Первая половина XIX века была довольно забавным временем. Буйным цветом цвёл романтизм: спустя годы Ницше охарактеризует это явление, как «безумство начала века». Художникам-романтикам осточертела пресловутая классицистская «образцовость», и они захотели делать чего позабористей, подчас не зная никаких границ.
Надоела эта «образцовость» и публике, тем более, что она стала к этому времени больше не принципом умеренности и гармонии, а способом прикрыть бездарность.
В мире наступили большие перемены. Эпоха великих географических открытий закончилась. Американские колонии Великобритании отстояли в тяжёлой войне свою независимость, образовали США и принялись потихоньку организовывать свою жизнь. Во Франции воцарился Наполеон и принялся прибираться после кровавой пьянки, устроенной деятелями Великой Французской революции.
Белый человек завоевал всё, что можно, влип во все возможные истории и наконец-то стал немного себя понимать, хоть и не совсем утратил былую имперскую хватку. Военных было по-прежнему много, но всё же начали появляться и те, кто основной своей профессией считал изящные искусства и литературу. Конечно, они и раньше были, но теперь их даже почти перестали презирать.
Белый человек был ещё очень далёк от того, чтобы взвалить на себя своё бремя (и тем более понять, что никакого такого бремени не существует). Однако, людей иных рас просвещённый класс наконец-то перестал считать животными. Потом появился Диккенс, и белый человек с удивлением обнаружил своих униженных и оскорблённых: сирот, нищих, студентов и молодых людей, посвятивших себя творчеству.
Однако незадолго до этого случилось нечто ещё более важное: родилась и сформировалась как писательница Джейн Остин. Она очень неожиданно и грубо обратила внимание просвещённых кругов на тот факт, что у женщин тоже существуют проблемы, а также на то, что женщина вовсе не расфуференная слабонервная глупая кукла из сентиментального романа. Женщина обрела голос, хоть пока только дома и в салоне.
Физическая сила как обязательное условие для того, чтобы иметь право разговаривать, отошла на второй план, а на первый вышли интеллект и творческая одарённость, в коих женщины вовсе не уступали мужчинам.
Конечно, предаваться творчеству женщине разрешалось пока по преимуществу только под маменькиным крылышком и только до момента, когда она выйдет замуж за какого-нибудь солдафона, помещика или аристократа (то есть, папенька найдёт выгодную партию). После свадьбы женщина, как правило, выкидывала «все эти глупости» из головы, принимаясь вести хозяйство, рожать детей и помирать в процессе родов. Но процесс было уже не остановить: Мэри Шелли и сёстры Бронте убедительно доказали это.
Так как мировые тенденции неожиданно затронули и Российскую империю (наполеоновские войны стали не последней причиной этого), появление крупного литератора-женщины стало вопросом времени.
***
Эта мало известная сейчас, а в своё время весьма популярная русская писательница родилась в Нижегородской губернии, которая тогда считалась глухой провинцией. История не сохранила даты её рождения (есть только предположительные): либо никому не было интересно, в каком именно году появилась на свет дочка мелкого юриста; либо она, подобно многим дамам того времени, намеренно скрывала возраст. Девушка рано вышла замуж (опять-таки за мелкого нижегородского юриста), родила от него сына, но через десять лет разошлась с мужем и уехала в столицу.
В Петербурге она жила великосветской жизнью, там же впервые опубликовала книгу рассказов (разумеется, анонимно, однако имя автора недолго оставалось неизвестным). Название сборника перекликается с «Вечерами на хуторе близ Диканьки», но по содержанию ближе к произведениям сентименталистов. Книгу высоко оценил Белинский, назвавший этот дебют одним из лучших явлений 1838 года.
После писательница пробовала свои силы и в публицистике, и в жанре фантастического рассказа, а также продолжала работать в том провинциально-сентиментальном стиле, в коем была выдержана её первая книга. Будучи не очень здоровой, она уезжала лечиться на курорты Франции и Италии. Там была написана серия очерков о заграничной жизни.
Одним из самых запоминающихся произведений, созданных ею, является повесть, а скорее новелетта, «Чёрный демон». Несмотря на название, вряд ли здесь можно в полной мере говорить о романтической фантастике: писательнице близок скорее Шиллер (которого она цитирует в тексте), нежели Гофман. В сочинении немало места отдано социальной критике, но она иронична и ненавязчива; слыша эту интонацию, конечно, невозможно не вспомнить об Эмилии Бронте – при этом англичанка выглядит наивнее как по языку, так и по мысли, чем её русская коллега (тут, правда, стоит заметить, что Э. Бронте была куда более молода и куда менее опытна, когда создавала «Грозовой перевал»).
Но есть многое, что роднит «Чёрного демона» с современными ему произведениями немцев Гофмана и Гауфа. С самого начала бросается в глаза форма рассказа в рассказе. Герои ведут ненастным вечером беседу у камина, и речь заходит о призраках, после чего один из них начинает излагать свою историю – такую завязку можно встретить почти у любого из писателей-романтиков. Главная героиня повествования – типичный (исключая пол) романтический герой: худоба, бледность лица, переходящая в желтизну, отпечаток страдания, чёрные горящие глаза. И, разумеется, не обошлось без сюжета проклятия, наложенного страшной старухой.
Однако, это вовсе не главное содержание повести. Демон героини – сомнение. Оно заставляет её видеть в живописи лишь бесполезную гонку за естественностью природы, в поэзии – павлинье желание покрасоваться (тут бы автор мне возразила, что павлину, в отличие от человека, не знакомы такие чувства); в благотворительности она видит сплошную спесь, во внимании света – одну холодную рассчётливость. Демон заставляет героиню видеть настоящие мотивы людей, о которых порой сами люди и не подозревают. Из-за сомнения в конце концов погибает и любовь, за которой скрылись привычка и скука.
Несмотря на свой созерцательный характер, новелетта заканчивается довольно неожиданным поворотом, хотя к стилистике ужасов его отнести никак нельзя. Этот приём, как и весь текст, не внушает никакого ужаса (кроме, может быть, эксзистенциального), только глубокую грусть. Это и понятно: автор не стремится ужаснуть нас и, несмотря на реалистичность произведения, ни в коем случае не пытается поучать – такая интонация глубоко чужда произведению. Мы привыкли ждать от русской литературы нравоучений, но, оказывается, в ней есть и авторы, способные на обычное сострадание. Жаль, что более поздние отечественные писатели не усвоили урока, в отличие от британцев, признавших романы Джейн Остин, Мэри Шелли и сестёр Бронте национальной классикой. Глядишь, случись оно иначе – иначе бы сложилась история не только русской литературы, но и русского народа в целом.
***
От современных феминисток вы вряд ли сегодня услышите имя Марии Семёновны Жуковой (равно как и её английских современниц). Во-первых, скорей всего, феминистки слишком заняты теорией своего движения и современными писательницами, исследующими гендерные взаимоотношения. Во-вторых, даже если они и знакомы с творчеством этих дам, скорее всего, оно им не по вкусу.
Как это видится со стороны, с точки зрения феминисток третьей волны лужёная глотка важнее, чем то, что из этой глотки извергается. Жукова и Эмилия Бронте не носили брюк, как Жорж Санд, и не организовывали демонстраций, как Клара Цёткин и другие суфражистки, от которых ведут свою историю представительницы феминистического движения.
Окончание здесь.