(Сто рассказов о детстве и юности - 92)
Оранжевое солнце-хэйро первый раз поднялось над тундрой только в середине февраля.
Полярная ночь хоть и отступила месяц назад, но дни стояли хмурые, мглистые. Колючий туман день и ночь стлался в городе, почти не пропуская света, оседал инеем в носу, опушал меха, челки и ресницы, куржавил шарфы. Зима огрузила снегами дворы и улицы, сковала чугунным холодом, придавила небом и стояла насмерть, как солдат на рубеже. И пала, как он, в одночасье, пробитая золотыми стрелами солнца, вскарабкавшегося наконец на крыши.
Морозы опали, минус тридцать два после них казались оттепелью. Даль прояснилась, как протертое стекло. Заросшие льдом окна и рябые, исхлестанные вьюгами стены домов окрасились розовым светом. Самый вид разрумянившегося города веселил сердце, и жаль было упустить такой славный денек. Я решилась ехать на каток. Достала из обувного ящика в прихожей пылившиеся с осени коньки, и села в желтый автобус, идущий на окраину улицы Талнахской – оттуда до стадиона «Заполярник» рукой подать. На лбу, едва прикрытом песцовой ушанкой, сдвинутой по моде на затылок, у меня было написано предвкушение счастья – пассажиры читали и улыбались.
На краю стадиона в приземистом здании помещалась гардеробная и буфет. В жарко натопленной раздевалке на покрытом толстой резиной полу стояли низкие длинные скамьи, такие же, как в нашем школьном спортзале. Скинув пальто, я села переобуваться. Белые с облупленными носами «снегурки» еле-еле налезли на шерстяные домашней вязки носки. Ничего, чем плотнее сидят ботинки, чем туже они зашнурованы, тем меньше «гуляет» в них нога и не так скоро наламываются щиколотки. Закаменевшие от мороза шнурки пришлось тянуть изо всей силы, до боли в пальцах.
Дверь раздевалки то и дело хлопала, впуская сверканье дня и расхристанных, сопливых, вывалянных в снегу мальчишек с клюшками. Красные, с надранными морозом щеками, они переругивались осипшими голосами, от них веяло холодом и азартом недавней схватки. Сразу стало тесно, шумно, весело.
– Кашне не приму, – проворчала гардеробщица, забирая у меня казенный мешок с сапогами. Я покорно сунула шарф в карман. Разве она – эта расплывшаяся тетка в синем халате понимает, как хочется мне выйти на лед не в двух штанах поверх колготок, не в тяжелом как шкаф пальто, а в коротенькой развевающейся юбочке поверх обтягивающего трико, как у настоящих фигуристок…
– Повяжи кашне-то, кому говорю! – бубнила она в спину. Я досадливо дернула плечом: вот додельная какая – и, покачиваясь на узких лезвиях, пошла к выходу.
Над катком, припорошенным искрящейся снежной пылью, летел, разбиваясь эхом о стены окрестных девятиэтажек, голос Юрия Антонова: «Как прекрасен этот мир, посмотри-и… Как прекра-а-а-а…» Я осмотрелась: действительно хорош! Лохматая зима, целый месяц кутавшаяся в морозные туманы, открылась теперь во всей красе.
Насупленные крыши и доверху заваленные снегом балконы (кому они нужны за полярным кругом?), обросшие мохнатым инеем фонари и кованные решетки ограды. За бортиком катка торчали из непролазных сугробов белые рога полярной ивы. С июля до сентября эти низкорослые кусточки и расставленные между ними скамейки изображали сквер. Теперь же казалось, будто в толще снегов пропало маленькое оленье стадо. Лавочки к лету откопает бульдозер, а ивы вытаят сами и тут же выбросят прозрачный бледно-зеленый лист… Неужели это будет?
Кто-то слегка толкнул меня сзади под руку, и на лед, неуверенно елозя коньками, прошмыгнули две девчонки, на вид шестиклассницы. Из под шуб у них торчали коричневые подолы форменных платьев – даже не переоделись после школы. Кое как дошкандыбав до середины, они взялись за руки и, стараясь попадать в ногу, медленно покатили навстречу солнцу, пылавшему багровым огнем в голом небе.
Я глубоко вдохнула помягчевший воздух, с силой оттолкнулась, беря широкий плавный разбег, и понеслась по кругу, набирая ход и с удовольствием прислушиваясь к ровному шороху лезвий, режущих почти нетронутый бутылочный лед.
Я, что называется, разошлась. В солнечном безветрии дня встречный ток воздуха, поднятый моим движением, студил щеки и высушивал губы. Но дышалось легко и ровно, коньки несли меня как крылья, и музыка из репродукторов летела за мной, то догоняя, то отставая.
В дальнем углу катка, где стояли сетчатые ворота, шебаршил маленький снегоуборочный «шмель», углаживая круглой вертящейся щеткой растерзанный хоккеистами лед. Усатый парень, лихо крутивший баранку одной рукой, одобрительно бибикал мне вслед каждый раз, когда я пролетала мимо. На шестом или седьмом круге я помахала ему рукой. Он улыбнулся и поднял вверх большой палец.
Шестиклашки давно уже причалили к бортику и оттуда глядели на меня, болтая и пересмеиваясь. Стоило мне приблизиться, они зажимали варежками рты и отворачивались, но в спину мне, я отчетливо это слышала, неслось препротивное хихиканье. Конечно, глупо воображать, что окружающим только и есть дела, что обо мне судачить, но эти малявки явно веселились на мой счет.
Заложив вираж, я круто развернулась и подъехала к ним.
– Привет, девчонки. Что ж вы не катаетесь, замерзли?
Они смущенно переглянулись. Та, что пониже, опустила голову, а другая повернула ко мне полное свежее лицо, обрамленное мутоновой шапочкой.
– Ноги устали, – стараясь держаться независимо, объяснила она, и вдруг брякнула:
– А у тебя – хвост!
Подружка ее подавилась смешком и мелко затряслась в варежку.
Я оглянулась. По льду за мной волочился весь извалянный в снежной пудре многострадальный шарф. Мое несчастное «кашне». Я подобрала его, отряхнула.
– А мы думали, это у тебя тормоз, – съязвила та, что побойчее, и, глядя на меня снизу вверх, выдохнула – здорово ты катаешься!
– А фигуры можешь? – спросила вторая. Она убрала варежку от лица, и я увидела нос с конопушками. Девчонка, наверное, была рыжей.
– «Ласточку» могу, – поскромничала я.
Они уставились на меня восхищенно-выжидательно.
– В пальто неудобно, – запоздало попыталась отговориться я, но все же задрала ногу. Лезвие конька зацепилось за подкладку пальто. Я по-дурацки взмахнула руками и въехала головой в бортик так, что деревянные щиты по всей длине загремели, как барабаны. Я охнула и схватилась за шапку.
– Эта фигура называется «забодай забор», – с серьезным видом прокомментировала мой пируэт рыжая.
Девчонки мне нравились.
– Нечего тут стоять, примерзнете, – я протянула им руки, – поехали. Они повисли на мне, боязливо перебирая ногами.
– Вы в первый раз на катке, что ли? – догадалась я.
– Второй, – хором сознались они.
Взмокнув от усилий, я дотащила их до крыльца.
В раздевалке мы дружно потянули носами: пахло… нет, не пахло – благоухало сосисками! В буфете призывно звенели тарелки, и ароматный пар вырывался из большой алюминиевой кастрюли. Сложив наши капиталы, мы наскребли на две порции сосисок и три стакана чаю.
– Хлеб сами возьмите, – разрешила буфетчица, выставляя нам розовые распаренные колбаски со щедрой горкой зеленого горошка. Хлеба полагалось по кусочку на порцию, но она, добрая душа, отвернулась.
Пока мы тыкали вилками, ловя разбегающийся гарнир, солнце ушло греть антиподов, и каток погрузился в аквамариновую синеву, как в глубокую чистую воду. По углам его на металлических мачтах вспыхнули стосильные прожектора, заливая лед бело-желтым масляным блеском. К вечеру народу заметно прибавилось. На катке наступало самое золотое время. Но девчонки мои от еды отяжелели и не то что ногами – языками еле ворочали.
– Идите домой, – сказала я, уже тяготясь ими.
Морщась от боли в натруженных щиколотках, они стали послушно развязывать коньки. Я затянула свои еще туже, и под победным взглядом гардеробщицы дважды обмотала шею оттаявшим шарфом.
На катке подувал влажный вьюжный ветер, далеко разнося сладкий голос Тото Кутуньо, и медленно, словно положенное на бок гигантское колесо, вращался круг катающихся. Иногда в нем возникали встречные течения, мелкие завихрения, и почти сразу пропадали, поглощенные общим слаженным движением, немного ускорявшимся к центру. Перед тем, как нырнуть в этот поток, стать частью упоительного кружения, я подняла глаза к небу. И оттуда, словно кто-то там наверху вздумал еще украсить зрелище, вдруг повалил пушистый, медленно вальсирующий снег.