Много лет назад казалось, что жанр утопии и антиутопии (при желании можно не разделять, некоторые называют антиутопии негативными утопиями) угасает на глазах. Сейчас картина иная. Книг (не говоря о фильмах), где антиутопический пафос задает тон все больше и больше. Если же прибавить к ним модную ныне постапокалиптику, то получится и вовсе ренессанс.
Но означает ли популярность расцвет? И если да, что в действительности мы получаем под видом романов-предостережений?
Утопий по-прежнему создается не так много. Что удивительно в мире, где все держат курс на позитив. Хотя лет тридцать назад возобладало мнение, что за ними не стоит ничего хорошего. Утопии – это мечта. Мечта – это прекрасно. Но расплачиваться за их осуществление приходится кровью. Так что лучше не мечтать, пожертвовать красотой во имя человечности.
При таком раскладе и происходит нынешний бум. Желание глядеть в будущее не исчезло.
Но будущее стало восприниматься как нечто опасное. Ветер перемен не будет ни добрым, ни ласковым.
Нет ничего плохого в выпаривании излишнего идеализма и романтизма, но вместе с их излишками в текстах пропало главное – стремление попасть в это самое будущее, приблизить его, уверенность в том, что его можно построить, помыслить, предугадать.
С распространением антиутопической моды возник своеобразный психологический феномен – страх будущего и заочно пессимистическое к нему отношение, которое возвращает нас к старой концепции Золотого века. Он был или уже настал, дальше может быть только падение.
Увлечение антиутопизмом – отражение нынешней установки на то, что созидание, и в особенности творчество в области социальной жизни, ее улучшений, невозможно в принципе. Любая мечта – раскачивание лодки, нарушение существующего хрупкого равновесия, обрушение ситуации, когда жить еще как-то можно, переход на стадию, когда плохо будет всем, а не только некоторым (хотя в данном случае правильнее говорить – большинству).
Если взглянуть на любую утопию, то станет ясно, что не просто рассказ о том, чего хотелось бы, но своеобразная попытка познания человека, формирование ценностного идеала – этического, социального, политического. Это стремление сформулировать цели и задачи, желание задать вектор развития, упорядочить и улучшить жизнь.
Ныне принято воздерживаться и от целей, и от задач, и от принципов. Понятно, что в таких условиях формирование утопии невозможно. Но здесь не только кризис больших идей. Если и видится какой-либо идеал жизни, то он должен быть сугубо личным, индивидуальным. Мы вступили в мир персональных утопий. Но индивидуальная утопия – это нечто противречивое. Утопическое всегда было связано с глобальным, с социальным.
Следовательно, сокращение числа утопий – свидетельство распада социального мышления, как такового. Думать об обществе в целом не принято, нужно думать о себе. Тема социального помещается в негативную сферу. Отсюда и популярность антиутопий и характерный для них содержательный момент – не столько критика одной большой социальной модели во имя другой, сколько нигилистическое отрицание самого стремления к социальному моделированию и переустройству.
Таким образом, цели в антиутопии есть. Просто их не принято формулировать в открытую, наглядно. Отчасти из-за вышеуказанных причин, отчасти из-за причин иного характера.
Первое и самое очевидное, заключается в том, что сфера интеллектуального съеживается. Утопии были полны пафоса, но закваска их была рациональной. Рациональному (в определенных пределах, конечно) проекту будущего теперь противопоставляется аргумент из области чувств. Интеллектуальный антиутопизм, в силу простоты нравов, может быть и не понят читающей публикой. Теперь надо попроще.
Самая простая и примитивная реакция – страх. Антиутопии стали разновидностью литературы хоррора. Чтение современного антиутопического продукта представляет собой не вхождение в сферу интеллектуальной полемики, а подсоединение к определенному эмоциональному состоянию. Будущее не надо познавать. Переведение антиутопии на язык эмоций – лучший способ положить предел всякой познавательной активности по умолчанию.
То есть, говоря предварительно, основная не формулируемая вполне отчетливо цель сводится в современной антиутопии к хрестоматийному «кабы чего не вышло». Что собой представляет это «чего» знать, в сущности, не обязательно. Ведь случаться, как мы уже заметили, может только плохое. Формула «дальше будет хуже» в связке с этим «чего» демонстрирует чисто терминологическая трансформация антиутопии в дистопию.
Чем хорош этот широко распространившийся теперь термин помимо закрепления доминанты плохого будущего? В первую очередь совсем другим – указанием на то, что нынешнее антиутопическое направление не предполагает никакого антипода. Дистопия в силу этого становится чисто манипулятивной страшилкой пропагандистского толка, что не отменяет того, что она может иметь под собой некие здравые основания. Функция «чего» вшита в само наименование. Дистопия предполагает принципиальное неназывание противной стороны. Но поскольку бороться с ничто и с никем можно только в Библии, эту принципиальную дистопическую пустоту маскируют ничего не значащие голые абстракции (религия, тоталитаризм, коммунизм, неофашизм, маскулинность, рационализм, государство и т.д.). Это подкрепляется и с точки зрения художественной формы и метода: туманность, антиинтеллектуализм, символизм, аллегоричность – эти вечные друзья нереалистической литературы, становятся элементами обязательной программы антиутопического текста. Удивляться здесь нечему, уже давно есть ощущение, что уперто-модернистские практики – лучшие друзья тоталитаризма, активно помогающие ему своим эстетским снобизмом, неотмирностью, безразличием, или откровенным соглашательством и коллаборационизмом.
Склонность к упрощенным схемам антиутопического сознания позволяет проецировать этот инфантилизм и интеллектуальную неразвитость на утопическое как таковое. Так возникает мифология утопии, развивающая широко известные взгляды Дарендорфа на утопию как нечто статичное и изолированное. Взрослой, развитой, детализированной, стремящейся к конкретности утопии искусственно, на основе распространяемого заблуждения, не дают состояться. Утопию не выпускают из младенческого состояния метафизических построений к контовской позитивной фазе где проект будущего (я веду речь, прежде всего, о художественных текстах, не исключая, впрочем проекции и на общетеоретические моменты), основанный на современном уровне социальных и естественных наук, выглядит принципиально иначе, чем многократно высмеянные устаревшие литературные мечтания в духе Томаса Мора или Этьена Кабе.
Здесь стоит сказать, что современная утопия в идеале не должна терять философской глубины и отваги в своих предположениях. От нее требуется не отказ от философии, а подкрепление умозрительных предположений фактическими знаниями. Дистопический подход этому требованию не соответствует принципиально. Фундаментальный уровень идей (антропологический, социальный, культурологический) его зачастую не интересует. Достаточно чисто политического, технологического направления, не идущего дальше журналистской публицистики.
Стоит обратить внимание и на другое заблуждение. Утопия – это теоретическая модель, своего рода тезис, который обладает определенной самодостаточностью. Но последняя не бывает абсолютной. Утопия не то чтобы не исключает, она предполагает полемику, как всякий рациональный, стремящийся к научным стандартам проект. Утопия удовлетворяет научному принципу фальсификации, она содержит сама в себе свое опровержение, она несет в себе момент самокритики. Поэтому многие писавшие об утопии как жанре отмечали и генезис антиутопии из утопии, и парадоксальное сосуществование утопического и антиутопического в одном тексте. Утопия – приглашение к дискуссии. Антиутопия, особенно в современном дистопическом прочтении, становится антитезисом, не требующим исходного тезиса.
Но если нет оппонента, значит нет и полемики. Современная дистопия подчеркнуто антидиалогична по своему посылу. Она изначально безальтернативна и тоталитарна в своей глухоте: разве можно вступать в диалог с тем, чего нет?
То есть все обстоит ровно наоборот господствующим утверждениям о тоталитарности утопического мышления. Претензия на единственную истину, отвергаемая на словах, впечатана как раз в дистопию.
Утопия никогда не скрывала своей гипотетичности, приблизительности. В случае с современными дистопиями мы имеем противоположное. Они постоянно настаивают на реалистичности предлагаемого сценария, несмотря на то, что научные стандарты доказательности и обоснованности, как правило, в них игнорируются.
То же самое происходит и с проблемой развития.
Нам привыкли подавать утопию как рай на земле и конец истории. Но уже с точки зрения здравого смысла очевидно, что конец одной эпохи означает начало новой.
Утопия предполагает переход на другой уровень социальной жизни, но кто сказал, что там нет подуровней и, соответственно, дальнейшего развития? Проблемы приобретут совершенно иной, непонятный нам отсюда характер. Но сами проблемы останутся. Они всегда остаются. Можно сказать, что все сложности с написанием утопий возникают в связи с нашим незнанием, неспособностью или нежеланием перейти к этому кругу непонятных, но предполагаемых проблем. «Утопии – это плохо и нереально» - отмашка лентяя, не желающего приступать к трудной работе.
Утопия должна предполагать постоянную коррекцию и конкретизацию. Противники утопического считают, что утопия антиисторична. Однако дело обстоит ровно наоборот. В отрицание развития и дальнейшей истории скатываются как раз антиутопии. Идейно, теоретически это объяснимо тем, что мы имеем дело с иллюзорным отбрасыванием утопии как тезиса, задающего обсуждение. Дистопии похваляются тем, что не нуждаются ни в каком антиподе. Но пуповину, связывающую «анти», с тем, что существует без всяких приставок перерезать нелегко. Утопия видится неизменной. По аналогии такой же становится дистопия, вечно обреченная на борьбу с ограниченным и довольно предсказуемым кругом врагов, которые были перечислены чуть выше.
Неизменность дистопии проявляется также в том, что она наследует черно-белое восприятие действительности, вполне обычное для классических текстов. Стороны меняются фигурами и теперь то, что было черным, начинает играть белыми – вот и вся разница. Сложность, двусмысленность, полутона по-прежнему отсутствуют. Для того чтобы убедиться в этом достаточно заглянуть в худшие образцы женских дистопий, которые помимо черно-белого мышления демонстрируют откровенное паразитирование на канонах мужской антиутопической литературы, внешне бравируя своей феминистской независимостью.
Другое объяснение идеологическое. Возможно, причина заключается в том, что все современные дистопии, построенные на страхе перед будущим – завуалированные утопии дня сегодняшнего. Утопия уже наступила, мы в ней живем. Всякое изменение текущего состояния – шаг в антиутопию. То есть здесь можно скорректировать вброшенную ранее мысль об отсутствии тезиса, на котором держатся современные дистопии. Тезис есть, но он лежит не в будущем, а в настоящем: завтра будет хуже, чем теперь, как уже было сказано ранее. На этом откровенно спекулирует широко популярная ныне постапокалиптика, пугая читателя отсутствием таких ценностей цивилизации как интернет и туалетная бумага.
Основа такой позиции – законспирированная проповедь примирения с нынешним неидеальным состоянием.
Это возвращает нас к непозабытому второму объяснению непопулярности утопий в их классическом виде. То, что некогда виделось как неидеальное, в нынешнее время считается напротив идеалом. Ежи Шацки почти сорок лет назад предупреждал о распространении иррациональных утопий. Но предсказывать это было в общем не так уж сложно после сформулированной вкратце их программы в знаменитом романе О. Хаксли «О дивный новый мир», где автор намертво пришивал к Богу, поэзии, свободе право быть несчастным, иметь сифилис, рак, недоедание, вшивость, страх перед завтрашним днем и т.д.
Со временем Бог, поэзия и свобода отпали за ненадобностью. Так получилась современная программа: страх перед утопиями продиктован тем, что там не будет несчастья и сифилиса. Возможно второй там все же удастся излечить, и тут Хаксли прав. Но человек и в утопии будет несчастен, это очевидно. А свобода, как и поэзия останется неотчуждаема. Бог же, ну, он для кого-то всегда с ним.
Против чего же тогда остается протест? Как и было сказано, против изменения существующих условий. А раз так, то все что требует усилий, все, что направленно на изменение, будет в большинстве случаев рассматриваться как чистый негатив. Белое становится черным.
В принципе, тут не сказано ничего нового. Если присмотреться к классическим антиутопиям, то все они построены на борьбы с рациональным в пользу иррационального, «человечности». Но если в классическом варианте автор стоял на позиции разума и свободы против голой, абстрактной прагматичной, стесняющей рассудочности, то теперь произошла подмена. Отбрасывается не только узколобый бесчеловечный рационализм, отбрасывается всякое здравомыслие. Свобода всех жертвуется во имя «я хочу». Между сифилисом и сознанием выбирается сифилис. Во имя дурной бесконечности житейской жизни, не обязательно сытой (и полуголодная, голодная сойдет), отбрасывается всякое изменение.
Если говорить об идее эволюции жанра, то игнорируются вполне очевидные вещи. Утопический текст – дитя своего времени. А это значит, что оно задает форму и содержание авторских представлений. Теперь текст искусственно извлечен из настоящего. Очевидно, что при таком положении дел он, вполне логично, будет выглядеть устаревшим и отсталым с любой точки: форма и содержание, проблематика, набор идей. Утопия должна была развиваться, а она стояла, или ее держали на месте.
Следует обратить внимание и на другую архаичную черту. Утопия начинала с трактата, постепенно перетекая в полноценный роман с присущими ему коллизиями и имитацией реальности. Однако сейчас мы наблюдаем не дальнейшую эволюцию, а откат назад к логике трактата, к художественной иллюстрации определенного набора идей. От анализа к воздействию.
Вернемся, однако, к страху. Что еще пугает? Тотальность утопического отрицания. Утопист не согласен не с отдельной стороной окружающей действительности, а с тем, как она сложена в целом, частности-то его как раз могут устраивать. Здесь очевидна борьба современной дистопии с претензией на глобальную проблематику.
Нынешнюю дистопию не устраивает работа с реальностью Возможно это объясняет распространение женской дистопии. Ее популярность мотивирована как раз тем, что в дистопии не надо ничего делать, не следует ничего предлагать. Гораздо важнее общаться (с пустым местом утопии), не созидать, а выяснять отношения, скандалить. Женщина в дистопии не воюет за новые достижения. Она в большинстве случаев боится потерять нажитое. Поэтому многие дистопии носят защитный характер.
Здесь уместно сказать о временном аспекте современных текстов. Будущего как тотальности по умолчанию быть не должно. Оно - пустота, впереди «кирпич». Поэтому борьба в отсутствие будущего превращается в борьбу с прошлыми угрозами. Современная дистопия концептуально ретроспективна. Это опять-таки логично в свете нежелания и стойкой неспособности мыслить будущее.
Нынешняя дистопия имеет таким образом по преимуществу охранительный характер.
Она не просто выступает за современные достижения. Она работает на закрепление стереотипов массового сознания. Протекционизм политкорректности, работа на подавление интеллекта и здравомыслия, повышение уровня тревожности, понижение эмоциональной устойчивости. Если и есть какая-то борьба, то это столкновение одних местечковых идеалов с другими. Антиутопии прошлого сражались с набирающими силу тенденциями, современные дистопии наоборот поддерживают активную повестку.
Наконец, защищаемой единицей в дистопии становится не человек в его общем гуманистическом понимании, а человек в определенном социальном контексте, часть группы, слоя, тот, кто разделяет определенный круг идей и мировоззренческих установок. В недавно прочитанном романе Оутс «Опасности путешествий во времени» заметно, как в эту ловушку попадает далеко неглупый человек. Осуждая кастовость будущего ужасного нового мира, писательница выводит в центр борцов с режимов, персонифицирующих касту потомственных интеллектуалов. За чьи идеалы борются эти люди? Что за конфликт перед нами? Ответ очевиден. Одна элита бьется с другой. Все сведено к смене элит.
Из дистопий все больше исчезает человек по-настоящему рефлексирующий. Он опасен не только для «режима», но и для новых борцов с ним, потому что ему с легкостью могла бы стать очевидна зыбкость оснований с позиции которых идет атака на плохих ребят. И в рядах повстанцев он свободен рассмотреть лицо нового более жесткого диктатора.
Антиутопия, окончательно сформировавшись как жанр в борьбе со штампами, стереотипами, протестуя против «техники» сама стала техникой. Родившись под лозунгом «мысль против идеологии» антиутопия становится инструментом манипулирования со стороны доминирующих мнений. Противопоставление «личность против массы» лишено актуальности (сейчас нет личности), оно трансформировалось в рассказ о межгрупповом противостоянии (мужчины против женщин, наши против ненаших).
Но все перечисленное выше закономерно. Иного и быть не может. Дистопия, ставшая поп-жанром, наглядно отражает болезненное, искаженное современное сознание.
Сергей Морозов