скорее закончил.

– Я рад сегодня видеть вас здесь. Это занятие, как вы знаете, призвано восполнить пробелы в изучении программы прошедшего учебного года. Предполагается, что мы должны сидеть в классе, библиотеке, или где-то еще, но я решил привести вас именно сюда. Вы все, должно быть, уже задались вопросом: почему? – Учитель заговорщицки щурится. Мы молчим.

– Это особое место, и в это время года... – Он прерывается и видно, что дается это ему непросто.

– Впрочем, ладно. Сейчас я просто расскажу кое-что по предмету, а вторую половину занятия мы посвятим некоторой творческой работе. Так что устраивайтесь поудобнее, нас ожидает много интересного, – он снова улыбается.

Во время учебного года меня терзала одна догадка, и сейчас она опять всплывает в сознании: а может, он курит опиум? Еще до войны с нами жил дядя – брат отца; примерно год назад я случайно узнал о пристрастии, отправившем его в могилу. А в те времена раз в день дядя выходил из дома и возвращался лишь через несколько часов, примерно с таким же лицом, что у Учителя всегда. И все ему было нипочем, никакое происшествие не могло пробиться сквозь веселый блеск его слезящихся глаз. Так ведь и Учитель, он будто не замечает того, что творится вокруг, а о войне вообще ничего не слышал. Только и видит, что всякую бесполезную ерунду из книжек!

Я тихонько скидываю сандалии, чтобы дать остыть горящим мозолям. Хорошо хоть, в роще гуляет более-менее прохладный ветерок – не так душно. Осмотревшись, вижу, что помимо меня разулись еще несколько человек. А один достал блокнот и огрызок карандаша. Ого! Да это же Кэнсукэ, наш чахоточник!

Учитель встряхивается:

– Итак, приступим. Тема, которую мы рассмотрим, возможно, покажется странной в нынешних обстоятельствах, но позднее вы поймете причину... Мы уже говорили раньше о внутренней ценности каждой вещи, ее красоте, соединении формы предмета с его душой. Нужно учиться видеть не только оболочку вещи, но ее сущностную – истинную – красоту. Каждый предмет, явление, это... нота, звук, живущий в воздухе. Его нельзя потрогать, он живет мгновения, но что в этом мире живет дольше! Он есть. Но ноты не существуют отдельно. Воспринимать мир можно только в целом, во всех его проявлениях. Нельзя любоваться одним коленом бамбука, забывая об остальных. Музыку мира можно слушать, только осознавая весь мир гармонично. Так... Мы поговорим о произведениях искусства Западной Европы в девятнадцатом веке. А после попытаемся связать предметы искусства, даже не предметы – формы, с людьми, их образом мыслей и поступков. Кимитакэ, подай, пожалуйста, книгу.

Я сперва не понял смысл услышанных слов. Учитель смотрит прямо на меня, и головы однокашников тоже поворачиваются в мою сторону. Я вытаскиваю энциклопедию из-под скамьи – тяжелая – и передаю Учителю. Чего смотрите? Он сам меня попросил! Учитель, задумчиво перелистнув страницы, продолжает:

– Вторая половина девятнадцатого века для Европы – время активных социальных преобразований и развития промышленности. Объединение Германии, укрепление колониальных держав – Англии и Франции; заводы и фабрики, вытеснившие ремесленное производство. Люди искусства стремились уловить и передать в своем творчестве образы нового времени. Рушились художественные принципы, установившиеся прошедшими веками, отметались старые каноны, нарождались новые сюжеты. В течение этого периода художественное творчество изменилось настолько, что привело и к преобразованию среды обитания жизни человека – начиная от приборов туалета и заканчивая целыми городами!

Учитель машет энциклопедией. В глазах его горит пламя какого-то фанатичного воодушевления. Он всматривается в каждого из нас, ожидая... Чего?! Что мы вдруг станем восхищаться бессмысленной мутью, зародившейся во вражеских странах? Странах, погубивших бомбами и пулями наших родных и близких, не щадящих даже детей и стариков?..

– Раз в несколько лет в Европе устраивались Всемирные промышленные выставки, где наряду с техническими достижениями демонстрировались и произведения искусства. Первая такая выставка проводилась в Лондоне. И, возможно, главным ее экспонатом стало само здание выставочного павильона, специально построенного по проекту Джозефа Пакстона. Поразительно то, что стены здания почти сплошь состояли из стекла, представляете? И поэтому его назвали «Хрустальным дворцом». К сожалению, это уникальное сооружение не дожило до наших дней и было уничтожено в пожаре в 1936 году.

Учитель покачивает книгой в руках и, будто ребенок, хвастающийся игрушкой, произносит:

– Вот фотография дворца. Пожалуйста, посмотрите...

Первая очередь – моя. На фотографии оранжерея: нечеткая, переходящая из одного серого тона в другой, похожая на игрушечную. Ну и что в ней такого? Передаю дальше. Книга идет по ряду, сопровождаемая отрывистыми, монотонными комментариями учеников. Учитель заговаривает снова.

– А на следующей странице вы можете увидеть знаменитую Эйфелеву башню...

Учитель вздрагивает из-за громкого и неожиданного звука захлопываемой книги.

– На что нам это все сдалось? – голос Сугимото неестественно резок. Никто из присутствующих не слышал его более двух месяцев. Теперь все искоса поглядывают в его сторону.

– Что ты имеешь в виду, Нацуо? – кажется, Учитель растерян.

И Нацуо без запинки, со складностью оратора с радио произносит фразу, после которой в беседке с минуту тихо. Очень.

– В этот самый момент положение нашей страны крайне тяжелое. Потери японского народа очень велики. И Император как никогда ранее нуждается в поддержке своих подданных! А мы, вместо того, чтобы приложить все возможные силы для победы Родины, занимаемся выслушиванием хвалебных демагогий о вражеских «достижениях»! – он саркастически выделяет последнее слово.

Теперь у Учителя действительно растерянное лицо, но ровно и почти сразу он произносит:

– Нацуо, но мы ведь изучаем произведения искусства, творческие достижения человечества в целом. Тут и речи не идет о привязке к определенному государству. Ведь «Хрустальный дворец» – шедевр человеческой мысли независимо от того, что возведен он был в Англии...

Нацуо перебивает Учителя:

– Если на то пошло, нужно изучать свое искусство! Великая Японская Империя богата собственными шедеврами, из которых мы не рассмотрели и половину. Разве не так?

Тишина в беседке растворяется: шепот, заспинный такой, оценивающий шепот, хмыканье, у кого-то глаза в пол, кто-то ерзает. Я наблюдаю. Ай да Нацуо! Я смотрю на него и вижу не человека, а клинок. Всегда он обладал сильным характером, но в последние месяцы стал совершенно бескомпромиссным. Неумолимым как огонь и твердым как камень. Как он сел в начале занятия, так и сейчас сидит – с выпрямленной спиной, в форме работника верфи. Китель, брюки и фуражка на коленях – о такой одежде нам только мечтать... Но как он вообще терпит эту жару? Сидит, как ни в чем не бывало, и спокойно следит за Учителем.

Все знают, что в Нацуо течет кровь самурая. Полгода назад его отец, пилот одного из отрядов «Божественного ветра», успешно отдал свой последний долг Родине.

Я перевожу взгляд на Учителя и вижу, как он трет рукой подбородок и отстраненно смотрит в глубину рощи. Выбирает слова поосторожнее?.. Едва сдерживаю улыбку.

– Нацуо... Ребята... – путается он, – Моя главная цель – дать вам возможность в рамках школьной программы рассмотреть глубину человеческой природы в целом, я ведь говорил вначале. Вы должны иметь общее представление о лучших проявлениях человека на Земле. Расширить свой кругозор, научиться смотреть на взаимосвязь вещей с историей и настоящим...

Учитель впивается взглядом в несколько лиц поочередно и яростно мотает головой, будто отказываясь от только что произнесенных слов. Он шумно втягивает ртом воздух, становясь похожим на зеркального карпа, вытащенного из воды.

– Юношеская непреклонность... Я ведь сам был таким... Плохо, когда нет знания, но когда есть малое знание – еще хуже. Кажется, что понятое и принятое – единственно верно, и начинаешь с презрением отталкивать от себя все, что не подходит под уже известное. Нельзя! – Он практически кричит. – Нельзя построить башню из нескольких кирпичей. И только из кирпичей. Вы думаете, что изучение чужой культуры недостойно сынов Империи? Вы недооцениваете свою страну. Принцип аварэ, известный задолго до нас, гласит, что духи-ками живут в каждой вещи и явлении, наделяя их разумом. В каждой! Божествам, несущим свет, безразлично разделение народов, мир для них – единая ткань, вышивкой по которой проходят жизни людей. Разве зазорно, вам, детям страны Ямато, научиться видеть то, что видели ваши предки? Поняв эстетику другой страны, мы можем понять ее мотивы и ценности, взять лучшее, преумножить собственные духовные богатства!..

Мертвые слова. Он произносит мертвые слова; расшвыривает их своим дыханием, как ветер расшвыривает хлопья поминальных ленточек, сгоревших в авианалете. Духовные богатства? Эстетика?! Если и допустить, что после войны кто-то станет изучать ничтожную культуру гайдзинов, то сейчас самая нужная эстетика – эстетика меча. Война отсеивает словесную шелуху, замаскированную под подобие смысла, война прорезает Путь нации. Возможно, он хочет как лучше, возможно языком своей бессмысленной профессии он тоже пытается помочь Японии на ее пути и говорит о патриотизме и победе, но рисовая полова слов только мешает. Думают ли об этом другие? Вот, Нацуо отобрал у чахоточника блокнот и что-то пишет. Неужели конспектирует? Если лекцию конспектирует Сугимото... значит, она имеет смысл?

– Да, красота разлита во Вселенной, как учит философия аварэ, но ошибочно только знать это и не искать прекрасное в малом! В каждой отдельной вещи нужно уметь находить ее внутреннюю радость, иначе общая красота будет просто бессмысленным понятием! Подборка оригами... Вот, пожалуйста, пример истинно японского поиска общей гармонии через мимолетную прелесть цветов. Вспомните – сакура может цвести всего пару часов, белые лепестки исчезают, как исчезает июньский снег, но разве вишневое цветение не рождает в душе понимание связи живого и вечного? В цветке сакуры, в маленьком крабе, в восходе солнца заключена мелодия мира! Животные и растения Земли неотделимы от нас, но им неведомы понятия добра, зла, они блаженны и они прекрасны такими, какие есть. А человек способен сам, сам! – он выкрикивает это слово, – создавать прекрасное!

Учитель переводит дыхание. Сейчас его слушают все, совсем не так, как про архитектуру Европы. Тишину нарушает только скрип грифеля по бумаге в руках Нацуо.

– Понимание приходит с изучением. Созерцание дает силы для творения. Но люди отказываются от созерцания, им нужно быстро, ярко, значимо! Быстро и понятно, да... Сразу, просто и понятно дает результат только одна сила – сила ненависти. Неважно к чему. Также как и прекрасное, ненависть не имеет ни начала, ни конца. Но в ней нет и чего-либо другого. Топливо ненависти способно на многое, но оно не может продолжать само себя. Ненависть выжигает доверившегося ей человека, уничтожает его способность к душевным движениям, приводит к равнодушию; любое зло зиждется именно на равнодушии!.. Желая смерти неизвестному человеку за океаном, вы позволяете думать ему таким же образом. И этим вы сами становитесь соучастниками всех жертв ненависти – с любой стороны. Неся ненависть во внешний мир, вы рушите собственную душу: это выжигает вашу сущность, стирает лучшие чувства... в конце концов, превращает человека в куклу, пожирающую других и пожираемую другими!

Он в истерике. Он, похоже, болен и болен давно. Куда смотрят все надзиратели просвещения – да никакая лекция по культуре не рассчитана на такой бред! Лучше бы говорил про стеклянный дворец, чем перевирать к своей выгоде древнюю философию! Боковым зрением я вижу необычное – Нацуо вырывает из блокнота лист и швыряет блокнот Кэнсукэ. Аккуратно перегибает лист и встает. Выходит, не конспектировал?! Выходит, я действительно прав, и все сказанное – только мертвые слова, затерявшиеся в чужом времени? Но разве можно прерывать речь наставника?

Нацуо твердым, обдуманным шагом подходит к выходу из беседки и пытается протиснуться мимо Учителя.

– Сугимото...

– Пропустите, – цедит он сквозь зубы и отталкивает Учителя. Тот тянется к его запястью – пытается вернуть на место? Что-то объяснить? Движение. Смазанное, нечеткое – Учитель отшатывается, странно взмахивая руками. Нацуо вылетает из беседки и, взбивая мягкую пыль, бежит в сторону города. Листок из блокнота Кэнсукэ, желтый листок дешевой оберточной бумаги, оброненный Нацуо во время столкновения с Учителем, упал на пол, рядом с моими сандалиями. Я подбираю и раскрываю его на автоматизме, ошарашенный случившимся. Ровные, выведенные карандашом иероглифы. Смысл доходит не сразу:

Начальнику полиции

города Хиросима

от 28 июля 1945 года

Донесение

VI.

Огни... Снова тысячи огней, разливающихся по городу... Потоки фар машин, гирлянды мерцающих фонарей, загорающиеся и гаснущие окна домов. Отсюда, с высоты сотен метров все это сливается в однородное море люминесценции. Вода проворными струями стекает по стеклу перед лицом. Время от времени потоки почти прекращают бег, сужаясь до толщины обыкновенных электрических проводов, и вдруг вода мощно обрушивается на стекло, подчиняясь шквальному ветру. Такое представление взбесившейся стихии всегда завораживает своим величием, но за наблюдение обязательно наступает расплата – апогей любой грозы – молнии, внезапно вспыхивающие и зависающие в сверкающем неистовстве над съежившимся городом. В эти мгновения каждую часть моего тела парализует, и остается только наблюдать вырванные из темноты силуэты зданий, деревьев, автомобилей... Через несколько секунд раздается гром. Хотя он практически не слышен сквозь толстое стекло, именно он несет облегчение, как вестник окончания прежнего мучения. Тогда я чувствую, насколько напряжен весь мой организм: на ладонях глубокие следы от ногтей, во рту – меловый привкус от стиснутых зубов, а в ушах стучит пульс; но с помощью нескольких глубоких вдохов и выдохов я привожу себя в норму.

Все возвращается на круги своя. И лучше пережить все сразу, чем бесконечно бегать по замкнутому кругу.

[6 августа 20.. года, 1 WTC, NYC]

Когда-то давно, в послевоенные годы, любая гроза для меня превращалась в кошмар, растягивающийся на дни, а то и недели. Тогда ужас таился во всех контрастах света и тьмы, в любых движениях, внезапных звуках. Каждый предмет скрывал в себе жуткую глубину безысходности от того, что не знаешь, каким будет следующее видение, и сколько оно будет держать тебя в своих лапах. Психиатр из реабилитационного центра во время сеансов называл много непонятных мне тогда слов: бронтофобия, лигирофобия, лилапсофобия, сциопофобия, афенфосмофобия и многие другие. Этих названий было так много, что они порой взаимоисключали друг друга по смыслу. Я спросил однажды, как я, например, могу бояться одновременно и темноты, и света. После долгой паузы доктор ответил, что все мои страхи являются следствием панофобии – боязни всего. Но слова врачей для меня никогда не имели никакого значения. Ведь на самом деле я так ничего ни им, ни кому-либо еще не рассказал. Они думали, что переписали всего меня в свои тома истории болезни. Но никто так и не узнал о тех людях. О тех, которые были там в тот день.

В первый раз они пришли ко мне в одну из таких гроз. Вернее, она. Это была моя мать. Она просто сидела на кресле у окна и смотрела на меня своими... Нет! Вместо глаз на меня были направлены два черных провала глазниц. Все мое тело онемело, и я не мог произнести ни звука. А когда пытался отвернуться или закрыть глаза, казалось, будто ко мне тянутся ее почерневшие руки, с которых свисают безобразные лохмотья кожи. Всю ночь, не смыкая глаз, я смотрел на занавеску рядом с ней, а к утру она просто исчезла.

Очень долго я не мог опомниться от произошедшего в те далекие юношеские годы. С раннего детства я, как и большинство сверстников, мечтал о смерти на поле сражения. Следуя старинному самурайскому кодексу бусидо, я был уверен, что мне осталось жить три-четыре года. Но то, что внезапно ворвалось в мою жизнь, мгновенно смололо в песок все, что прежде казалось монолитным и незыблемым.

В то утро я возвращался в город от родственников из деревни. Когда поезд остановился, никто не придал этому особого значения: в военное время о пунктуальности пассажирского транспорта можно было узнать лишь из воспоминаний старших. За окном разворачивалось безмятежное прозрачное утро; на верхушках деревьев золотилось солнце, пока еще прячущееся за хребтом скального массива. А на шпалах около железнодорожного полотна сидел мужчина в рабочей одежде и неспешно курил. Убаюканный монотонными разговорами соседей по вагону, я задремал, но внезапно встрепенулся от восклика мальчишки, наверняка ученика младшей школы: «Мама, смотри, смотри!» Он возбужденно указывал на окно, и несколько пассажиров уже прильнули к запыленным стеклам. Я тоже повернулся и замер. Километрах в десяти от места, где мы находились, из низины, где располагался мой город, стремительно росла во все стороны огромная пурпурная масса клубящегося дыма и пламени. Через некоторое время эта кипящая мгла перестала увеличиваться, но ее верхушка начала сплющиваться и расползаться, будто упершись в невидимый потолок. Я помню, как тот же мальчишка сказал: «Мама, это что, гриб?»

Через некоторое время «шляпка» отделилась от столба пыли, на котором вскоре выросла новая. Люди вокруг встревожено переговаривались, строя предположения о случившемся. Среди прочих догадок потонула и гипотеза о «супербомбе», слухи о которой иногда всплывали в частных разговорах. Прошло не меньше часа, но поезд так и не двигался с места, а «гриб» не уменьшался в размерах. С первыми сошедшими пассажирами с поезда сошел и я и пешком направился в город. По дороге в обе стороны часто проезжали легковые и грузовые военные автомобили. Что они перевозили – оставалось загадкой, но такого оживления не было давно, отчего чувство тревоги укреплялось все сильнее. Я перешел на бег и довольно скоро достиг холма, обогнув который должен был увидеть город. Трава и деревья вокруг неестественно серебрились, а с неба падали странные серые хлопья. «Пепел!» Через минуту я выбежал на открытое пространство и в первое мгновение решил, что повредился зрением: на километры вперед расстилалась сводящая живот, окутанная пылью дымящаяся пустота. Здания, деревья, мосты – все это исчезло, вместо них взгляд находил только уродливые охваченные пламенем руины. Практически весь город был будто сметен огромной ладонью со стола. Меня пронзила мысль о собственном доме, и я сорвался с места, вниз по склону. Внизу все оказалось не ровной пустыней, как выглядело издали, а мифической Помпеей, нескончаемым хаосом из того, что в целом виделось неотделимым друг от друга. Вот перевернутый и смятый как жестяная банка трамвай, вот стальной остов деревянного дома... голова безвестной мраморной скульптуры... почти целая бетонная стена толщиной в полметра, лежащая на боку... дверь от входа в бомбоубежище... отовсюду торчащая арматура, осколки стекла, завалы обломков кирпича... Я почти терял сознание в духоте повсеместных пожаров, но заставлял себя бежать дальше. Я не прекращал движение по раскаленному лабиринту, пока не осознал, что совершенно не представляю, где нахожусь. Все, что раньше было знакомым и родным – испарилось, я попал в совершенно иное пространство. Только тут я начал замечать людей. Их было немного, но они не переставали сновать в разные стороны. Кто-то волок свои (а может чужие) пожитки, кто-то звал родственников, где-то сиплым голосом просили воды. Один мужчина тащил на спине человека с обгоревшими волосами. Было непонятно, мужчина это или женщина. Голова человека болталась из стороны в сторону, и казалось, будто сейчас шея переломится и голова отвалится. Я без сил рухнул на землю и заплакал. В нескольких метрах от меня из-под обломков забора торчали ноги, но я не мог даже отвернуться. Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг я услышал смутно знакомый голос: «Кими, Кими... Кимитакэ! Ты меня слышишь?» Я открыл глаза, надо мной нависло напряженное лицо нашего соседа, я иногда играл с его младшим сыном. Он нащупывал мой пульс и что-то спрашивал. До меня доносилось: «... встать?.. Кими, понимаешь?.. ты меня...» Я вспомнил о матери и что-то сказал. Он ответил: «Твоя мать сейчас в палаточном госпитале, на окраине. Недалеко отсюда». Я сразу поднялся, и мы пошли. В палаточном лагере было немыслимо много народа. Сосед проводил меня к палатке, где лежала мать, но врач не пустил к ней. Он осмотрел меня, обработал незначительные раны, дал успокаивающую таблетку, и вскоре я уснул на улице среди других людей. Несколько дней я жил среди плачущих, стонущих, хрипящих и хранящих молчание. Я узнал запах паленого мяса, вид вываливающихся наружу внутренностей, звуки боли. Позже вид темнокожего оккупанта наводил на меня леденящий душу ужас, потому что напоминал те почерневшие от излучения лица. Вид любой обтягивающей одежды оживлял воспоминания о коже, слезающей с человека, как кожура с апельсина. Мне казалось, что я попал в центр самого настоящего ада и никогда из него не выберусь. Однако, через несколько дней мне сообщили, что мама умерла, и скоро меня заберут в Куре, как сироту. Мне так и не дали ее увидеть. Все, что оставалось – гадать, каким из выносимых тел, замотанных, словно мумии, в пропитанные кровью и гноем бинты, могла оказаться она. Вскоре я оказался в Куре, а через две недели, благодаря содействию родственников, меня перевели в лечебницу в Токио.

С тех пор мертвецы стали приходить ко мне каждую грозу, или во время других природных перемен. Чаще всего являлась мать, но иногда вместе с ней приходили другие. Это не были полноценно оформившиеся образы. Например, узор обоев на целые часы мог превратиться в шевелящую губами маску; или закипающий чайник принимал облик головы, просившей пить, и я никак не мог выключить плиту. Иногда они являлись сразу по двое и даже по трое. Кого-то из них я знал живым, кого-то видел в первые дни после бомбардировки, а некоторые пришли из фото- и кинохроник. Но я научился не бояться их. Они просто находят место в своей системе, а я работаю. Ничего другого в такое время я делать не могу, только работа спасает меня.

Я до сих пор регулярно возвращаюсь к событиям того времени, анализирую происходившее. И я уверен, что полностью смог понять смысл и причины всего случавшегося в моей жизни. Объем дневника, в котором я сейчас пишу, с годами увеличивался, и теперь он похож на летописный том. Обложка все та же, что и 50 лет назад, только неоднократно перемотанная клейкой лентой. На картоне под пленкой виднеются смутные иероглифы: «ПОСЛЕДНИЙ ДНЕВНИК». Сколько всего их было до этого? Сколько я сжег после первой же записи?.. Сколько после второй?.. Психиатр сам посоветовал мне записывать свои мысли, переживания, чтобы помочь найти им выход, но даже этот, единственный дельный его совет, прозвучал позже, чем я сам начал вести дневники. Я чернилами выплескивал на очередную страницу вызревающие обрывочные мысли, но не мог оставлять их рядом с собой. Пускай даже на бумаге в письменном столе. Это было чем-то вроде действий сорвавшегося скалолаза: ничего не соображаешь от ужаса, раздираешься до костей, но продолжаешь судорожно, практически рефлекторно цепляться за жизнь. А когда стало совершенно невыносимо, я твердо решил, что это будет моя последняя попытка.

/\ /\ /\ /\ /\ /\ /\

[Первая запись в Последнем Дневнике]

13 октября 1948 г.

Боже мой! Когда же кончится эта кошмарная гроза?! Удалось заснуть часа на три, но в полночь я проснулся от яркой вспышки и ужасного звука. Раската грома? Нет, скорее, собственного крика. От вспышек молний тень решетки рассекает всю палату на множество кривых четырехугольников. Конечно же, я знаю, что это означает. Они так ограждают меня от соблазна убить себя. Что за глупость? Об этом у меня даже мысли не возникало. Но сейчас я практически уверен, что эта запись станет последней... Мир сошел с ума, и это должно прекратиться!

Я не могу спать и не могу бодрствовать. Я постоянно нахожусь в оцепенении и падаю в беспамятстве только от истощения. Мне невыносимо сидеть здесь, на полу рядом с кроватью, но я не могу сдвинуться с места, потому что ощущаю еще чье-то присутствие в комнате. Я не способен жить, но хочу ли я умереть?! Мне просто хочется быть там, где не будет этого удушающего липкого страха, из-за которого невозможно свободно дышать... Где-то, где не пахнет хлоркой, где нет складок на занавесках и людей, намекающих на то, что все, с тобой произошедшее, можно забыть как кошмарный сон и жить дальше... где нету игр тени... где либо все есть свет, либо........... .... ....... ......... ............ .... ... . . . . . ......... . . .... . . . ............

Все это – Боль и Пустота... Но я ОБЯЗАН найти выход. Сконцентрируйся. Пиши.

\/ \/ \/ \/ \/ \/ \/

Я писал по предложению в полчаса, и сосредоточение на записях давало смутную веру в то, что я двигаюсь в верном направлении и способен покончить со своей болью.

Со временем я понял, что даже при желании не смогу совершить самоубийство. Мне стало ясно, что для меня уготована совершенно иная судьба; и более того, она является предназначением. Я никогда не верил в высшие силы. Но со временем во мне появилась уверенность, что в определенный момент появляется человек, способный повернуть ход событий в нужное русло. Я начал поиск изнутри, но докопался до самой сути мироздания.

Когда врачи заметили положительные тенденции в моем состоянии, они с радостью поддержали мое желание поступить в Токийский университет. Главное было – вырваться из больничных стен, но для моего становления также очень важно было то, что я наконец оказался среди людей. За то время, что я провел взаперти, окружающий мир изменился до неузнаваемости. Так мне показалось тогда. От прежних военных настроений среди японцев мало что осталось, хотя по улицам Токио разгуливали американские солдаты. Восстановление городов проходило стремительно, и, хотя от голода продолжали умирать люди, а списки жертв ядерной бомбардировки не переставали пополняться, о войне многие уже вспоминали как о безвозвратно минувшем стихийном бедствии, неприятной страничке прошлого. Император и остальная политическая элита, как ни в чем не бывало, занимали свои прежние места, раскаявшись в прежней «политике агрессии». Когда я находился в больнице, мне казалось, будто остальные люди, которые остались снаружи, должны чувствовать если не то же, что и я, то, по крайней мере, общее чувство вины, безмолвного раскаяния за все прежнее сумасшествие той бессмысленной войны, за весь мир. Но что я увидел?..

Я поражался, до чего же люди странные существа. Они похожи на заводные игрушки из старого хиросимского универмага: неуклюже поворачиваются, натыкаются на препятствия, падают, но если кто и пройдет круг полностью, тем же путем идет снова, через те же помехи. Они сперва что-то совершают, а потом все от рядового обывателя до философа ищут этому обоснование и оправдание, чтобы иметь право жить дальше, но не умеют принять то, что уже свершилось. Это единственное, что я вынес из обучения на факультете социальных наук за два неполных года пребывания в Токийском университете. Почему? Что превращает людей в слепых котят, что вносит в общий порядок дисгармонию? Вот мысли, которые терзали меня.

Покинув университет, я несколько лет занимался самообразованием, подкрепляя теоретические знания собственными исследованиями человеческой натуры. И как-то, шаг за шагом, я сделал открытие, что совершенно любого человека можно заставить сделать все что угодно в рамках физически возможного, каких бы взглядов и моральных принципов он не придерживался. Два человека-антагониста с совершенно противоположными мотивациями и конечными целями при определенно сложившихся обстоятельствах в ключевой момент поступят совершенно одинаково. И весь непрерывно развивающийся апокалипсис масштаба планеты Земля имеет начало именно из этой особенности человека. Так что же это за особенность? У нее много воплощений: эмоции, переживания, настроения. И тогда на меня снизошло главное озарение в моей жизни: весь беспорядок, хаос, боль, жестокость, насилие, разрушение, неустройство, мучения и безответственность за все это живут и множатся в черепных коробках каждого разумного человека!

Кто-то сказал, что страдания порождают только еще большую ненависть. Чувствовал ли я нечто подобное? Может быть, не помню. Если такое было, то до дневника, это точно. Весь кошмар объективной реальности для меня заключился в том, что она представляет из себя лишь прозрачную такую, тонкую пленочку, на которой смешиваются, переливаясь и сплавляясь в единое целое, обуглившиеся маски живых мертвецов с теми человеческими лицами, которые ты знал раньше. Миротворцы с неколебимой верой в собственное сакральное предназначение и мальчишки, играющие в войну во дворе; имя матери и название машины, стирающей десятки тысяч сущностей за секунду... Все это настолько абсурдно, что никто и не замечает какого бы то ни было парадокса. Весь мир – поле для игры в перевертыши. Даже для меня, в конечном итоге, именно боль стала проводником на тот уровень просветления, на котором человек становится способным менять ход событий.

И вот тут я подошел к ключевому моменту в своем открытии. Если весь земной хаос имеет происхождение из несовершенства человеческих чувств, то его можно упорядочить, только что-то поделав с последними. Эмоции не должны, так как не способны делать это упорядоченно, играть ведущую роль в развитии человечества, каковую играли на протяжении всей истории цивилизации. Так называемые душевные движения homo sapiens – всего лишь не желающий самоустраниться атавизм. И суть не в том, что мне так захотелось вмешаться в ход эволюции. Просто при столь стремительно растущих возможностях человечество, носящее эту чуму в голове, может не дожить до естественного продолжения истории. Возможно, я и стал тем самым предохранителем, который природа припасла для спасения человечества.

Итак, я начал искать решение по стабилизации несовершенных человеческих чувств. Сперва для разработки собственной теории, я взял на рассмотрение самого себя. Гроза – явление природы, которого я панически боюсь. Бич, проклятие всей моей жизнедеятельности; то, что в прошлом выворачивало всю мою личность наизнанку. Раньше, узнав в метеорологической сводке о надвигающейся грозе, я плотно зашторивал окна и, приняв побольше либриума, пытался заснуть до первого раската грома, что удавалось весьма редко. Но вот, однажды, дождавшись такого сообщения, я широко распахнул шторы и стал вглядываться в ясное небо, ограниченное заполонившими все в районе многоэтажками. Если человека пронзить тысячью раскаленных спиц, он примерно ощутит то, что мне довелось пережить во время того светопреставления природы, в центре которого я очутился. Но после того как все закончилось... я впервые за восемь лет ощутил блаженное облегчение и ночь проспал как любимый клиент Морфея. И в последующие дни я был полон сил и решимости, невиданных ранее. Таким образом, сразу пережив все эмоции преследовавшей меня мании, за один вечер я избавился если не от нее самой полностью, то, по крайней мере, от тяжелейших последствий обострения, ранее неуклонно меня настигавших. Все возвращается. Но когда знаешь, что все возможное уже пережил, остается только равновесное спокойствие, позволяющее хладнокровно двигаться дальше, уверенно руководствуясь собственным разумом.

Вот оно! Если человек не может без эмоций, чувств, то ему можно просто дать превентивную, предохраняющую дозу оных, во избежание непредсказуемых игр сознания. Таков стал окончательный результат главного поиска моей жизни.

Я поклялся всю жизнь посвятить реализации задуманного. И вот, время, отпущенное моему физическому телу, практически вышло, так чего же я добился? За плечами путь от самых истоков кибернетики, когда она находилась еще в чисто теоретическом виде, до руководства важнейшими институтами разработок нанотехнологий в настоящее время. Внешняя сторона моей жизни уже подробно описана в биографиях различных авторов. То, что осталось за гранью постороннего взора, находится в этом дневнике. На протяжении всей жизни врачи предрекали мне скорую смерть: кто от лучевой болезни, кто от нервного истощения, кто от прочих недугов, но в конечном итоге я пережил большинство из них. Однако теперь я чувствую, что мне осталось совсем немного на Земле, силы окончательно покидают мое тело.

Копия этого дневника переходит в руки Тайного Совета корпорации, чтобы каждый его член помнил о нашей конечной цели. Мы практически полностью готовы в технологическом плане. Наши инструменты и себестоимость разработок уже позволяют внедрять их в массовом порядке. Однако не стоит делать поспешных шагов. Большая часть человечества еще не готова принять наш проект. Причина очевидна: на его пути так называемый «морально-этический» фактор. Мировые тенденции, однако же, на нашей стороне, и не обязательно обладать даром предвидения, чтобы определить характер дальнейшего развития истории. Через каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет, в условиях очертившейся глобализации, человечество будет готово к запуску программы «эмоциональной прививки». Конечно, у проекта, как и у всего революционного, будут ярые противники и даже лютые враги, но в конце концов они будут побеждены массой наших сторонников. А пока, параллельно с дальнейшими научными исследованиями, необходимо продолжать реализовывать косвенные задачи по подготовке каждого отдельно взятого человека и человечества в целом. Переориентация человека на клиповый тип сознания идет полным ходом и без нашей помощи. Ориентация на гедонистическое общество потребления также подготовляет почву для усвоения «эмоциональной прививки». По большей части, наша задача – дождаться нужного момента, который уже очень близко, чтобы инкапсуляция технологий, когда до этого дойдет, прошла как можно мягче. Когда качество предлагаемых человеку эмоционально-ориентированных продуктов достигнет такого уровня, что речь будет идти только об их количестве, настанет время наших разработок.

Главное, помните, какова конечная цель нашего проекта: освобождение и объединение человечества. Христианину он даст терпимость и понимание, буддисту – чистоту сознания и отрешенность, мусульманину – хладнокровие и мудрость, атеисту – торжество разума. Мы дарим человечеству всеобщую панацею. Мы открываем ворота новой эры...

Да.

Я сделал для этого мира все, что было в моих силах.

И немного устал.

Dixi.

Источник: http://litclubbs.ru/articles/776-poligon-chast-i.html

Ставьте пальцы вверх, делитесь ссылкой с друзьями, а также не забудьте подписаться. Это очень важно для канала.