Даже по внешности Николай Христофорович Кетчер отличался от других. О туалете и костюме не заботился, словно желая, чтобы его встречали и провожали не по платью.
Его плащ-альмавива (зеленый верх – алая подкладка) был похож на тот, в котором горный дух явился волшебному стрелку в опере Вебера, за что товарищи прозвали его асмодеем.
Смех Кетчера был похож на грохот, к близким он обращался на «ты» и мог легко осадить собеседника безапелляционными восклицаниями вроде «Вздор, врешь!»
В общем, плевал на все приличия, даром что перевел на русский язык всего Шекспира.
Правда, не все коллеги приняли его интерпретацию - что хорошего может дать великой русской литературе врач шведского происхождения!
А Сергей Соболевский вообще откликнулся эпиграммой:
Вот и он, любитель пира
И знаток шампанских вин,
Перепёр он нам Шекспира
На язык родных осин.
Но в том, что Николай Христофорович был блестящим острословом и большим оригиналом, не сомневался никто.
Как-то посетители литературной кофейни Бажанова, что в Охотном ряду, стали невольными зрителями словесной дуэли между Кетчером и артистом Ленским.
Ленский ни с того ни сего вдруг стал петь Кетчеру дифирамбы: какой, мол, великий переводчик. И все это с плохо скрываемой иронией, сравнимой с издевкой.
Кетчер (он всегда громко и с пафосом говорил, будто со сцены) немедля парировал афоризмом: «Мне то не похвала, когда невежда хвалит».
А Ленский не растерялся и ответил: «Когда ж, скажите мне, вас умные хвалили? Не помню что-то я».
Чаще всего в заведении Бажанова Кетчер появлялся с друзьями – Александром Герценом и Николаем Огаревым.
В четвертой части романа «Былое и думы» Герцен с ностальгией вспоминал о переводчике-враче:
«Он до того сросся и сжился с Москвой, что я не могу себе представить Москву без него или его в каком-нибудь другом городе.
Как-то он попробовал перебраться в Петербург, но не выдержал шести месяцев, бросил свое место и снова явился на берега Неглинной, в кофейной Бажанова проповедовать вольный образ мыслей офицерам, играющим на бильярде, поучать актеров драматическому искусству, переводить Шекспира и любить до притеснения прежних друзей своих».
Уж что-что, а любить и поучать Николай Христофорович умел как никто другой.
Как-то он узнал, что среди посетителей кофейни есть молодой преподаватель истории по фамилии Нежданов. И все бы ничего, но настоящая фамилия его была Жданов, как и его отца – цирюльника.
Стыдясь профессии своего папаши, молодой человек изменил фамилию на Нежданов.
Чувствительная натура Кетчера этого не вынесла. При каждой встрече с Неждановым он громогласно спрашивал: «Здравствуй, Жданов! Здоров ли твой отец?»
Молодой человек мялся, краснел и вскоре вовсе перестал появляться в кофейне.
Легенда об архимосквиче Кетчере подпитывалась слухами о его странных гастрономических пристрастиях.
Если другие пили кофе, то он в летний день лакомился мороженым, сразу после которого половые подавали ему… кусок ветчины!
Александр Герцен объяснял это так:
«Чему же вы, господа, удивляетесь?
Разве вы не видите, что Николай Христофорович – отличный хозяин: он сначала набьет свой погреб льдом, а потом начинает класть в него съестное».
Критик Галахов писал: «Если справедливы слова Фамусова, что «на всех московских есть особый отпечаток», то об Кетчере следует сказать, что из всех жителей древней столицы он выдавался по преимуществу, был архимосквичом.
Только в Москве жилось Кетчеру привольно, только здесь он чувствовал себя как дома.
Этикет, условные приличия, благовидные предлоги возмущали Кетчера, потому что напрасно стесняли естественное, свободное проявление жизни в действиях, чувствах и образе мыслей.»
P.S. Николаю Кетчеру повезло. В 1990-х Москву накрыла волна переименований, улицы в честь его друзей – Герцена и Огарева – исчезли с лица земли, а вот Кетчерская улица в Вешняках осталась.
При подготовке поста использована книга: А. Васькин «Охотный ряд и Моховая. Прогулки под стенами Кремля».
