Осваивая главную тему номера — «Огонь», — шеф-редактор «РП» Игорь Мартынов обнаруживает, сколь близка эта тема отечественной словесности. Классики, говорящие и горящие сами за себя, — один другого пламеннее. Так ведь было же дано указание: «глаголом жечь». Вот вам и пекло — вполне такое адское.
В русской классике поджигателей явно поболе, чем пожарников: от поджогов в «Дубровском», через коллективные советские «Большие пожары», до аксеновского «Ожога» — словесность полыхает и горит, и не только в рукописном виде.
«Другое дело настоящий пожар: тут ужас и все же как бы некоторое чувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника… Это мрачное ощущение почти всегда упоительно. “Я, право, не знаю, можно ли смотреть на пожар без некоторого удовольствия?”. Это, слово в слово, сказал мне Степан Трофимович, возвратясь однажды с одного ночного пожара, на который попал случайно, и под первым впечатлением зрелища» («Бесы»).
А вот и — ну чем не развивающийся, крепнущий Степан Трофимович: «Велико очарование волшебной силы огня. Я много наблюдал, как самозабвенно поддаются люди красоте злой игры этой силы, и сам не свободен от влияния ее. Разжечь костер — для меня всегда наслаждение, и я готов целые сутки так же ненасытно смотреть на огонь, как могу сутки, не уставая, слушать музыку» (М. Горький). Пироманию Горького подсматривал Ходасевич: «Он сам был немножечко поджигателем. Ни разу я не видал, чтобы, закуривая, он потушил спичку: он непременно бросал ее непотушенной. Любимой и повседневной его привычкой было — после обеда или за вечерним чаем, когда наберется в пепельнице довольно окурков, спичек, бумажек, — незаметно подсунуть туда зажженную спичку. Сделав это, он старался отвлечь внимание окружающих, а сам лукаво поглядывал через плечо на разгорающийся костер. Казалось, эти “семейные пожарчики”, как я однажды предложил их называть, имели для него какое-то злое и радостное значение». Но сам-то буревестник революции объяснял свои игры с огнем, понятно, классовой подоплекой: «Да, да, — мы живем по горло в крови и грязи, густые тучи отвратительной пошлости окружают нас и ослеп-ляют многих; да, порою кажется, что эта пошлость отравит, задушит все прекрасные мечты, рожденные нами в трудах и мучениях, все факелы, которые зажгли мы на пути к возрождению. Но человек, все-таки, — человек, и в конце концов, побеждает только человеческое, — в этом великий смысл жизни всего мира, иного смысла нет в ней. Может быть, мы погибнем? Лучше сгореть в огне революции, чем медленно гнить в помойной яме монархии, как мы гнили до февраля».
Но не монополизирован огонь красными. Отчаянная контр-революционерка Марина Цветаева:
Что другим не нужно — несите мне:
Все должно сгореть на моем огне!
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню.
Пламень любит легкие вещества:
Прошлогодний хворост — венки — слова.
Пламень пышет с подобной пищи!
Вы ж восстанете — пепла чище!
Птица-Феникс я, только в огне пою!
Поддержите высокую жизнь мою!
Высоко горю и горю до тла,
И да будет вам ночь светла.
Здесь же, в рядах огнепоклонников, и нобелевский лауреат:
Огонь, предпочитая сам
смерть — запустенью,
все чаще шарит по лесам
моею тенью.
Все шарит он, и, что ни день,
доступней взгляду,
как мечется не мозг, а тень
от рая к аду.
…Огнеопасная словесность. Огнетушителей на напасешься. И сердец, которые приказано глаголом жечь.
Колонка Игоря Мартынова опубликована в журнале "Русский пионер" №96. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".