В книге “ИМПРО: Импровизация и театр” британско-канадский педагог, драматург, актер и режиссер, один из пионеров импровизационного театра Кит Джонстон собрал упражнения по импровизации, которые он использовал на занятиях и репетициях со своими актерами. Каждое упражнение автор сопровождает комментариями и рекомендациями по преподаванию той или иной техники.
Мы же остановимся на фрагментах, связанных со школьным образованием. Как оно зачастую формирует зажимы, воспитывает боязнь ошибки, навязывает “правильный” метод решения той или иной задачи, тем самым ограничивая свободу действий человека. А свобода действий — основа любого творческого процесса.
Современное образование, в том числе, творческих направлений (хотя какое направление не является творческим, если разобраться), зачастую требует от студента какого-то единственного верного ответа или пути. И вместо поиска своего собственного подхода он зачастую занимается мучительным угадыванием того, что от него хочет педагог, в случае неудачи попадая в ситуацию, когда его решение рассматривается как провал. В театральной педагогике довольно часто встречается ситуация, когда преподаватель унижает студента перед другими учащимися, высмеивая его работу, обвиняя его в профнепригодности и неумении соответствовать неким стандартам. Провал за провалом отбивает всякое желание что-либо начинать, формирует отвращение к творческому процессу, заставляет студента чувствовать себя бездарностью и, наконец, размышлять над тем, чтобы найти себе другое занятие в жизни.
Получается, что процесс творческого образования настроен на изживание конкурентов (а не совместное творчество) и создание клонов учителя. И только редкий педагог может найти подход, который позволит студенту развивать свои навыки, находить и исправлять ошибки, пробовать снова и снова, и по итогу не стесняться своего неидеального творчества.
Психотическая девушка
Когда-то я много общался с девочкой-подростком, которая казалась сумасшедшей в общении с другими людьми, но была относительно нормальной со мной. Я работал с ней как с маской(Имеется в виду театральная маска, некий набор правил поведения персонажа. — Прим. переводчика), то есть я был аккуратным и не пытался навязать ей свое видение мира. Особенно меня поражала ее способность считывать других людей, как будто она была знатоком языка тела. Основываясь на их движениях и позах, она рассказывала вещи, которые впоследствии оказывались правдой, хотя прежде она никого из этих людей не встречала.
Я вспомнил ее сейчас из-за истории, которая случилась с ней и очень внимательной, по-матерински нежной школьной учительницей. Однажды мне пришлось отойти на несколько минут. Я дал девочке свои наручные часы и сказал, что с их помощью она увидит, что я буду отсутствовать совсем недолго, а учительница в это время позаботится о ней. Мы находились в прекрасном саду (где девочка “только что увидела Бога”), и учительница показала ей один цветок и сказала: “Посмотри на этот красивый цветок, Бетти”.
Бетти, наполненная духовным сиянием, сказала: “Все цветы прекрасны”.
“Ах, — сказала учительница, ставя своеобразных блок, — но этот цветок особенно красив”.
С криками Бетти стала кататься по земле, и учительнице потребовалось время, чтобы успокоить ее. Никто не заметил, что она кричала: “Неужели ты не видишь? Неужели ты не видишь!”
Несмотря на ласковый подход, эта учительница была очень жестокой. Она настаивала на категоризации и выборе. На самом деле безумие настаивать на том, что один цветок особенно красив в целом саду цветов. Однако учителю подобное позволительно, и люди со здоровой психикой не воспринимают его действия как насильственные. Взрослым прощают такое вмешательство в детское восприятие. С тех пор я постоянно замечаю такое поведение, но прозрел я только благодаря сумасшедшей девочке.
Эмоции
Когда мне было восемнадцать, я расплакался, читая книгу. Я был поражен. Я понятия не имел, что литература может повлиять на меня таким образом. Если бы я заплакал над стихотворением в классе, учитель был бы потрясен. Тогда я понял, что в школе меня учат не реагировать.
(В некоторых университетах студенты неосознанно копируют язык тела своих профессоров, откидываются во время просмотра фильма или пьесы на спинку стула, крепко скрещивают руки на груди и запрокидывают голову назад. Такая поза помогает им чувствовать себя менее вовлеченными, менее “субъективными”. Реакции людей без влияния образования гораздо живее.)
Интеллект
Я как мог сопротивлялся образовательному процессу, но для меня было очевидно, что интеллект — важнейшая часть меня. Я старался подходить с умом ко всему, за что брался. В тех областях, где мои интересы совпадали с интересами школы, она причинила мне особенный вред: например, в сочинениях (я постоянно их переписывал и утратил легкость). Я забыл, что вдохновение не связано с разумом, что я не обязан быть идеальным. Как результат, я крайне неохотно брался за что-то, потому что боялся провала: идеи, которые первыми приходили мне в голову, казались недостаточно хорошими. Все нуждалось в исправлении и упорядочении.
Заклятье пало, когда мне было чуть больше двадцати. Я увидел «Землю» Довженко. Фильм, который для многих является закрытой книгой, привел меня в состояние экзальтации и замешательства.
В нем есть эпизод, в котором герой Василий идет один в сумерках. Мы знаем, что он в опасности, и мы только что видели, как он утешал жену, которая закатывала глаза, как испуганное животное. Потом идут жутковатые кадры со стелящимся над водой туманом, лошадьми, в тишине вытягивающими свои шеи, силуэтами кукурузных снопов на фоне вечернего неба. Затем мы с удивлением видим крестьян, лежащих рядом с друг другом, мужские руки в женских блузках, люди неподвижны, с идиотскими улыбками на лицах и глазами, устремленными в темноту. Одетый в черное Василий идет по деревне, будто сошедшей с картин Шагала, под его ногами маленькими облачками клубится пыль, он — темная фигура на освещенной луной дороге, он охвачен тем же восторгом, что и крестьяне. Он идет, идет, идет, камера продолжает снимать, пока он не выходит из кадра. Затем камера отъезжает, и мы видим, что он остановился. Этот эпизод с продолжительной прогулкой рождает невероятно красивый образ, связанный с моим собственным опытом одиночества в сумерках — пропастью между мирами. Затем Василий снова идет, но вскоре начинает танцевать, его искусный танец напоминает ритуал благодарения. Пыль кружится вокруг его ног, он похож на индийского бога — Шиву. Этот танцующий в облаках пыли человек что-то открыл во мне. Я понял, что ценить людей за их интеллект — это безумие, что крестьяне, наблюдающие за ночным небом, могут чувствовать больше, чем я, что человек, который танцует, может быть лучше меня — косноязычного и не способного танцевать. С тех пор я заметил, насколько деформированы многие люди с развитым интеллектом, и начал ценить людей за их действия, а не за их мысли.
Энтони Стерлинг
Я чувствовал себя неполноценным и непригодным для жизни, поэтому решил стать учителем. Мне нужно было больше времени, чтобы разобраться в себе, и я был убежден, что педагогический колледж научит меня четко говорить, держаться естественно, быть уверенным в себе и улучшит мои педагогические навыки. Так мне подсказывал здравый смысл, но я ошибался. Случай подарил мне встречу с блестящим учителем рисования по имени Энтони Стерлинг, и он навсегда остался для меня примером. Дело было не в том, чему он учил, сколько в том, как он учил. Впервые я попал в руки отличного учителя.
Я опишу первый урок, который он дал нам — совершенно незабываемый и сбивающий с толку. Он обращался с нами, как с второклассниками, и мне это не понравилось, но мне показалось, я понял, почему: “Он дает нам понять, каково это — быть с другой стороны”.
Он заставил нас смешать густую, как варенье, черную краску и попросил представить себе клоуна на одноколесном велосипеде, который сначала едет по краске, а потом по нашей бумаге. “Не рисуйте клоуна, — сказал он. — Нарисуйте след, который он оставляет на вашей бумаге!”
Я хотел продемонстрировать свое мастерство, потому что я всегда был “хорош в искусстве” и хотел, чтобы он понял, что я достойный ученик. Это упражнение вывело меня из себя, потому что я не мог продемонстрировать свое мастерство. Я бы нарисовал клоуна, но кому нужны эти следы от шин?
“Он то заезжает, то съезжает с вашей бумаги, — говорил Стерлинг, — и делает всевозможные трюки, поэтому линии, которые он оставляет на вашей бумаге, очень затейливые”.
Все листы были покрыты множеством черных линий, кроме моей, поскольку я решил быть оригинальным и смешать синий. Стерлинг с ехидством заметил, что я не способен получить черный цвет, и я рассердился. Затем он попросил нас добавить цвета во все формы, которые создал клоун.
“Какие цвета?”
“Любые цвета”.
Да, но … э-э … мы не знаем, какие цвета выбрать.
“Приятные цвета, отталкивающие цвета, любые”.
Мы решили ему потворствовать. Когда моя бумага стала цветной, я обнаружил, что синий исчез, поэтому я перекрасил контуры в черный цвет.
“Джонстон наконец понял, почему контуры должны быть четками”, — сказал Стерлинг, что очень меня разозлило. Я увидел, что все листы превратились в мокрое месиво, и моя работа была не хуже, чем у других, но и не лучше.
“Покройте цветные фрагменты узорами”, — сказал Стерлинг. Этот человек идиот? Он издевается?
“Какие узоры?”
“Любые узоры”.
Мы колебались. Нас было человек десять, мы не знали друг друга, и все мы оказались во власти этого сумасшедшего.
“Мы не знаем, что делать”.
“Придумать узор не так сложно”.
Мы хотели сделать все правильно.
“Какие узоры Вы хотите?”
“Вам решать”.
Ему пришлось терпеливо объяснить нам, что выбор действительно остается за нами. Я помню, как он просил нас думать о наших рисунках как о полях, видимых с самолета, если это поможет. Но это не помогло. Каким-то образом мы закончили упражнение и бродили по классу, мрачно глядя на нашу мазню, но Стерлинг казался совершенно невозмутимым. Он подошел к шкафу и достал охапку рисунков, разложил их на полу, на них было то же задание, но выполненное руками других учеников. Цвета были такими красивыми, а узоры такими изобретательными, что не оставалось сомнений: это нарисовано какими-то более способными учениками. «Отлично придумано, — подумал я, — заставить нас облажаться, а потом показать, что нам еще многому нужно учиться, потому что продвинутые ученики справляются лучше». Возможно, я преувеличиваю, когда вспоминаю, как хороши были эти картины, но я увидел их сразу после своей неудачи. Потом я обратил внимание, что эти маленькие шедевры были подписаны какими-то каракулями. “Постойте, — сказал я, — это рисовали маленькие дети!” Все они были восьмилетними! Это было упражнение, побуждающее использовать все пространство бумаги, и они выполнили его с такой любовью, вкусом, вниманием и чувством. Я был поражен. В этот момент со мной что-то произошло, от чего я никогда не оправился. Я нашел окончательное подтверждение того, что мое образование было процессом разрушительным.
Стерлинг считал, что искусство уже есть в ребенке, и что оно не должно навязываться взрослыми. Учитель не стоит выше ребенка и никогда не должен указывать, навязывать ценности: это хорошо, это плохо.
“Но предположим, что ребенок хочет научиться рисовать дерево?”
“Отправь его посмотреть. Позволь на него взобраться. Пусть потрогает его”.
“Но если у него все равно не получается нарисовать дерево?”
“Пусть слепит из глины”.
Смысл философии Стерлинга заключался в том, что ученик никогда не должен испытывать чувство неудачи. Мастерство учителя состоит в том, чтобы создавать условия, в которых ученик непременно добьется успеха. Стерлинг посоветовал нам прочитать “Дао дэ цзин”. Сейчас мне кажется, что это был его учебник.
Лао Цзы “Дао дэ Цзин” http://lib.ru/POECHIN/lao1.txt
В статье цитируется отрывок из книги Кита Джонстона “ИМПРО: Импровизация и театр”.