Можно ли быть писателем и не торговать иллюзиями? Можно ли, составляя рассказ, обойтись без порнографии, не описывать богатую жизнь, полную соблазна и риска? Не приглашать читателя к воображаемому столу, заставленному яствами и редкими винами? Писать без этой программы обольщения, превращающей любой замысел в пошлость. Исходить просто из своей внутренней боли. Взять её в чистом виде, не прибавляя к ней ничего. Подцепить её ногтем и вытащить на лист бумаги. Распластавшись на нём, окисляясь на открытом воздухе и скукоживаясь под светом настольной лампы, она сама примет нужные очертания — на её поверхности проявятся знаки и контуры предметов.
Вот уже открывается какая-то местность. Всё очень смутно. Не понятно, где это и когда. Прошлая неделя или далёкое будущее. Помещение с обстановкой, типичной для провинциального городка, или комната коммунальной квартиры, искусственно воссозданная разумными машинами на одной из далёких планет. Впрочем, есть какая-то схожесть с Петербургом наших дней, но схожесть эта едва уловима. Иллюзорна. Это та схожесть, которая часто терзает мнительного человека. Ему кажется, что тут есть какой-то намёк, касающийся его персоны.
В комнате, на простом стуле, сидит молодой человек. Ему около сорока. Он гладко выбрит и опрятно одет. Но всё же есть в нём какая-то всклокоченность, какая-то пучеглазость. Что-то такое, что посмотришь на него и понятно — сейчас он вскочит и куда-то побежит. И правда, вот он закрывает газету. Можно заметить, что это политические известия. Он складывает её пополам, рука с газетой опускается — газета выскальзывает и ползёт по полу. Но тут же замирает. Газета просто лежит на полу, а рука молодого человека просто свисает. Глаза его устремлены в пустоту.
— Я хоть и тварь дрожащая, но кое-какими правами обладаю!
Звучит немного выспренно, но слова срываются с губ слишком неловко, чтобы быть театральной репликой. Это как будто даже не слова, а случайное сокращение мышц, откликнувшееся на усталое шевеление мысли. Это часто бывает. Если проследить за языком, как он живёт и как движется в полости рта, пока мысль безмолвствует, а ухо оглушено невниманием, открылись бы поразительные факты. Если бы кто-то разместил в комнате небольшое электрическое устройство, записывающее звуки, и дал бы потом молодому человеку прослушать, то он не поверил бы, что голос принадлежит ему. Он понял бы смысл фразы и согласился бы вполне, что мог произнести такие слова. Но едва ли это его голос. Было бы трудно переубедить его. Однако в комнате так мало вещей, что спрятать записывающее устройство практически невозможно. Молодой человек найдёт его и разрушит, стесняясь своих слов.
Слово выплывает из сумбура ощущений. Оно всегда уже было там. Его только нужно, как говорится, взять на карандаш. Страшное слово — КАРАНДАШ. Сколько ожесточения в нём! Как будто сделан жадный глоток воздуха, но вместо воздуха — отравленный газ. Спазм спирает дыхательное горло, и тело бьётся об пол, испуская ядовитое шипение. Где найти письменную принадлежность, достаточно мягкую, чтобы не навредить, чтобы дать душевной боли раскрыться, как будто она — чудесное и трепетное растение? Нет хороших слов для письма. Нет хороших письменных принадлежностей для словесной работы. Ручка — перо — фломастер! Как будто тело просверливают чем-то острым. Протыкают чем-то зазубренным. Потом подцепляют за мясо и выворачивают наружу, открывая кость. «Ластик» — уже ближе. Настойчивая мягкость резины. Обволакивающие объятия и чёткое направляющее движение. Разогретое сливочное масло и часовой механизм. Увы! Ластик стирает, а не пишет. Но ведь и смерть пишет историю, вымарывая жизнь. Можно вырвать перо из живого гуся и написать пару букв, пока капелька крови на кончике пера ещё не засохла. Это живое слово. Но где литератору средней руки найти столько гусей, чтобы досконально описать внутреннюю вселенную страдающего человека? Где взять сил, чтобы переступить через унижение птичьего племени ради малой толики самовыражения? Да и будет ли кровь на кончике такого пера? Энциклопедия птицеводства ответит на этот вопрос. Живое слово — это мякоть, сочащаяся светом. Взять масло у художника и пальцем размазать его по влажной земле. Размазать его по собственной коже. Размазать его по поверхности грязного дивана. Размазать по куску сырого мяса, полученного по карточке в гастрономе — небольшая, но книга. Что-то вроде краткой брошюры. Что-то вроде пачки гастрономических билетов, сшитых грубой ниткой и заключённых в переплёт из необработанной свиной кожи, покрытой щетиной. Такая книга была бы незаменима в комнате, где некуда спрятать записывающее устройство.
Но мысли редко приходят на ум там, где надо. Они рвутся наружу всегда некстати. Они бросаются врассыпную, как блохи из спичечного коробка. Вот лист бумаги, вот дешёвая авторучка — сиди и пиши, пока они здесь. Хотелось бы попить лимонаду. Горло парализовано спазмом, его необходимо увлажнить. Нет, невозможно — каждая капля словесного напитка, пузырящегося идеями, может оказаться последней. Только бы всмотреться туда. Слишком мутно. Течение слишком бурное. Мысль бурлит, и от этого на поверхность всплывает мусор. Он всё ещё там, сидит на своём стуле. Тот самый человек. Как будто какая-то тень скользнула по его лицу. Он хотел бежать куда-то, но сомнение закралось в его сердце. Это снаружи, глядя через мутное стекло воображения, кажется, что ему около сорока, но сколько на самом деле — сразу не скажешь. Он осматривает свои карманы — никаких документов, подтверждающих возраст. Записная книжка, носовой платок, ключи. Не может ли записная книжка быть тем самым хитроумным устройством, которое сохранит всё сказанное, если его вовремя не уничтожить? Это не всё. Ещё какой-то комочек пыли, свалявшийся от времени в уголке кармана. Но нужно ли считать его вещью? Есть несколько теорий на сей счёт и все они слишком сложны, чтобы изложить в двух словах. Он стряхивает комочек пыли с пальца, встаёт и направляется к двери. Он выходит и запирает комнату на ключ. Он проходит по коридору, в конце которого есть дверь в кладовку. Он открывает её. Там стоит человек. Это старик. На нём короткие обрезанные валенки, ватные штаны, вязаный свитер, на плечи наброшен тёмный шерстяной пиджак. Старик курит. Ему шестьдесят лет. Имеется запись в метрике. Простая лампочка, свисающая с потолка на грязном проводе, светит дымящимся нимбом над седой головой. Старик курит папиросу через мундштук. Устало выпускает дым через усы и смотрит в стену, немного вверх. Молодой человек хочет спросить о чём-то, но, подумав, закрывает дверь. Он спускается по короткой лестнице и выходит через парадную. Сворачивает за угол. Пространство оживает. Вокруг снуют люди. Все куда-то бегут. В паре шагов дорога, по которой проносятся автомашины. Он смотрит на прохожих, но в нём нет решимости. Он видит женщину. Она рассыпала что-то на тротуар, сидит на корточках и собирает. Перламутровые жемчужины прыгают в разные стороны. Одна катится прямо ему под ноги. Он наклоняется и поднимает её.
— Как вы думаете, сколько мне лет?
Женщина продолжает собирать разметавшийся жемчуг:
— Тридцать пять лет.
Это не сорок. Всё ещё впереди. И тем не менее, что там впереди, хорошее или плохое — этого знать нельзя. Зависит от того, чем мы заняты в настоящий момент. Нужно учитывать конкретные обстоятельства.
— Чем вы занимаетесь?
Это она спрашивает его. Но он не знает. Он смотрит на неё так, будто она должна сказать.
— Вам нужно в центр занятости.
Да, он согласен. Эти слова исполнены здравым смыслом. Он отдаёт жемчужину и идёт куда-то. Долго идёт по улице, несколько раз сворачивает, проходит дворами. Ещё один двор. Нужно пройти через калитку в деревянном заборе. Каменное здание. Потом лестница вниз, в подвальный этаж. Его проводят в кабинет. Необходимо определить род деятельности. Ему протягивают предметы. Здесь жестяная лейка, микроскоп, верёвка, сапоги, гаечный ключ, кусок грубой ткани, клубок шерсти и спицы, ножницы и картон, небольшой булыжник, вырванный из мостовой. Он берёт гаечный ключ, совмещает с гайкой, лежащей тут же на салфетке. Не подходит. Ему дают продолговатую деревянную палочку. Она обстругана, превращена в тонкий шестигранный стержень, заострённый на конце. Свежее дерево, приятный запах. Он долго держит её в руках. Эта вещь ему как будто знакома. Начинается собеседование:
— Чем вы предпочитаете заниматься?
— Смотреть, как луковица, поставленная на стеклянную банку, выпускает в воду тонкие, почти прозрачные корешки.
Несколько страниц покрыто буквами, но ничего не происходит. Карандаш повис в воздухе. Думать о нём, смотреть на него и повторять:
— Карандаш!
Когда мысль, предмет и слово соединяются воедино, что-то непременно случается. Что-то настоящее. Бумага вспыхивает огнём. Окно вдруг распахивается резким порывом ветра. Загоревшиеся листы, подхваченные струями воздуха, взмывают и летят прочь, угрожая миру воспламенением. Они улетают так далеко, что даже через подзорную трубу, окажись она рядом, их было бы не рассмотреть на фоне вечернего неба, медленно оползающего в сумрак ночи. Где-то там, за пределами возможного восприятия, они опадают к ногам тридцатипятилетнего человека, только что покинувшего центр занятости. Он стоит на крыльце. Он думает о чём-то и не видит, что рядом с ним стоит другой человек, как две капли воды похожий на него. Можно назвать его двойником. Но это условность. Если бы можно было присмотреться внимательнее, обнаружились бы разительные отличия. Однако уже слишком темно. Тем более, если смотреть на происходящее через подзорную трубу.
Первый человек замечает листы бумаги, упавшие к его ногам. Он поднимает их и разглядывает. Края обожжены — они как будто горели, но потом погасли от чрезмерного дуновения. Двойник спрашивает — завязывается небольшой диалог:
— Что это за язык? Похож на русский.
— Этот язык считается вымышленным.
— У каждого вымысла есть реальные основания.
— Но как прочесть текст на вымышленном языке?
— Нужно соединить его с реальностью.
— Я мог бы переписывать эти буквы.
— Составить сборник?
— Сделать это занятием своей жизни.
Двойник быстро достаёт из кармана пальто зажигалку, высекает пламя и поджигает листы. Пламя мгновенно охватывает их. Молодой человек выпускает листы из рук, боясь, что огонь перекинется на его одежду и причинит вред. Листы опадают к его ногам и там превращаются в пепел. Он поднимает глаза и всматривается в лицо своего двойника. В сумерках оно похоже на кусок мяса, вымазанный тёмно-фиолетовой краской. Еле слышен скребущийся звук. Источник совсем рядом. Как будто специальный механизм спрятан за дверным косяком и фиксирует происходящее на тонкую бумажную ленту. Или такой, будто огромное насекомое не может угомониться в своей тёмной норе.
Ночь рождает причудливые звуки. Дельного справочника по этому вопросу до сих пор нет. Ночь — это старость. Старость — чистописание жизни; она же — черновик смерти. Старость — страсть: буйствующая рядом с великодушной тишиной забвения. Я подделал метрику и выбелил волосы на голове, чтобы приблизить чудодействие старости. Накинул четверть века, чтобы вольготно расположиться на склоне лет. Славный пикник на обочине жизни. Я размышлял о молодом человеке, удерживая его снаружи. Это было делом моей жизни. Моим занятием. Но теперь я устал. Отныне я достаточно состарился, чтобы никогда больше не думать о нём. Я выколачиваю папиросную гильзу из мундштука и выхожу из кладовки. В коридоре никого нет. В коридоре темно. Я прохожу по коридору и открываю дверь в комнату. Она не заперта. Бедная обстановка, почти никакой мебели. Посреди комнаты простой стул. Я отодвигаю его. На полу распростёрлась газета. Можно заметить, что это политические известия. Политика — это искусство делать грязную работу чужими руками. У меня только две руки. И на каждой по пять пальцев. Я подковыриваю ногтем дощечку паркета. Под ней чернеет отверстие. Я просовываю руку и достаю оттуда портативное записывающее устройство. Нажимаю кнопку. Магнитная плёнка отматывается на начало. Снова нажимаю. Треск из динамика — раздаётся голос:
— Я хоть и тварь дрожащая, но кое-какими правами обладаю!
Странные слова. Что они значат? Как будто на вымышленном языке. Чей это голос? Его невозможно узнать. Я отматываю на начало и снова нажимаю на кнопку. Ничего не меняется. Я расстилаю газету на полу и ложусь на неё. Я кладу устройство на грудь и прижимаю его рукой. Когда найдут меня, то пусть думают, будто на плёнке зафиксировано моё последнее слово. Пусть гадают, что оно значит. Они бросят наконец эту затею и решат, что всё это вымысел.
Об авторе
Николай Старообрядцев. Автор романа «Белый цветок» (Чтиво, 2019). Начинает свой творческий путь в Архангельске, где пишет тексты и музыку, выступает с группой сподвижников на андеграундной сцене. Неистовые, почти истерические выступления привлекают к себе особое внимание — на группу пишут донос и вызывают на допросы в прокуратуру, двоих участников запирают в психиатрическую больницу, выступления запрещают. Укрывшись от мира, Николай читает классическую и религиозную литературу, проводит культурологические исследования, изучает инженерное дело и шахматы, начинает создавать роман «Белый цветок». В какой-то момент он понимает, что его духовный опыт не может быть достоверно переведён на страницы книги без специальной теоретической и аскетической подготовки. Притворившись поэтом, он бежит в Петербург, где немедленно поступает на философский факультет. Оказавшись в новой благотворной среде, активно выступает на конференциях, под разными псевдонимами публикует статьи о феноменологии, языке и искусстве, продолжает совершенствовать мастерство художественного слова.
