Нашла, наконец-то, настоящий народный магазин, где все по-человечески, а не по-коронавирусному устроено. Для людей, а не для политики. Но о нем чуть позже, сначала о «нормальном» магазине для контраста.
Это «Пятерочка». Пришла я туда, так как это у меня единственное развлечение каждый день и единственная дозволенная прогулка, - пришла я туда под вечер. Хочу встать в очередь и не пойму, где она? Разметку по 2 метра продолжили в торговые ряды, где стоят стеллажи с продуктами, так что не сразу сообразишь, это люди в очередь выстроились или просто так, с тележками товар выбирают.
Одна девушка решила заграбастать себе не два метра пространства, а все четыре. То есть, она не на следующую полосу стала от предыдущего покупателя, а одну пропустила. Я стою за ней и думаю: мне теперь куда становиться? «Девушка, вы в очереди»? – спрашиваю. «Да», - отвечает она. И смотрит на меня строго, мол, не приближайся (я без маски, без перчаток и вообще безо всего).
Поскольку сзади меня полосок больше не было, я и осталась стоять там, где стояла. Не то чтобы вплотную к ней, но так… на расстоянии, тревожном для психопата. Девушка заёрзала. Еще раза два обернулась ко мне и взглянула значительно. Стою, смотрю сквозь нее.
Но вот очередь продвинулась, и девушка сместилась на одну полоску вперед (по-прежнему оставляя впереди себя четыре метра!). Тут откуда-то взялся мужчина и, не разобравшись в нашем хаотичном построении, встал передо мной. «Мужчина! – гаркнула я у него над ухом, - очередь там»! – и кивнула себе за спину.
Он оборачивается, а это старичочек ветхонький, глазки маленькие, испуганные. Смотрит на меня снизу вверх – еще ниже меня ростом оказался. «Да.. да..» – говорит, и слезинка на красных веках выступила. Побежал он от меня, но не в нашу очередь, а к другой кассе, в самый дальний конец зала. Шустренький, легонький, между людей с корзинкой своей, как муравей, пробирался.
Я сразу и не поняла, что это дедушка. Сзади у него обычная кепочка, курточка, ничего о старости не намекало.
А потом я пошла в народный магазин, я уже описывала его как-то – это тот, где кассирша с похмелья на прилавок упала. Ее уже нет, и напарника Валика тоже. Узбечек вернули на место, пол подмели, потолок починили. Лампочки в светильники вкрутили яркие. Там тоже разметка, как и везде, но что мне понравилось – перед алкогольной кассой ее нет, и граждане толпятся, как бывалоча, в спины и затылки друг другу дыша. Среди них пара хмырей. А вы заметили, что если в очереди пара хмырей, то со стороны кажется, что вся очередь из хмырей состоит? Эффект паршивой овцы.
У входа я встретила человека кривоногого с палочкой, он стоял и просил подаяния, ненавязчиво так, будто просто так здесь остановился, а на груди коробочка. Коробочка на шее висит, на бинте грязном, в жгут свернутом, и сам мужчина пошатывается, будто вот-вот упадет. И упал.
Когда я выходила, упал он в проходе, в таком как бы предбанничке, где одни двери напротив других закрываются. Лежит наискосок, скорчился, ногами сучит, и палочка рядом. Напомнил он мне жука с поднятыми лапками, который не может со спины перевернуться, и вот, ей-богу, там у него где-то тоже лапки есть, невидимые. Не все органы тела у человека проявляются, некоторые в латентном состоянии существуют, и увидеть их можно только в редкие моменты.
Думаю: подойти к нему? Ведь помощь требуется… Но так я боюсь об него запачкаться, боюсь, что он руки свои грязные ко мне протянет, хвататься начнет, и я стою и жду, чтобы кто-то другой подошел. Наконец, идет какой-то мужчина на выход, ну, думаю, сейчас он его подымет. Только мужчина переступил через тело и пошел себе. Я озираюсь по сторонам: где охрана у них? Узбечки смотрят флегматично, а больше никого нет.
Подошла я, наклонилась, подала ему локоть: «Держитесь за меня и подымайтесь потихоньку». Он ухватился одной рукой за локоть, другой – за палочку свою. По полу ею царапает, стонет, выгибается, а подняться не может. «Нет, не поднимите вы меня», - говорит.
Давно я не верю в нищих. Только в первое время, когда в Москву приехала, подавала, а потом поняла, что все они профессионалы на работе, и зарабатывают, может, получше, чем я. Ни вид меня их покалеченный не трогает, ни жалкие одежды, ни жалобные речи. Единственное, чего я могу испугаться и тут же отдаю деньги, - страшные слова. Один по вагону шел в метро, на груди у него картонка, а на картонке написано: «Онкология, рак, хочу жить. Помогите». Я сразу достала и дала сто рублей.
Еще я верю в бомжей. Вот реально бедные, и мне их жаль. Ну как жаль, я себя в них вижу. Лежит на лавочке груда человеческого хлама, хламом одежды прикрытая, а под ним лужа. Мне чудится, что это я. И так мне плохо становится от этого вида, что я шатаюсь, как тот мужичок под магазином, и пою про себя:
Зима, метель, и в крупных хлопьях
При сильном ветре снег валит,
У входа в храм одна в лохмотьях
Старушка нищая стоит.
Себя мне жаль, а не их.
Мужичка того я так и не подняла. Мы еще потолкались в предбаннике темном, потом он заорал, а я переступила через него и пошла. И денег не дала ему – не ношу с собой наличность, карточкой расплачиваюсь.