"Внутрицерковный диалог или отсутствие такового" — на эту тему пообщались с протоиереем Вячеславом Рубским. Насколько удался наш диалог — судите сами. Должно ли быть место таким дискуссиям внутри Церкви на всех уровнях?
ВР — протоиерей Вячеслав Рубский, клирик Одесской епархии УПЦ (МП)
КП — Андрей Федосов, Киберпоп
КП: Здравствуйте, дорогие друзья, с вами Киберпоп. Сегодня у нас в гостях протоиерей о. Вячеслав Рубский. Здравствуйте, отче.
ВР: Добрый день.
КП: Ситуация ваша наделала много шума. Я очень внимательно слежу за тем, что происходило и происходит, нахожу много знакомого. Нечто подобное происходило со мной, хотя нахожу и некоторые отличия, но об этом позже поговорим. Я полагаю, что значительная часть православных пользователей рунета следят за ситуацией, знают, о чем идет речь. И тем не менее давайте кратко обозначим канву событий: что же все-таки произошло?
ВР: Если кратко, скажу так: я провинциальный священник, служу в г. Одессе в храме святой мученицы Александры при Одесском национальном морском университете. Университетская среда имеет свою специфику — люди получают высшее образование, а я преподаю на курсах второго высшего образования, то есть магистрам. Я привыкаю к тому, что у людей завышенные требования к церковной проповеди. Им мало сказать: покайтесь, креститесь, приезжают мощи — приложитесь. У людей есть критические предубеждения, и мне приходится с ними иметь дело. Это сформировало некоторую канву наших чаевен (после литургии мы собираемся, изучаем Писание, разговариваем на какие-то темы). И для людей, которые не могли время от времени посещать чаевни, мы завели специальный YouTube-канал — кстати, не так уж и давно — и стали выкладывать туда видеофайлы, иногда даже не подписывая их, просто с датой. Человек, когда видит дату, кликает и смотрит и слушает то, что он пропустил. Мы не собирались популяризировать канал, там было около ста пятидесяти — ста шестидесяти подписчиков на канале на момент этого события, и просмотров было столько же.
Но в один прекрасный день, девятнадцатого февраля, ничего до этого мне не говоря, позвонил мой благочинный и сказал, что завтра нас с матушкой приглашают на Андреевское подворье. Андреевское подворье в Одессе — это очень красивое место. У нас там есть и храм, и огромный актовый зал, кабинет секретаря епархии, канцелярия. Много чего есть. И я подумал так, что, если меня приглашают с матушкой, то это в актовый зал на какое-то епархиальное собрание, куда приглашают батюшек с матушками. В общем, я не понял этой ситуации. И сказал, что занят, работаю и не приду. Матушки нет в стране, а я в тот день был занят (я преподаю, работаю психологом, и у меня там кабинет). На следующий день, двадцатого февраля, мне позвонил уже секретарь епархии и спросил — почему же вы не пришли? Я ответил, что не пришел, потому что не смог, попросил назначить другую дату, другое время. У нас был разговор довольно-таки откровенный, потому что я был удивлен: как же так — хотят поговорить со мной, а приглашают в неудобное для меня время. Ну, естественно, он сказал, что сообщит начальству так: я не пришел, потому что был на работе. Я ответил, что да, это именно так. На этом разговор закончился, и все стихло. Мне никто ничего в епархии больше не говорил.
Но так как я широко известен в узких кругах, то мне начали звонить из Ярославля, из Москвы, из Киева и говорить: «Ты уже, наверное, в запрете. Что там у тебя происходит?» Я отвечал, что ничего не происходит, меня пригласили — я не пришел, скоро еще пригласят. Ну а потом я решил все-таки пойти к митрополиту, потому что нет дыма без огня.
Пошел я митрополиту, два раза ходил. Но он был в скиту, его не было на месте. Когда я пошел в третий раз, то он уже был в Успенском монастыре, но мне сказали, что митрополит не желает меня видеть. Не желает — это очень плохо. В тот же день, когда мне сказали об этом, я спросил, в чем, собственно, дело? Мне один очень авторитетный человек сказал, что я могу завтра пойти в канцелярию епархии и забрать указ о своем запрещении в служении. Я спросил, в чем меня запрещают, за что? Я не говорю, что не за что, мне просто интересно, за что именно? Мне сказали, что вот завтра пойдете и узнаете. То же самое я услышал, когда позвонил секретарю епархии, — чтобы я приходил завтра и получил приказ.
В тот же день пришли в мой храм новый священник с указом о назначении и благочинный. Они пытались проникнуть в храм, но благо ключи были только у меня. А наши прихожане уже стали следить за этой историей с тех пор, как я стал ходить к митрополиту. Я оповещал всех, потому что мы живем одной большой семьей, что немудрено, ибо храм находится на территории университета. То есть снаружи его вообще не видно, и никто о нем не знает. Люди прибежали, закрыли собой вход, закрыли все на замок, не дали никому пройти, была попытка описи имущества храма. А какое у нас имущество в храме? Это все, что люди принесли. И люди реально плакали, все расстроились, я расстроился.
Я выступал с главным тезисом: поговорите с людьми, просто поговорите. Приходили очень авторитетные, серьезные, уважаемые в епархии люди, и всем я пытался донести эту точку зрения. Вот мой приход. И они неидеальные, и я неидеальный, но как же так? Их вообще не спросили и меняют священника. Может быть, новый священник лучше меня в двенадцать раз, но надо же спросить, надо хотя бы как-то перед общиной доказать, что я очень плохой и нехороший человек. И вот этот конфликт, который возник, — это не о том, какой Рубский, хороший или плохой (потому что Рубский одновременно и хороший и плохой, как и любой другой человек, я считаю). Конфликт в том, что не поговорили, переступили через всю общину. А там, между прочим, преподаватели, доктора наук, студенты и много кто еще. То есть у нас община состоит не только из бабушек.
КП: Да даже если бы община состояла только из бабушек — это все равно надо было бы учесть.
ВР: Да, нет диалога — это самое главное. Я считаю, что сейчас главная проблема не в том, что у нас плохие священники или хорошие, грамотные или безграмотные, а в том, что мы не общаемся, у нас нет обсуждения наболевших проблем, у нас нет обсуждения «фантомных болей». Я слышал, что некоторые считают, что выгорание священства (о чем у вас последний ролик) — это «фантомные боли», то есть нет никакого выгорания. А некоторые говорят, что есть. Может быть, даже правы те, кто говорят, что есть. Но надо же сесть, обсудить, надо как-то реагировать на существование друг друга. Это главная проблема, о которой я беспокоюсь и пытаюсь донести свою точку зрения.
Я не оправдываю себя. В одном из эфиров сделали такой монтаж, где я говорю, что я настолько умный, что могу сам себя опровергнуть, потому что я доктор наук. И дальше это осталось «подвешенным». Я не считаю свои доклады или проповеди идеальными. Я достаточно трезв (если не говорить слово «умен», можно сказать, что я достаточно трезв), чтобы самому понимать, что там существует множество непонятных, неправильных вещей.
КП: К этому мы еще вернемся. А дальше что произошло?
ВР: Дальше произошло следующее: меня запретили, во вторник я получил указ. В четверг пытались проникнуть в храм, и он опечатан до сих пор, потому что храм опечатывал университет. Храм принадлежит университету. Людям из университета не нужны конфликты, они его просто опечатали, никто там не служит сейчас. Тем более у нас сейчас карантин. Потом я с Божьей помощью встретился с митрополитом три раза. Первый раз я пошел на Прощенное воскресенье, и, естественно, митрополит высказал мне свою оценку моих действий.
КП: Каких действий?
ВР: Действий, повлекших за собой запрет. В указе было сказано, что я хулил Святого Духа и прочее, и прочее. Сумма прегрешений, которая прописана в указе, настолько серьезна, что человека за такое надо не просто запретить в служении, его надо лишить сана, я считаю. Если хула на Духа Святого зафиксирована, что не простится ни в сем веке, ни в будущем, то здесь уже не может быть никакой икономии.
КП: Осталось вас еще предать анафеме и сжечь.
ВР: Это не осталось, а это единственный возможный вариант после слов в указе. Естественно, митрополит меня поругал, скажем так. На следующий раз я пришел на акафист (это было Прощенное воскресенье, когда у нас в епархии каждую пятницу в семь утра акафист). Возглавляет его сам митрополит Агафангел в сослужении всего духовенства. Я там был. Не служил, потому что в запрете. Мне удалось пообщаться с митрополитом. И потом в понедельник я к нему ходил на прием, и опять мне удалось с ним пообщаться. Он обещал это дело разобрать более детально. Я доверяю его мудрости. Он уже около пятидесяти лет, как возглавляет епархию, в сане находится пятьдесят пять лет. В общем, крайне мудрый человек, и он говорил о том, что это можно будет как-то пересмотреть. Он не обещал, что я буду восстановлен, награжден, просто надо будет к этому отнестись более внимательно. Вот все, о чем я прошу. Я не прошу о помиловании, я не прошу о том, чтобы я был признан во всем правым. Нужно просто поговорить.
КП: Я правильно понял, что катализатором всей этой ситуации послужили ваши доклады на миссионерской конференции?
ВР: Да, но это послужило поводом, скажем так. Вы знаете, что мы выкладывали видео наших чаевен на YouTube-канале. Мы скачали с сайта конференции видео докладов и залили туда же. Опять же, этих просмотров было сто двадцать — сто тридцать до того, как это все началось. И дальше, по моему субъективному мнению, эти доклады были только поводом. Вернее, один доклад, доклад о понимании пола в христианстве. Я думаю, что люди, которым не понравился доклад (я считаю, что это нормальная реакция, доклад для того и произносится, чтобы его обсуждать), должны были мне позвонить (мы живем в одном городе). Даже если они хотели решить вопрос административно, можно было мне позвонить и сказать, чтобы я удалил этот ролик. Я бы, естественно, не стал сопротивляться, я бы это сделал, да и еще пятнадцать, или двадцать, или сто роликов удалил. Но сейчас ситуация зашла в такую стадию, что удалять уже нет смысла.
КП: Кстати, а в каком состоянии все сейчас?
ВР: А сейчас митрополит Агафангел обещал, что дело будет пересмотрено.
КП: В суде?
ВР: Ну не в суде, может, в заседании епархиального совета, например. Меня наконец выслушают. Дадут мне право слова. Может быть, меня послушают и услышат, что я имел в виду. Была давосская дискуссия Мартина Хайдеггера и Эрнста Кассирера по поводу наследия Эммануила Канта. Кассирер как неокантианец говорил, что Кант сказал то-то и то-то, а Хайдеггер — что он имел в виду совсем другое. Это проблема, которую отмечал еще философ Горгий: когда ты говоришь то, что ты знаешь, теряется половина. И оно искажается, происходит естественная аберрация. Это то, чего невозможно избежать. Насколько адекватно я выразил то, что хотел выразить? Насколько аутентично моя мысль появилась в самом докладе или я имел в виду что-то другое, но просто я идиот и не умею выразить свою мысль? Может быть, я не умею выразить мысль, но это еще не значит, что я еретик. А может быть, я еще больший еретик, чем звучит в докладе. Обо всем этом нужно говорить с человеком живым. Пока он жив — можно говорить. Дальше идет герменевтика — после того, как он умирает. Но пока он живой, я считаю, что надо пользоваться нашим физическим пространством, чтобы коммуницировать более качественно, нежели это происходит сегодня.
