Екатерина ЖДАНОВА
1
— Золотой человек!
Рыбин придержал мне дверь подъезда грязно-серой хрущёвки, и мы, трижды задержав дыхание у разинутых мусоропроводных ртов, быстро поднялись и подергали за шнурок. С той стороны, в коридоре, раздалась трель валдайского колокольчика, визг и вой собак. Дверь открыл хозяин.
Василий был гол до пояса, бородат, бос и добродушен. Подбиваемый под коленки вертящимися дворнягами, вихляясь, как полотер, он старался ухватиться за косяк. Утвердившись на ногах, Вася отвесил обоим кобелям по увесистому пинку и мы, наконец, переступили порог.
— Хай! Шнеллер! Кому сказал?!
Речь он ловко перетасовывал немецкими словечками. Выходило забавно. «Эр» у Василия был чисто австрийский, как он объяснил, грассирующий. Делал он всё слегка чересчур, паясничая и кривляясь смеху ради, но вполне естественно.
— Ком цу мир, сволочь! Кто нассал от счастья, мать твою собачью рас-так! Шэк, ну ты дурак? Льосс от сюда унд лая! Ферштейн?! Шек, между прочим, немецкая овчарка, только не вырос. — Верный пес. А немецкий у него в генах. Как у меня. Я его недельного нашел, выкармливал из соски. А как мы с ним от вшей лечились! Я не рассказывал? Это был ужас. Мы спали с ним вместе: он маленький, ему холодно, вот я и грел его под мышкой. Смотрю, через неделю — у меня хрен чешется. Натюрлих. Что делать? Беру керосин, наливаю в ванну, лежим, отмокаем. Он так орал, я думал — сдохнет. Зато теперь мы такие с ним взрывные ребята! Любк?
Любка-невидимка что-то муркнула сонно из темной комнатушки.
— Я ж говорю. Водку будете?
— Я чай люблю, — сказала я. Но мне показалось, что ему все равно, что я ответила.
— Говори громче, он почти глухой, — шепнул Рыбин.
— Сам ты мудак, Рыбин! — страшным театральным басом зарычал Васька и выкатил грудь колесом, потом сразу сдулся и как ни в чем не бывало, пошел на кухню ставить чайник.
— Но что ему надо — он слышит, — буркнул Рыбин, проводив его взглядом.
Я осмотрелась. Деревянные полки этажерки прогибались под пыльными справочниками, учебниками, видеокассетами. Тут же: кости, камни, скелеты кораллов, железочки, обломки ювелирных украшений, фотографии. На стене в коридоре в рамочках два свидетельства о расторжении браков. Под потолком на паутине сидел вязаный крючком паук с глазками из бусинок. Кафель на стенках в туалете испещрен смешными афоризмами и стихами. Солдатский юмор. Иероглифы какие-то, номера телефонов...
— Глухота врожденная или?.. — я повесила куртку на чей-то рог.
— От контузии. Он — афганец, ветеран. На бэтээре духов гонял, вернулся на гражданку слегка двинутым. На нашем тротиле умудрился подорваться, чудак. И вот — развод. Ни доблести, ни подвига, ни славы. Ни пенсии тебе... Пошли на кухню.
На кухне, очень маленькой, шумной и задымленной сидели тесно друг к другу Васькины друзья. Я их назвала для себя: Индус, Купец, Очкарик и Рыцарь. Кто-то еще полуспал, притиснутый в уголке.
— Славка Агафонников, сын хора-дирижера Свешникова, — шепнул Рыбин многозначительно. — Его баба бросила. Страдает.
Очкарик с остервенением неуловимого мстителя наяривал по струнам:
— Гильотина, мой ласковый друг, нажал пружину и не надо пачкать рук... — стекляшки его выражали крайнюю степень поэтического упоения.
Рыцарь Чёрное Солнце — как он себя величал — природный аристократ с глубоким шрамом через подбородок, походил больше на индейца, чем на валийца. Его темные волосы были стянуты на затылке резинкой в «конский хвост», он — воплощенное добродушие.
Кивая и косясь и на нас, Купец вымусливал из толстого кошелька рубли и подбивал Индуса на «марш-бросок».
Индус — его полный антипод — сухопарый, темнокожий, экзотически красивый. На коленке он держал красную глянцевую книгу. Я прочла: Бхагават Гита. На русском. Странно. Утонченное благородство его облика не вязалось ни с обстановкой, ни с разношерстной компанией, ни с беломориной, прилипшей к его пухловатой, идеальной по форме коричневой губе.
Был еще Шурик, маленький, шустрый, как пятиклашка, и я не сразу его заметила. Он вынырнул из-под вешалки в коридоре и принялся бодро выпивать и заедать квашеной капустой из целлофанового пакета.
— С канала «Культура», телевизионщик, — уважительно шепнули мне на ухо.
Вдруг тот, которого бросила баба, проснулся, резко сел, увидел меня и укусил в плечо. Больно. Выпил залпом перцовки, сказал: «Позвони мне», — и снова повалился со стоном отвращения и безысходности.
Между тем пенье сменилось богословской беседой. Председательствовал Рыбин. Вот, что он действительно умел — так это цитировать Библейских пророков. Очень убедительно. Натянув запятнанную футболку на пивной животик, он обвел всех испытующим взором и картинно прикурил от свечки.
— В деле как бы спасения души бессмертной главное что? — решимость. Ну вот. У кого из нас есть решимость? Ни у кого. Нет, правда. Катерина, у тебя есть? Да что с тебя, хых! — ты ж баба. А дерзновение? Без подвига, как бы, без аскезы, нет и быть не может продвижения, по благодатной лествице к божественной любви. И вера, как бы, без дел мертва.
— Мисик! — пристал Рыбин к притихшему очкарику.— Вот ты, Мисик, как бы, выкрест. Верно? Ветхий Завет — это твое, кровное. Ну во-от... А Евангелие... Это уж тут другой расклад. Верно? Как же ты так, а, Мисик?
Повисла пауза. Мисик напряженно смотрел сквозь прорези в грифе гитары ему прямо в глаза, заклиная друга заткнуться.
— Садюга. Хорош глумиться. Ты Рыбин, гад, и сам того не знаешь. — В каком смысле?
— Майн гот! Да, американы так "Бог" говорят, Бог у них — гад, прикинь? Ур-роды, ей Богу!
На груди у Васи, ничем не испорченной, качался увесистый серебряный крест на верёвке. Фигурка Христа была нечеткой.
— Тоже сам? — спросила я.
— Это брак. Первый, — оправдывался Василий. — Хорошие все раздарил.
— Да, ладно тебе, Мис! Чего ты? — Рыбин тронул его коленкой. Сыграй, лучше "Листопад". Мисик вышел из оцепенения, поправил очки и взял пару аккордов и запел хрипловатым девичьим голосом:
Листопад, листопад на деревне нашей,
И светло на дворе, а в душе мороз:
Распрощалась вчера с трактористом Яшей,
Он уехал в Израиль от родных берёз...
— Это Васькин отец написал, как бы, гимн, специально для Мишки. Да, Мисик?
Тот кивнул:
На прощанье его я поцелова-а-ла,
Но никак до сих пор не могу понять,
Неужели у нас баб в России мало,
Неужели здесь ему не с кем погулять?..
В прихожей звякнул валдайский колокольчик и собаки кинулись к двери с тявканьем и воем.
— "Столичный", — Купец вудил из бездонного кармана своего кожана кекс. И «Столичная» — вытянул он за горлышко бутылку из другого. Я сняла прозрачную бумажку чтобы резать кекс. Индус ловко скрутил крышечку с новой бутылки и сел в «лотос» на прежнее место.
— Жень,— спросила я, — у тебя, я смотрю, опять новая вера, новый гуру... А как же йога? Кунг-фу?
— Да приятель, как бы, с православной радиостанции "Радонеж" зацепил меня. Сидим с ним, бывает, до утра. Ну и башка у него! Теперь я книжки богословские покупаю в лавке при Даниловском монастыре. По-моему, нирвана и близко не лежит к благодати...
Из комнаты вдруг кто-то требовательно, но невнятно позвал.
— Чего тебе, Ирина Борисовна! — Васька вышел и вернулся, деловито поджёг газ под закопчённой кастрюлькой, бросил на бегу:
— Бабку пора кормить. Да щас, не ори ты Бога ради!
— Бабка для него вместо матери. Она ж его вырастила. Ну, когда Васькин отец женился, а мамаша уехала. Дело в средней Азии было, — пояснил Рыбин. Между прочим, бабка из обрусевших немцев, Фон Шпиллеры они. Кстати в переводе с немецкого «шпиллер» — это актер. Бабка-биолог, работала с Тимофеевым-Ресовским, читали "Зубр"? Ну вот. Они двадцать пять лет по лагерям мотались. За науку. Как дед умер, Васька привез её в Москву из Уфы. Тут её инсульт и трахнул, и второй следом. Вася с того света возвращал ее два раза. Один раз прямой массаж сердца делал! Откачал.
За окном давно стемнело. Ребята потихоньку рассосались, чтобы не мешаться под ногами. Остался один Рыцарь. Он который месяц уже жил у Василия на кухне.
Василий приволок из комнаты железяку.
— На, Катюх, смотри, какую мы с ним штуку выковали. Двуручный меч. Из рельсы. Тяжелый, гад.
— Мы здесь по морде получили, — Рыцарь ощерился ущербной улыбкой. Возвращались с тренировки, на нас толкинисты-канальи напали в электричке. Из-за меча и пострадали, можно сказать. Они ж дилетанты, ни оружия у них, ни техники. Тут мы такие, валийцы... Но и мы им наваляли. Я отмахивался, пока стоял, а как упал... Их человек восемь было...
Мы нахваливали меч, когда Васька пронес старуху в ванну.
— Ну, ты даешь, Ирина Борисовна! Издеваешься, что ли! Раньше не могла позвать? Следующий раз будешь в говне сидеть, так и знай! Ишь, моду взяла! Мало мне стирать за тобой. Совесть есть?!
Ворчание Василия слилось с шумом воды.
— Няк-няк! М-м-м-м! Няк-няк! — то и дело говорила Васькина бабка.
— В больницу она отказывалась ехать, вцеплялась в края стола и ни в какую, — закончил рассказ Рыцарь и закурил.
— Нет, я, как бы, понимаю жен Василия, — рассуждал почесывая густые баки Рыбин, — Святая не выдержала бы.
Васька с похохатывающей бабкой, урчащей что-то интимное, протащился назад в комнату.
— Ну, мы пойдем. — Рыбин засобирался.
Как-то тягостно стало, да и пора.
Рыцарь Чёрное Солнце записал на стене мой телефон и проводил нас до двери.
2
Звонит телефон. Вася:
— Катерина! С собакой гулять пойдешь? А?.. Что?.. Да или нет? Громче! Ну давай, я иду навстречу, не промахнешься!
Иду на встречу со своей сучкой. Из темноты переливы губной гармошки. Немецкий марш и чеканный шаг по лужам. Пугливый пешеход перешел на другую сторону улицы, когда ко мне из темноты бульвара кинулись мокрые Шек и Хайчик, связанные друг с другом ошейниками. Просто Роднина и Зайцев.
— Они такие дружные у тебя, просто чудеса дрессировки!
— Попробуй закозлись у меня, разговор короткий. Дам пинка под зад и привет. Они всё понимают. Они ж конченые люди. Кто им нальет кроме меня, любимого?
— ???
— Хайчик пиво любит, а Шек водку пьёт, прям из горлышка, у меня изо рта то бишь. Не веришь? Как-нибудь покажу.
Хайчик запросто проходит под брюхом у Шека и выражение морды у него страдающее, когда овчар скачет от радости на задних лапах, "мелкий поц" дергается и кашляет от удушья. Но делает вид, что так и должно быть. Иногда от усталости он просто висит безучастно на ошейнике, едва шевеля лапами.
— Артемьев, ты садист! — ругаюсь я. — Отпусти собачку погулять.
— Шек вчера жмура нашел, — сменил тему Васька. Я по ночам всегда гуляю, когда вся порнуха кончится по телеку. Иду. Курю. Смотрю — Шек урчит в кустах, хвостом виляет. Я думал, кошка. Крикнул: "Фу, Цурюк!" — никакой реакции. Смотрит на меня как-то дико. Подхожу — опаньки! То ли чечен, то ли азер лежит. Ну, я как полагается, хотел пульс пощупать на шее. Пощупал... У него от уха до уха дыра резаная. Я руку к носу поднес — кровь. Вызвал ментов, давал показания в отделении. Они меня спрашивают: ты чего такой спокойный? Пробазарили до утра — поняли, чего я такой… Теперь, считай, у меня всё отделение — друзья.
— Хальт! Строиться! Вечерняя спевка, — неожиданно крикнул Василий.
Собаки послушно заняли место у ноги хозяина. Он сложил руки лодочкой и звуки гармоники стали глубже и заунывней.
— Хаванагила, — пояснил Артемьев и снова припал к рукам. Рожа у него была хитрая.
Собаки параллельно вытянув морды в небо протяжно и как-то не по-собачьи жутко затянули еврейский плачь. По-моему, он не немец.
И тут на меня нахлынуло:
Устоять не в силе я
Натиску Василия:
Он мужчина — хоть куда,
Есть и нос, и борода, —
А другие мужики
Болтуны и дураки,
Пьяницы-злодеи,
Сплошь прелюбодеи.
Может, слишком я стараюсь,
что пощусь, остерегаюсь,
Праздников языческих,
Взглядов демонических?
Буду думать на досуге,
А пока скажу подруге,
Что: (см. с начала)
3
Звонит Рыбин.
— Артемьев пьет. Сопьется. А ведь, золотой человек. Зашла б ты к нему. Ты что делаешь завтра?
— В храм иду, хочу договориться на счет крестин Катьки-маленькой. Пойдешь к нам в крестные?
— Не-е. Не могу. Это очень ответственно. Если с тобой что случится, я должен буду тебя заменить. Крестный на Страшном Суде, как бы, дает ответ за грехи крестника, если он его, как бы, не воспитал в вере... если ты всерьез.
— Я всерьез.
— Во! Позвони Ваське, его надо вытаскивать. Он совсем опустился. Какую уж неделю квасит, деньги стреляет.
— А бабка?
— А что ей сделается, она его переживёт.
Я пошла к Василию. Дверь была открыта. Я позвала — никто не отозвался. Продвигаясь вперед, зажав нос, я перешагнула через гору гниющего белья. Заглянула в комнату.
На диване лежала Ирина Борисовна и читала роман Золя в подлиннике. Очки так увеличивали её глаза, что они смыкались на переносице. Вид у неё был инопланетянский.
— Няк-няк у-у-у... шел, — она помахала в сторону двери и показала мне слабой высохшей рукой на стул. Я решила подождать. По периметру комнаты с пола до потолка шли книжные стеллажи, плотно забитые томами. Пыль и грязь неимоверные. К чему не прикоснёшься, проявляется цветом. Паркет разобран, в некоторых местах просто ямы. Где не попадя валяются самые невероятные вещи: гирьки от аптекарских весов, инструменты, провода, коробки от кассет, обломки битой посуды, фрагменты морских раковин и костей.
Ворвались собаки и запрыгали от радости.
— Авитаминоз и блохи, — поставила я диагноз, глядя на расчесы и пролысины на спине Шека, - Как дела?
— Херово. Зашиваться пора. Василий был не в духе.
— Убраться б надо, и ремонтик бы, хотя бы косметический. Так же нельзя. Давай вместе, я помогу.
— Да ну, на хрен. Бабка помрет, — тогда. А сейчас руки не доходят и душа, по правде сказать, не лежит.
— Я завтра дочь крещу, иди к нам в отцы.
— Ух, ты! На раз! — обрадовался Василий. — Только я не умею.
Я объяснила, куда приходить и как настроиться.
— А обязательно исповедоваться? — почесался он.
Утром он был в церкви. В чистой рубашке, в темном костюме и причесанной бороде. Он был абсолютно серьёзен, лицо его излучало просветленное благородство. Священник исповедал его и теперь они разговаривали в стороне. Храм был пуст, и вскоре таинство началось.
Я наблюдала за Василием. Я молилась. Они торжественно обошли купель: отец Игорь, за ним Василий с Катькой-маленькой на руках. Она держала свечку и смотрела на огонек. В этот миг я так хотела чтобы он был счастлив.
4
На дворе мороз. Декабрь. Я живу на пятом этаже. Пожарная лестница проходит в метре от моего балкона. С крыши её всю осень поливает дождь, — зимой она похожа на замерзший водопад.
Мы сидели на кухне: я, Катька-маленькая, мама и моя приятельница Эвелина Свищикова, начинающая эссеистка. Пили чай, как всегда, говорили о литературе.
Вдруг в стекло постучали. Отдернули занавеску, на балконе кривляясь, скакал Васька.
— Какой у тебя код? Там дверь эта хренова, железная, с кнопками! — закричал он сквозь двойные рамы.
— Нажми тридцать и вызов! — рисовала я в воздухе пальцем. — Да куда ты полез! Лестница обледенела, сорвешься, идиот! С хохотом я стала рывками отдирать заклеенную и промерзшую дверь балкона, но он уже перенес ногу через перила.
— Чего ты орешь? — тихо урезонил Вася. — У меня собаки привязаны у подъезда, так ближе. Я щас. Ставь чайник.
— Ну, зачем так рисковать, Артемьев? — спросила мама. — Раздевайся.
Под курткой на животе у Василия была сумка-кошель, в какой жлобы носят баксы. Он с видом заговорщика, медленно потянул за молнию, расстегнул её...
— Подставляй руки, озолочу! — Маленькая Катька взвизгнула: россыпь украшений! Сережки, кольца, кулоны, всякие цепочки!
— Выбирайте. Уши-то проколоты? Эх, вы! Делай вам. Нашел работу в мастерской на Петровке, ювилирю. Присылайте клиентов. Ну, я побежал, там Ирина Борисовна одна.
— Вася! Возьми для бабушки пирогов с капустой! — всполошилась мама. — Эвелинка, не теряйся! Интереснейший тип, удивительная биография. Уйдёт же!
Свищикова подхватила своё гигантское пальто и папаху и, пропихнувшись в дверь, вышла в сумерки за Василием.
Из окна мы видели, как Вася сделал ручку крендельком и приосанился. Мама махала рукой и хохотала.
Мы с Катькой прокололи уши. Вечером в ванной. И сочинили для Васьки оду. Вот она.
ВАСИЛИАДА
Я люблю людей порочных
За безнравственность помучить.
Отличаю я от прочих
Лишь тебя, Василий Гордый.
Не за то, что ты в лишеньях
Весел, пьян и даже очень,
Но за тонкость в обращеньи
С бессловесною скотиной.
Только ты понять способен
Бабью суть, великий Вася!
Только ты один подобен
Всем богам Эллады древней.
Паче всех богов на Пана
Ты похож, копытом роя.
После пятого стакана
Ты похож на Посейдона!
Как Сатир над водопадом
Ты стоишь и ждешь отлива
Вперя взор в сортира бездну,
До краев исполнен пива.
Как Гефест, с огнем играя
Ты железку наковалишь
Аполлону подражая,
Одиноко струны мучишь.
Как на счет Гермеса, Геры,
Афродиты и Эроса
Я не знаю. В силу веры
Я тебя им уподоблю.
Там еще полно различных,
Я имен их не припомню...
Те, в туниках неприличных,
Просто грязь с тобой в сравнении.
Каждый грек, не чуждый пьянству,
Выпивает за Элладу
С олимпийским постоянством
Значит, за тебя, Василий!
И не ведают, бедняги,
Что в Москве, в пятиэтажке,
В дефиците вин и браги
Ты живешь богоподобно!
5
— Это языческий праздник, заявляет мой дражайший муж, — у меня лично еще пост. Он уходит в скорлупу и не говорит ни слова. Мрачно щёлкает кнопками пульта, глядя в голубой квадрат и тянет пиво. Это потому, что Вове запрещено звонить шестилетнему сынишке, и он не может встретиться, обнять его и подарить в Новый год подарки. Их передают через третьи руки, после.
И этот Новый год не сулил ничего хорошего. Настроение было похоронное. Вдруг — дзинь-дзинь!
— Кто бы это мог быть в час ночи? — с надеждой спросила мама.
— Дедушка Мороз!
Мы с Катькой побежали открывать.
— С Но-о-о-вым го-о-о-дом! — низким баритоном пел Василий, и мы расступились, давая ему проход. Вася был великолепен в костюме русского богатыря собственного сочинения. В настоящей кольчуге, в настоящем куполообразном шлеме с пластиной, закрывающей переносицу, с мечом и палицей. Глаза его сверкали то ли удалью молодецкой, то ли гордостью за землю русскую. Что-то такое. Он умело помахивал палицей, отнюдь не бутафорской. Шек был скромным северным оленем. Он снял с плеча мешок и потряс его за ушки. Из наволочки выкатился довольный Хайчик.
Как все обрадовались, развеселились! Сразу задвигались стулья, захлопали дверцы шкафчиков и холодильника, я включила радио и ёлку.
— Уф, замаялся.
Вася внезапно оплыл по стене.
— Тридцать кило железа... Поди потаскай!
С плеч его ниспадал довольно грязный цветастый, видимо из скатерти, плащ, доходивший почти до пят.
— Нравится? — Василий покружился. — Сам шил.
— Заметно, — хихикнула Катька-маленькая.
Надо сказать, муж тоже воспрянул и пошел к холодильнику.
— "Русскую" или заморскую-вражью? — крикнул он с кухни.
— А подавай-ка мне родимую, — ответил Вася. И костей поболе! А опосля пойдем на супостата!..
После вражьей Вова не пошел уж никуда, а мы с Василием и Катькой вышли на влажный воздух.
Была оттепель, какие-то люди лепили во дворе снеговика. Василий подошел к ним и попросил прикурить. У мужика с зажигалкой был шок, когда огонек осветил клочковатую черную бороду, маленькие с ленинским прищуром глаза. Кольчужные рукава приятно позвякивали, перед Василием двусмысленно торчал из снега здоровенный русский меч. Василий картинно оперся на него, затянулся со значением...
— Ой, ты гой еси, добрый молодец! — начал Вася.
Мужика как ветром сдуло.
— Эй, братья по разуму! Куда?!
Мы решили просто кричать песни и пугать баб из кустов. Но быстро устали. Да и Вова там один. Мы поручкались и пошли по домам. Ещё у подъезда до нас долетал пономарский Васин голос: "Из сте-е-е-н тех каменных у нас, варягов кости... Здрассте, девицы-красавицы! Какое вам доброе дело сдела-а-ть!!! Дойчланд зольдаттен унд официрен..." — носилось по переулку до первых трамваев, навевая тревожные сны упраздновавшимся россиянцам.
6
Со дня нашего знакомства с Васькой прошло десять лет.
Звонит Рыбин.
— Ты у Артемьева давно не была?
— Давно. Месяца три. Я ему пытаюсь звонить, но, как-будто, телефон не работает.
— Передавай ему привет, если увидишь. Что-то он пропал.
— А сам что ж?
— Да я замотался. У меня работа, потом, я женился, некогда.
Я пошла к Ваське.
Васька был дома. Он сломал стену между сортиром и кухней, но обломки так и не вынес. Под ногами стоял хруст.
— Принимаешь этак ванну, раз, — и прикурил от газовой плиты. Протянул руку — вот тебе тут и чай, кофе, какао с профитролями.
— А где Ирина Борисовна? — я обвела комнату глазами. Ни дивана, ни паркета на том месте, где он был прежде.
— А вон, на телевизоре стоит. Поеду в Уфу на днях. Отвезу ее к деду. Умерла легко, на моих руках. Я ей грудную клетку правда сломал. Хотел сердце завести. Представляешь, менты решили, что это я её замочил. Слава Богу, соседи подтвердили, что я бабушку не бил, что я бабушку любил, — я ж к ним кинулся сразу, чтоб скорую вызвали.
Я молчала. Я думала неуместное. Я думала, что наконец-то Василий обзаведется семьей, устоит маломальский быт и заживёт по людски. Он читал мои мысли и не одобрял их, сосредоточенно сортируя брошюры.
— Эх, Катерина! Хорошая ты баба. Так и отбил бы. Только рожа у тебя страшная. Зато фигура-а-а... Ходил в Чечню наниматься, не взяли. Жаль. Как Катька-маленькая? Здоровая девица, небось? Я ей книги хочу подарить. Вот, тут пословицы на немецком, основы генной инженерии, стихи малоизвестных немецких поэтов.
— Ты не хочешь вернуться в школу? Будешь учить детей, где у таракашки глазки...
— Несерьезно. Денег мало платят, училок за сорок не люблю, и к тому ж в меня влюбляются акселератки. А я пылкий.
Я протянула руку к полке с книгами над тем местом, где раньше был диван Ирины Борисовны.
— Не трогай. Это бабкино.
— На что ты живешь, Василий?
— Афганцы-ветераны помогают, грузчиком подрабатываю, пивом торгую. Еще и пенсия. Нормально.
— У тебя ж пластинок патефонных целый шкаф, продай!
— Это на крайний случай. Пусть пока лежат.
— Друзья заходят?
— Из старых только ты. У меня телефон отключили за неуплату.
— Чёрное Солнце женился, Семакин в Штатах учится — от работы послали. Мис в Израиле, Рыбин в бизнесе, Агава играет в джаз-группе и поёт, катается по всей стране. Любка, Олька и Лалка нарожали детей и радуются, дурочки.
— А ты?
— Не. С меня хватит. И зачем? У меня что, руки отсохли?
— Библиотеку не хочешь продать? Сейчас любую информацию можно достать через интернет, книги стареют, теряют ценность. Этого хватит на первое время.
— Дедова библиотека. Пусть будет память. Вот, передай Катьке-маленькой. Бронзовая лошадка. Это амулет. И вот ещё. Этот коралл. Видишь, какой он прозрачный.
Он долго смотрел сквозь коралл на свет, крутил в руке так и сяк, любовался, а потом сказал:
— Зачем простейшим организмам такая красота? Моя берцовая кость приведёт в умиление кого-нибудь лет через триста? Вряд ли.
7
— Веселуха! — смеялся он в последнюю нашу встречу, когда я бинтовала ему опухшую руку с торчащими грубыми нитками швов.— Фигня. Заживет, как на собаке. Выпить нету? Одолжи, сколько не жалко.
Потом он пропал.
Я у всех спрашивала, куда он подевался? Ходили разные слухи. Одни говорили, что завербовался спасателем, другие, — что поехал тушить тайгу. Я склонялась мыслью, что он вернулся в Уфу, где прошли его школьные годы и где могилы его дедов.
Однажды Рыцарь Чёрное Солнце поехал с женой и дочкой позагорать в Новый Афон. Когда он вернулся, я спросила, не видал ли он Василия?
— Как не видать? Видал, — говорит. И рассказывает.
— Идем мы по пляжу. Шли-шли и набрели на Ваську, черного от солнца и обросшего как Робинзон. Он сидел на корточках в тени и дремал. Между его ступнями лежал неподъемный свинцовый крест на колодезной цепи. Наготу тощего Васиного тела прикрывали лишь ярко-жёлтые и довольно грязные марлевые портки.
— Это капри такие, — уточнил веселый, довольный жизнью Вася и растянул их за карманы во всю ширь.
Ну, мы пошли в кафешку. За вином с хачепуром он сказал, что работает местной достопримечательностью — Василием Блажным, или Контуженным. Зимой и летом ходит он босой и полуголый, травит анекдоты, и как положено святым, глумится и ёрничает. А то просто сидит на корточках у перекрестка, посмеивается себе и курит. Абхазы его опасаются как ветерана и на всякий случай не жалеют ему ни вина, ни чачи.
Я подскочила, хотела немедленно ехать. Но Черное Солнце меня остановил и усадил на диван. Глаза и рот у Рыцаря были такие, что я поняла. Он все врёт.
Васька умер.