Кто он, пионер-герой путевых заметок обозревателя «РП» Александра Рохлина? Судя по названию, это может быть будетлянин Велимир Хлебников, самопровозглашенный председатель Земного шара. А может быть, кто‑то из тех, с кем дорога свела автора. А может быть, это сама дорога — заслуженная, изученная вдоль и поперек Радищевым, Пушкиным и др. Но все еще по-пионерски новая.
Выдропужск
Страх и ненависть в Выдропужске. Бледно-желтый шар луны — картонный, приклеенный. Светит в сумерках, но явно бесцельно. Зима обманула — не пришла. Каждое утро выглядит апокалиптически. Ни снега, ни мороза — улицы мертвы. Притворяются? Вряд ли. В восемь часов — ни одной пробудившейся души. Ни одного света в оконце. Ни одного собачьего хвоста у ворот. Одинокий тощий дымок вьется над трубой — случайно, не сообщая путнику никакой надежды на тепло. В незамерзшей реке Тверце водичка чернильного цвета.
Но каково имя! Хочешь не хочешь, остановишься на мосту и задумаешься.
Выдробожск — называли его в Валдайском Иверском монастыре, к которому когда-то село было приписано.
Выдропусск — говорит о нем первое название — место, где свободно водятся выдры. Выдры никого не пугают. Они родственницы бобров. Выдропужск — родной брат Бобруйска.
Выдрать пуще! — исторический анекдот времен Екатерины Второй, которой на глаза попался пьяный ямщик.
И здесь как нахлынет:
«Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Обратил взоры во внутренность мою — и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы».
Скромный петербургский чиновник напишет это в 1788 году. И зарыдает барочными слезами на сотню страниц. Он будет приговорен к виселице за произведение, виселицу заменят на 10-летнюю ссылку в Илим. И все это окажется только к славе его.
О, любезное отечество мое, с какой легкостью ты даешь неискушенному исследователю материал для горьких слез! С какою необычайной кротостию позволяешь увидеть себя в самом мерзком свете, уничижении, бедности, бесправии, замученным холодными предрассветными сумерками, испуганным навек выдрами, источенным молью и злыми бобрами!
И подумаешь, стоя на мосту, глядя в черную воду, что вот уже и я отправился по стопам того позднебарочного, сентиментального путешественника А.Р. Согласился с ним, принял на веру горькие полуистины о российской действительности, вошел в его колею — как не войти при виде умирающего Выдропужска? — и ничего другого не остается, как, мужественно зажмурившись, встать в ряды русской оппозиционной интеллигенции.
Или, съехав с выдропужского моста, поскорее устремиться в более благополучные обители.
Или…
Как развеять морок? Как развенчать миф про невыносимую российскую жизнь?
Надо всего лишь вернуть жизнь Выд-ропужску. Не картонную, а благоденствующую. Слава не замедлит прийти.
Но кто решится на такое?
Александр Николаевич, конечно, тот еще гусь. Перо его гусиное писало отравленными чернилами. Он навек испортил потомкам настроение от русской дороги.
И даже солнце наше Пушкин, отправляясь в пику радищевскому в путешествие из Москвы в Петербург в 1833 году, не смог смыть, не вытравил клейма из сознания современников и потомков.
Загадка.
Очерка своего Александр Сергеевич не дописал. Остановился на главе про Торжок и поедании пожарских котлет.
Цензуре текст не понравился.
Напечатан очерк не был.
Желчный и сентиментальный опус Радищева более знаменит на главной нашей дороге, чем ясный и разоблачающий полуистины очерк Пушкина.
Но слово — семя, упало в землю и дало горькие всходы. По великой гужевой уже веками тянутся строчки, клеймящие самодержавие во всех формах. Чудище. Обло. Озорно. Огромно. Стозевно. И лаяй.
Но дорога-то здесь при чем? Ее только что начали строить (1776), первая отечественная, гордость инженеров, с твердым покрытием из плотно укатанного щебня с множеством мостов через ручьи, реки и овраги. Она призвана была стать гагаринской ракетой. А стала заложницей радищевского карикатурного, нескладного, преувеличенного, словно отраженного в кривом зеркале, и все же почему-то очень убедительного описания русской жизни. В чем секрет бедствия? Сама дорога Радищеву была не важна. Жанр сентиментального путешест-вия, крайне популярный в те годы, требовал выполнения условий. Из пункта А в пункт Б выехала рессорная коляска. Но с тем же успехом очеркист мог бы описывать дорогу из Питера в Вильно. Или из Харькова в Киев. Он писал о нравах в условиях проживания с Чудищем, которое обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. И вряд ли он рассчитывал, что потомки и двести лет спустя будут продолжать думать про дорогу, что она — калька русской жизни. А русская жизнь — это нескончаемый мужицкий стон на обочине.
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.
<1912>
Бахмара
Подъезжая в девятом часу утра к деревне Бахмара, обнаружилось солнце. Событие столь редкое в наших зимах, что вызывает ощущение выпадения из реальности. Оказывается, солнце есть. Оно прекрасно. Оно житель открытого неба. А небо имеет вид хорошо постиранного белья. В результате стирки от голубого цвета остались лишь голубоватые тени, преобладающий цвет — чистый, но бледный. Куда-то исчезли облака и тучи — эти несносные слуги тьмы. Бахмару проездом посетила императрица тишина. Было ощущение, что вся деревня накануне в баню сходила и лежит теперь млеет, чистая и пахнущая мылом. На этом благостном фоне я сделал одно важное открытие. Я сделал его при выходе из пельменной. Прямо на шоссе, на бугорчике, каменная верандочка с фонарями и домик в три окна. (Откушав тройную порцию очевидно самолепных. Уксус на столах в затейливых баночках. Внутри зелень, перчик острый, перчик сладкий и чеснок дольками. В крышке дырочка — для розливу. Кто любит пельмени в бульоне с уксусом — поймет. И мимо Бахмары в Питер отныне не уедет.)
И вот, отведав бахмарских пельменей, я вышел на веранду. Светило солнце. Просыпался день. Мне не нужно было ни сигары, ни портвейна. Мне и так было необыкновенно хорошо. И я услышал, как дышит дорога. Приближающийся, нарастающий гул одинокой автомашины был вдохом. Убывающий — выдохом. В это утро машин было мало, и дыхание было чистым и ровным. И я дышал с ней ноздря в ноздрю. Уловив ритм ее неровно бьющегося сердца.
Я взглянул окрест меня — душа моя тишиною человечества уязвлена стала. Обратил взоры во внутренность мою — и узрел, что радость в человеке происходит от человека, и часто от того только, что он тихо взирает на окружающие его предметы.
А что сообщали мне предметы? Они задышали и заговорили — из скромности рассказывали о себе немного. Намекая, что понимают больше моего: мы все суть культурный слой. Вот деревенская улица. Люди покинули сие место, думая найти себе лучшее. И избы в ряд — понурые, тихие, жители расстались с ними бессовестно, а они не помнят зла, прощают нас. Вот самый старый дом. Ему больше ста лет. Он давно пуст, и даже память о жизни оставила его. Он умер почти. На коленях стоит, на три венца ушел в землю. Под фонарным столбом глазастый квадратный ящик — ему, небось, и полвека набежало. Три буквы под стеклом — ПКС. Доисторическая эра слежения за движением транспорта. Пункт контроля скорости? Чью скорость он меряет сейчас? Падающего снега, брызг грязи, порхающей летней пыли, растущей травы? А вот зеленый «кунг» — облезлый, горбатый. Он живет здесь уже лет тридцать. Приехал молодым, ярко-зеленым, только вышел в отставку из рядов РА. Теперь в нем спит кустодия стоянки для посетителей пельменной и торчат горлышки синих бутылок с «незамерзайкой». Остроконечным елкам за пельменной лет пятнадцать. Белым плафонам фонарей на веранде — двадцать лет. Даже кока-кольному, красно-белому бублику над дверью столовки на вид лет тридцать. И все это разновременье собралось на одном крохотном пятачке. Я, подбирающийся к полувечности, венчаю собрание. Я председательствую на нем. В настоящем времени, в мгновении вечной юности, только что рожденное солнце над Бахмарой и бледная полная луна. Культурный слой — это когда видишь, как одно время «умирает», а другое ложится умирать на его место. Или наоборот — вырастает из прежнего и само становится для кого-то доброй землей.
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды — невод, рыбы — мы,
Боги — призраки у тьмы.
<1915>
Валдай
На подъезде к Валдаю, у Зимогорья, настиг нас необычайно густой туман. Призрак зимы дохнул в лицо. И накрыл нас страх. В белой пелене исчезли дорога и обочины — жутко становилось ехать, всякая минута пути казалась последней, ей самой хотелось поскорее пройти, исчезнуть, спрятаться от чего-то надвигающегося.
— Что это у вас тут происходит? — спросил я у женщины на заправке, кивая на туман.
— Небось, снежный заряд идет, — ответила она, зевая. — Быть метели.
В Валдае имеется музей уездного города. Здесь, на 300-м километре великой гужевой, настигла меня мысль, что я ведь ничего о самой дороге не знаю. Уверен, что и большинство пользователей М-10 тоже. Ругать обло и стозевно мы все умеем. Но элементарное просвещение не коснулось наших косных умов. Валдайский музей стал шагом навстречу. Во-первых, я узнал, что дорога строилась не для народа. И это вполне оправданно. Народ наш, поди, не дикий башкир или калмык, то есть не друг степей, а оседлый гражданин, и был привязан к земле всеми видами привязей — сердечных и невольных. Двигаться ему было особо некуда. Простой люд путешествовал в те времена только в одном случае — в Сибирь, в кандалах. Поэтому великая гужевая строилась для государей. Царский ход. Государева дорога. Отсюда и появились на будущей М-10 двадцать царских путевых дворцов — для отдыха высочайших особ. Впоследствии все они были переданы под почтовые станции. Вслед царской фамилии по дороге ехали чиновники — по ведомственной необходимости, а никак не из праздного любопытства.
Во-вторых, я узнал, что и сто пятьдесят лет назад дорога была платным мероприятием. В музее висит очень красноречивая квитанция-билет ноября 1869 года некоему коллежскому поверенному Артемьеву: «Давать по три лошади с провод-ником без задержания». Но удержать 2 рубля 43 копейки за 142 версты дороги от Новгорода до Чудова и обратно. Интересно подсчитать и сравнить, что эта цифра значит. К сведению: в 1869 году американский доллар стоил всего 1 рубль 30 копеек. Следовательно, с коллежского регистратора удержали чуть меньше двух долларов. То есть около 120 рублей по нынешним ценам. Часть обратного пути до Москвы я проехал по платной М-11, 140 километров от Окуловки до Коломно, и заплатил 170 нынешних рублей. И мне показалось это вполне приемлемым. Только вот «лошади» и лошадиные силы у меня были свои, личные.
В-третьих, скромное музейное собрание открыло мне глаза на количество граждан, живших и кормившихся от гужевой дороги. Их было всего две категории: ямщики и все остальные. Все остальные — ремесленники-производители — расцвели пышным цветом благодаря Петербургскому (Московскому) тракту. На дороге царил вечный час пик, не протолкнешься. Сфера услуг предоставляла столько услуг, что не найти чего-то казалось невозможным. Ямщицкие станы со всем комплексом предложений отстояли друг от друга строго на 30–40 верст. Плюс села и города, через которые дорога проходила насквозь. Жизнь в любом Валдае, Волочке, Выдропужске, Яжелбицах, Чудине, Крестцах и проч. нанизывалась на дорогу, как мышечная ткань на скелет человека.
Валдай известно чем был знаменит — колокольчиками. А еще — баранками. А еще — девками. Которые этими баранками торговали. И здесь еще раз не к ночи помянем господина Радищева. Каким гневным антипанегириком прошелся он по местной женской нравственности! Аки неумеренный подвижник благочестия, умертвивший в аскезе плоть и помыслы, набросился проезжий Радищев на валдайских барышень и разил их стрелами нравственности, как архангел Михаил демонское войско. Искры сыплются из глаз даже у читателей. Валдай и Зимогорье рисуются наипохотливейшим гнездом разврата, и непонятно, как земля еще не разверзнет недра свои, дабы пожрать любострастных продавщиц своего целомудрия?! Так и рисуется в воображении, как батальоны любострастных целомудренниц встречают и окружают на валдайских улицах невинных путешественников, возжигают в них огонь любострастия и силой принуждают к участию в чудовищных торжествах беснующейся женской плоти. Под стать городу и монастырь на другом берегу озера, из всего жития которого рассказана лишь история некоего монаха, преодолевавшего и поругавшего все препятствия к воздержанию, лишь бы обладать дочерью одного валдайского жителя. Причем описывается, что «подвиги» против нравственности с неумеренной горячностью совершали оба любовника в равной степени. Радищев бежит из проклятого Валдая, как от чумы, с припиской: «поскольку лета мои молодые уже прошли». А было ему в момент написания 35 лет. И что-то не верится.
А между тем бесстрастные городские хроники рассказывают о валдайских девках с хитрой улыбкой. За купленные баранки девки награждали покупателя непременным поцелуем. Но через баранку. Я попробовал дома поцеловать жену сквозь баранку. Губы свело. Нравственность моя никак не пострадала. И плоть моя, как ни хотела возжечься, не смогла.
Девушки, те, что шагают
Сапогами черных глаз
По цветам моего сердца.
Девушки, опустившие копья
На озера своих ресниц.
Девушки, моющие ноги
В озере моих слов.
<1921>
Крестцы
В Крестцах надышались мы сполна дымом отечества. Во всех смыслах этого слова. Но в первую очередь, конечно, дымом самоваров. Потому что только здесь, в Крестцах Новгородской губернии, концентрация самоварного дыма достигает своего исторического максимума. После завершения самоварного века и окончательной победы электричества над углем нигде в России не встретишь такой же плотности пышущих, кипящих самоваров на квадратный метр. И причина сему явлению — народный пирожковый промысел. Установление промысла пришлось на самые тяжелые годы — начало 90-х годов, когда здесь, прямо на дороге, спонтанно и массово жители начали печь и продавать пироги с самой разной начинкой для проезжающих путников. Великая гужевая в очередной раз продемонстрировала, как она способна дать мощный толчок к развитию. Если и не благоденствию, то занятости населения точно.
С тех пор Крестцы пользуются славой пирожковой столицы РФ. Правда, в последнее время положение ея весьма пошатнулось. «Беда» пришла, откуда не ждали. XXI век и новая дорога — М-11 — изменили транспортные потоки. У дороги из М. в СПб. теперь два русла — старое и новое. И плотность движения разделилась между ними поровну. И сейчас мы наблюдаем закат пирожковой эпохи — короткой, но яркой, как искры из самоварного очага.
В том месте М-10, где Крестцы незаметно сливаются с Ямской Слободой, не доезжая до моста через речку Холову, стоят в ряд дюжина сказочных домиков. В сознании нашем в подобных жилищах квартируются обычно Баба-яга с камарильей — курьи лапы в основании домика отсутствуют, а все остальное — в наличии. Одно оконце, дверь к лесу, внутри печка с трубой, сундук со снедью, на крыше деревянный петушок — золотой гребешок. А в открытом оконце круглый год — она! Вернее, они — дюжина прекрасных обветренных женщин, от которых пахнет дымом, заваренной лесной травой, пирожками и еще чем-то неуловимо влекущим. И все они жадно смотрят на проезжающего и влекут, влекут к себе. Именно в Крестцах еще прежде, чем отведать местной промысловой продукции, я почувствовал себя на месте Одиссея, которого смущали сицилийские сирены. Разница только в том, что наши-то не обманывают! Что обещают, то и дают.
Пройдясь по избушечному ряду — на каждом подоконнике по самоварчику, на стене меню из двадцати видов пирожков, — я выбрал самую приветливую, на мой взгляд, сирену-пирожницу и заговорил с ней самым галантным образом:
— А не угостите ли вы меня пирожком с яблоком и брусникой, милая?
Улыбка милой была мне первой наградой, пирожок с доброй начинкой — наградой второю, чай с чабрецом — третьей. А рассказ — венцом всего предыдущего.
Гражданка Светлана Архиереева явилась одной из зачинательниц пирожкового промысла. В бородатом 1992 году в числе первых пяти крестцовых жительниц вышла она на трассу. С лотком пирожков и термосом чая. Как легенду хранит она сказание о бабе Любе и дяде Ване, кто осмелился войти в реку первыми:
— Я помню, как дядя Ваня тащил свою тележку с огромным самоваром через холовский мост. Поставил, разжег — дымит. Мы давай смеяться, кричим ему: зачем ты, дядя Ваня, паровоз привез? А потом языки и прикусили. Когда он с дымом свои пироги продал за пятнадцать минут. А мы только за день. С тех пор все на самовары и перешли. А пирожки тогда стоили по полтора рубля. И царствие небесное дяде Ване.
Самое удивительное, что эта первая инновация стала и последней, если не считать самоварных домиков у трассы. До этого женщины стояли под открытым небом в любую погоду.
Конечно, бизнес этот накрыл трассу не от щедрости местной жизни, а строго наоборот. О чем гражданка Архиереева незамедлительно поведала нам. После закрытия леспромхоза безработными осталась половина поселка. И вышла эта половина себе на жизнь зарабатывать. Тут же началась война с государственными органами власти. Пирожниц всеми силами пытались с дороги убрать. Запугиванием, шантажом и небесными карами в виде сан-эпидстанции. Даже в милицию забирали со всеми пирогами и самоварами. Но те не сдавались. Бизнес ширился стихийно. Порядочность местных пекарей принесла им уважение и почет среди главных «хозяев» дороги — дальнобойщиков. Из уст в уста передавалась молва о правильных крестцовых пирогах. Сам поселок дальнобойщики именовали не иначе как «Пирожки». Размером с лапоть, начинка от пуза, с пылу с жару. Спрос был бешеный, предложение работало круглосуточно. В лучшие времена каждая избушка продавала до двухсот пирогов в день. А торгующих точек было около сотни. В разных частях поселка, по обе стороны дороги, по две смены по двенадцать часов. Около двухсот крестцовых семей благодаря пирогам получили возможность выжить в лихие девяностые. Кажется, что дым над избами крестцовых барышень, тех, кто был занят пирогопечением, стоял столбом тоже круглосуточно. Впрочем, и тогда и сейчас основной заработок гражданки Архиереевой и ее товарок приходился именно на чай, а не на пироги. Чайный ассортимент не столь велик, как пироговый. Чай в пакетиках и заварной с травами. Стакан с душистым кипятком стоит сегодня 45–50 рублей. Вся сумма — продавщице. Пироги стоят 35–45 рублей. Гражданка Архиереева имеет с пирога 9 рублей. Жизнь же самовара, дымящего по 12 часов в сутки, составляла немногим более 7 лет.
Жить бы и жить! Ни власть, ни стихии, ни время не смогли поколебать промысла. Пока не появилась она — последняя напасть.
М-11.
В Крестцах по поводу новой дороги все высказываются недвусмысленно. Злой и беспощадный огонь загорается в глазах торговок, когда они слышат о новой трассе Москва—Питер. «Эмкой» уничижительно кличут они платную скоростную дорогу. Ибо она отняла у Крестцов добрую половину клиентов-путешественников. Бич современности — скорость — не знает пощады. Скорость не нуждается в самоварном тепле. И 60 городов и городишек на старом пути только мешают ей — тормозят и раздражают своим идиотским замшелым видом.
Радищев и Пушкин ехали из одной столицы в другую по несколько суток. Еще двадцать лет назад этот же путь преодолевался за световой день. А сегодня — за несколько часов. Голод не успевает проснуться. Бахмарские пельмени, волоцкие куриные супы, крестцовые пироги уходят в разряд анахронизмов.
— А теперь что?! — восклицает самоварница Архиереева. — Мы летом продаем столько, сколько раньше продавали зимой. Сегодня я продала 15 штук пирогов. И считаю это чудом. А вчера всего три штуки. А расходы мои не уменьшились. 120 рублей на воду и дрова для самовара, 120 рублей на печку, чтобы не околеть здесь. И вы знаете, что народ говорит?
— Что говорит народ?
— Спасибо господину Путину. Вы так ему и скажите! Спасибо.
— За что?
— За новую дорогу. Ведь старую скоро закроют, верно?
— Зачем же дорогу закрывать?
— А в народе говорят — закроют! Нерентабельны мы больше. Нам дальнобойщики рассказывают, что начальство заставляет их ехать по «эмке», а не через нас. Значит, дорогу закроют, а мы травой зарастем.
Факт печального упадка налицо: половина самоварных домиков закрыта и заколочена. Дожди и снега за последние два года стерли нарядную краску с окошек. Торговать становится все труднее. Дело попахивает исчезновением промысла.
И тут вдруг Светлана Павловна начинает рассказывать совершенно фантастическую историю о том, как она, проживая жизнь в бараке с мужем С. Архиереевым и двумя детьми, написала в Одноклассниках письмо Сергею Миронову. С откровенной жалобой на невыносимые условия бытия, тогда как по всей стране идет программа по переселению из ветхого жилья в новое. Через два дня сам Миронов написал ей ответ, и начались чудеса. Власть крестецкая вдруг бросилась к ногам Архиереевой с заверениями о скорейшем переселении, а власть московская в лице зам. генерального прокурора С.А. Попова звонила раз в несколько дней и интересовалась температурой в бараке — не замерзает ли семья? Так общими усилиями Поповых и Ко. Архиереевы въехали в новую квартиру. Через семь месяцев.
За квартиру тоже просила передать спасибо президенту Путину.
Передаю и то и другое спасибо.
А еще выяснилось, что Светлана Павловна последняя из пио-неров пирожкового бизнеса. Мы начали вспоминать призыв лета 92-го года. И никого живых уже не вспомнили.
Я купил четыре пирожка. Помянуть, по числу ушедших промысловиков. И два литра чая с чаб-рецом. На дорожку. Мне не стыдно было смотреть в лицо гражданке Архиереевой.
Ручьи
Нет Ручьев на карте государевой дороги. Не было ни села, ни города, ни ямского стана. Нет Ручьев ни на М-10, ни на М-11. Они есть между. Если река разливается на два русла, то рукава похожи на ручьи. Но этого мало. Между двух дорог всегда рождается новое пространство. Оно наполняется новым смыслом. И очень интересно первым узнать, что (или кто) служит маяком для развития новой исторической среды. Поэтому спешим сообщить, что в болотистых лесах между М-10 и М-11, в селе Ручьи Крестецкого уезда живет дух Поэта Будущего. Председатель Земного шара Велимир Хлебников похоронен на местном деревенском погосте.
(Считается, что и захоронен он одновременно в двух местах. Частью здесь, частью, через сорок лет, на Новодевичьем кладбище. История мутная, полная кубофутуристических нюансов. Но мы ее сейчас касаться не будем.)
Он приехал сюда из Персии больным малярией в мае 22-го года и через три недели, в июне, отдал Богу душу в пус-той бане на краю огорода.
В Ручьевском доме культуры имеется музей председателя ЗШ. В нем нет ничего от поэта Хлебникова, кроме звуко-слов, слого-звуков его стихов-экспериментов. А также имеется угол бани. Тот самый угол — четыре деревянных венца, сложенных в обло (!) со следами мха. В этом углу, на лавке, доподлинно известно, он и умер. Когда баня пришла в негодность и собралась самоликвидироваться, доброхот из Москвы вырезал угол и притащил его в музей. Музей последнего угла.
Нас интересует не вполне очевидное, но захватывающее предположение, что теперь великую гужевую будут рассматривать не как радищевскую или пушкинскую территорию, а как хлебниковскую. И здесь открывается необыкновенный простор для зауми и словотворчества.
Еще раз, еще раз,
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьется о камни,
О подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни,
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.
<Май 1922>
По дороге из М. в СПб.
Очерк Александра Рохлина опубликован в журнале "Русский пионер" №95. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".