«Человек испытывает потребность в немалом — в бесконечности и чуде — и правильно поступает, когда не довольствуется меньшим и не чувствует себя в мире как дома, пока эта потребность не удовлетворена».
«Что я такое в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет и никогда не будет положения в обществе, — словом, ничтожество из ничтожеств. Ну что ж, допустим, что все это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого чудака, этого ничтожества».
Оба этих фрагмента взяты из переписки Винсента Ван Гога и его брата Теодора, длившейся 18 лет.
Их эпистолярный диалог начался после визита Тео к Винсенту в Гааге, когда Винсенту было всего 19, а Тео 15.
Это настоящая переписка sursum corda — когда отеческие советы старшего брата, вначале касавшиеся запрета курения трубки, позже переросли в поразительный по силе и искренности документ, в котором Винсент предстал чутким и с удивительной способностью во всем видеть прекрасное — и в золотистых колосьях пшеницы, и в комьях земли с прожилками снега, и разодранной на большие клочья темной туче, и трещинах древесной коры.
А как художник отправил своему близкому другу живописцу и графику Антону Ван Раппарду корзинку с птичьими гнездами, послушайте:
«Сегодня я отправил в твой адрес корзинку, содержащую птичьи гнезда. У меня в мастерской они тоже имеются. Это гнезда дрозда, черного дрозда, золотистой иволги, крапивника и зяблика».
Ван Гог, несмотря на свою явную чудаковатость, выражающуюся в призывах о сохранении богатого внутреннего мира и детской искренности (читай наивности) — «nous sommes aujourd’hui ce que nous etions hier» и «homme interieur et spirituel» — был очень образован.
Он говорил и писал на нескольких языках — преимущественно на голландском и французском; был начитан.
Причем речь идет не только о новых языках, но и о древних: «Я изо дня в день делаю все, что в моих силах, чтобы втянуться в работу, особенно латынь и греческий, и уже выполнил кучу переводов, состоящих из фраз, которые напоминают мне старые школьные времена, например: «Какого весьма выдающегося философа приговорили к смерти афиняне? Досточтимого мудреца Сократа. Наша жизнь походит на путешествие: мы подвергаемся очень многим и очень большим бедствиям и злоключениям. Характер Одиссея и виноградные лозы».
Он любил читать Шекспира, Гейне, Бальзака, Золя, Флобера, Бодлера, Мериме; интересовался Достоевским, Тургеневым и Толстым.
На мой взгляд, crème de la crème его переписки с братом и другими художниками — это особенная эстетика письма — когда словесное письмо не уступает живописному; когда роман в письмах:
«У выжженной травы красивые тона старого золота. Прекрасные города здешнего юга напоминают сейчас наши когда-то оживленные, а ныне мертвые города на берегах Зюйдерзее. Вещи приходят в упадок и ветшают, а вот кузнечики остаются теми же, что и во времена так любившего их Сократа».
Ван Гог был бунтарь. И тогда 29 июля 1890 года он не сдался, хотя в последнем своем письме написал: «Хотел бы написать тебе о многом, но чувствую, что это бесполезно».
Но вот уже 133 года его букет подсолнухов продолжает творить немую революцию, полыхая, словно знамя, в небе над запущенным садом с большими соснами в Сен-Реми. Да и над всем миром, наверное.