В моем распоряжении была комната, которую я мог сдать. Но дело в том, что была еще одна – другая – комната. В ней и была главная загвоздка. Представьте, к примеру, что там лежит труп, или стены увешаны портретами американских президентов, и я в этом как-то замешан, – вот так сильно я не хотел, чтобы сюда кто-либо совал свой нос.
Это была рыжая девушка лет двадцати трех. Меня она сразу же насторожила, в ней было что-то, от чего тут же начинало беспокойно постукивать сердце, а руки чесались от тревожного чувства. Глаза девушки шарили по сторонам, тонкие пальцы поглаживали все, мимо чего она проходила. Совершенно непроизвольно я начал отговаривать ее, расписывая шумность улицы, на которую выходили окна сдаваемой комнаты, сломавшийся слив в туалете и суровые правила сопредельного со мной проживания. Но она словно не слышала, только кивала и со всем соглашалась. Это настораживало меня еще больше, но я сам загнал себя в этот угол. И пусть это могло выглядеть безумно, но надо было ее просто вытолкать за порог без объяснения причин.
– А что здесь? – показала она как раз туда, куда показывать не следовало.
«Гнать ее! Гнать!» – вопило все у меня внутри.
– Ничего, – слабо ответил я, покрываясь испариной. – Так что вы решили?
Я загнанно смотрел на нее, мечтая лишь об одном, чтобы скорее кончился этот кошмар, чтобы скорее она ушла, чтобы оставила меня одного, чтобы…
– Я согласна, – она посмотрела на меня своими зелеными глазами и открыто улыбнулась.
Поначалу все было спокойно. Она уходила рано утром, приходила вечером, готовила что-то себе на кухне, шумела вода в ванной, шелестели мягкими тапочками ее шаги. Я сосредоточенно вслушивался. А когда все затихало, прокрадывался в коридор, чтобы проверить дверь в закрытую комнату.
Я не оборачивался. Смотрел на линию горизонта. Там виднелась рыбацкая лодка. Ее покачивало на волнах. Я сидел на деревянном стуле у самой кромки воды. Иногда опускал руку и зачерпывал песок. Песок был белым. Именно такой, как в песочных часах. Чуть в стороне на циновке, облокотившись на локоть, лежал старик с темной, почти черной кожей, его голова была обмотана какой-то тряпкой. Он курил какие-то жуткие сигареты. Ром был уже выпит, и пустая бутылка валялась между нами.
– Мой сын теперь хозяйничает в лавке, – возмущался старик. – Прогнал меня. Убежден, что я пьяница.
Говорил он много и обо всем. Я ничего не мог ему ответить, только иногда улыбался и кивал. Несмотря на ветер с моря, запах дыма от дешевых сигарет сильно ударял в нос, даже казалось, что ты не на побережье, а в тесном помещении бара, а воздух едва движется от лопастей вентилятора под потолком. Пот струился под рубашкой по красной, воспаленной от солнца коже. Солнце стояло в зените. В небе бесшумно летела большая птица. Она была белой и походила на чайку. Совершенно незаметно волны подмыли ножки стула, было даже приятно упасть в воду и лежать лицом на мокром песке. Пока от накатившей волны я не нахлебался горькой воды. Рыбак на далекой лодке вытягивал сети.
Я открыл глаза. Было темно, и одежда на мне была мокрой. Кто-то дергал ручку двери.
– С вами все в порядке? – услышал я обеспокоенный голос квартирантки.
– Убирайся, – прошептал я.
Она еще некоторое время подергала ручку, прислушиваясь. Я лежал, не произнося ни звука, но она слышала мое дыхание. Этого ей хватило, чтобы наконец оставить меня в покое.
Вот откуда это все. Я смотрел, как в сером небе кружатся птицы, несколько ворон и чайка. Некоторые птицы вылетали, их не было видно за домами, но потом они возвращались в видимый прямоугольник неба. Я смотрел из окна на неизменный двор с высоким тополем в середине. Этот двор был одновременно и пустой, и наполненный. Застывший и подрагивающий от едва заметного, но бесспорного движения. Уж мне-то об этом было не знать. В бесконечной череде дней я был внимательным зрителем, у которого, впрочем, и не было другого выбора. Я наблюдал за каждым движением – в этом я находил странное удовольствие. Вот и сегодня в этот незатейливый кубический мир ворвались черные и белые птицы. Я вглядывался в этот рисунок со скрытым ликованием: ведь это еще одно свидетельство того, что при должном фокусе в любом замкнутом пространстве при невозможности растекаться вширь уходишь внутрь, но и в какой-то досаде – эта бурная активность в небе делала ненужными любые усилия, только и надо, что смотреть. Но птицы уже не волнуют, как раньше, смотришь на них, не воспаряя, в них уже нет выдуманного величия, наоборот, подозреваешь в них только одну голодную глупость. Так и сейчас, куча мусора в дальнем углу двора уже ощутимо воняет и верно это привлекает птиц. А чайка уже давно вместо рыбы предпочитает объедки. Но все же ее крики непроизвольно заставляют думать о далеком море.
Присутствие чужого человека в доме превратило меня в узника своей комнаты. Я вечерами сидел и прислушивался, пытаясь понять, что она делает в настоящий момент. Ее присутствие вселяло в меня страх. Мне виделось, что случайно мы пересекаемся в коридоре, и она смотрит на меня. Видит меня. Что в этот момент она думает обо мне? Что примечает? Рассматривает как занятную вещицу или же в раздражении морщится, подозревая во мне извращения? А как же иначе? Моя жизнь не может не вызывать опаски... Или же все же она видит что-то другое? Впрочем, это всего лишь фантазии, я не попадаюсь ей на глаза. Я сижу в своей комнате и не шевелюсь. Смотрю пристально на мою закрытую дверь. Иногда от этого напряжения мне кажется, что дверь начинает открываться. Бесконечно долго открывается, открывается... Я сижу в сгущающемся сумраке, по потолку проползают прямоугольники от фар проезжающей по двору поздней машины. Этот свет заставляет меня вздрогнуть, ведь мне казалось, что глаза мои все это время были закрыты.
Старик поддерживает меня, и мы ковыляем по темной улице, поднимаясь в поселок. Кое-где горят окна, и слышны разговоры с открытых веранд. Но кто говорит, не видно. Иногда кто-то окликает старика, но тот или молчит, или надменно что-то отвечает. Я вишу на его плече и мое внимание сосредоточенно на каждом шаге. Под ногами я чувствую камни, мои ноги цепляются за них, и, если старик отпустит меня, я сразу же упаду. Но старик не отпускает меня, он терпелив и, чувствуется, что, подтаскивая меня, думает о чем-то своем. Я благодарен ему за это. В полоске неба, что видна между домами, рассеяны сияющие и отчетливые звезды. Мне даже кажется, что это небо я уже видел в далеком детстве. Мы прошли еще совсем немного, но мои мышцы уже подрагивают от напряжения, именно поэтому старик отпускает меня, и мы опускаемся прямо посередине улицы. Некоторое время молчим, отдуваясь. Потом старик поднимает к небу палец и показывает мне на три ярких звезды:
– Это большой треугольник.
Я смотрю на усыпанное небо и глупо улыбаюсь, но моей улыбки не видно в темноте.
– Он состоит из трех звезд, – продолжает старик. – Вега, Денеб и Альтаир. Вега из созвездия Лиры, Денеб из созвездия Лебедя, а Альтаир, вот она у горизонта, из созвездия Орла.
Старик водит по небу чуть согнутым указательным пальцем.
– И опять птицы, – я шепчу себе под нос. Я еще не знаю, что делать с этими знаками. В мой затылок впиваются острые камни, но мне не пошевелиться. Звезды мерцают, и вовсе не старик, а что-то другое рассказывает мне все это.
– Между верхней звездой и нижней, видишь, течет Млечный путь, увлекая за собой третью звезду. Ты уже узнаешь ее? – спрашивает он меня.
Что он спрашивает? О ком он спрашивает? Что имеет в виду? Я чувствую беспокойство, я теряю равновесие, небо словно уходит у меня из-под ног, меня переворачивает и вертит. Пыль забивается в рот. Мне нечем вздохнуть. Меня тащит вслед за третьей звездой.
Я знаю, что она может почувствовать мой взгляд и обернуться. Я слышал, как она ушла, и точно знаю, что будет дальше. Дверь подъезда хлопнет внизу и она, доставая из сумки перчатки, пойдет наискосок через двор, направляясь к арке. Она пойдет, чуть склонив голову, погружаясь в мысли, или вжимая голову в плечи, чувствуя какое-то неотчетливое беспокойство. Моросит дождь, небо нависает над двором, ветки тополя чуть раскачиваются. На асфальте лежат то тут, то там прилипшие размокшие газетные страницы. Так ветер разносит то, что полегче, со стороны мусорной кучи. Вот внизу хлопает дверь. Я подаюсь назад в страхе быть замеченным. Она делает несколько шагов и вдруг вскидывает голову, смотрит на мое окно. Смысла прятаться нет. Я кривлюсь. Она же машет мне, открыто улыбается и – уже не оборачиваясь – идет, вовсе не сутулясь, а напротив, целеустремленно, легко, уверенно. Я же остаюсь в недоумении. Кто она такая, что ей совершенно нипочем моя враждебность?
Я сидел и вслушивался в ощущения. Меня охватила оторопь. Внутри что-то происходило. И это началось не сегодня. Я словно смотрел на себя со стороны. Застывший, с перекошенным лицом, коровьими глазами, такими несчастными. И там плескались, словно в глубоком озере, робкие мысли, трепетные надежды. Но лучшее лекарство от собственной слабости – ненависть и злость. А также присказка: «как же, как же».
И это только кажется, что вот так может все изменится внутри, все то, что сломалось и неправильно срослось. Проливной тропический дождь не смывает грязь, а приносит ее в огромном количестве. Меня заколотило, я вжался в кресло в попытке успокоиться. Мне не нужно этого. Ни опять, ни снова, никогда. Эта соль, что сыпется откуда-то сверху, барабанит по раковине, но стоит только высунуться, обожжет и скорчит.
Старик по-прежнему сидит рядом. У него вид, словно это была просто пауза, недолгое молчание, которое необходимо в любом разговоре. Мои припадки не пугали его. Он относился к ним как к чему-то, что просто не может вызывать беспокойство, словно это мое полное право, от других же только и надо, что принять и отнестись с должным уважением. Мне всегда нравились открытые люди. Поражала их способность легко, несмотря на возможное ответное неприятие, относиться к людям, в несколько слов и жестов делать так, что возникает дурацкое чувство, что этот человек тебя откуда-то знает, а ты его забыл. Но потом понимаешь: все совсем не так. Дело не в тебе, ты такой же, как и был всегда, только отражаешься в чужом взгляде почему-то по-иному. И этот взгляд завораживает. Этот взгляд заставляет тебя начать сомневаться, и вместе с этим просыпается надежда.
Звезды все так же заполняют собой небо. И я зачем-то поднял руку и дотронулся до одной из них. От нее, мне показалось, пошли волны, но почти сразу угасли. Не удивившись, даже почувствовав какое-то ребячество, прикоснулся к другой, и она точно так же ответила быстро гаснущим светом. Засмеявшись, я начал тыкать в звезды без остановки, рисовать линии одну до другой, проводить ладонью, стирая неотчетливые линии. Это было похоже на рисование песком на световом экране. Увлекаемый этими откликами я нарисовал в небе кита, затем дом с треугольной крышей и прямоугольным окном. Но ведомый далее, стал рисовать лицо, оно проступало в небе, становилось все более отчетливым – глаза, улыбка, волосы. Я видел женское лицо, прикасался к нему кончиками пальцев, мои прикосновения становились все более испуганными, трепетными, стоило мне только остановиться, я знал, лицо исчезнет, но я так боялся этого.
– Вот теперь ты видишь, – сказал старик, и в следующее мгновение лицо рассыпалось вновь на миллионы сияющих в небе звезд.
Ее стоит отсюда выдворить, думал я. Заставить съехать. Это должно быть просто, ведь я ее обо всем предупреждал. Я, скривившись, поднялся из кресла, с трудом переставляя ноги, дрожа от злости и усилия, дошел до двери своей комнаты. Дернул на себя, но дверь не поддалась. Я в ярости стал дергать ее и не сразу понял, что она просто закрыта на ключ, и он тут же торчит из замочной скважины. Зашипев, словно все это подстроила она, я крутанул ключ и распахнул дверь на себя, готовый ринуться в бой. Но коридор был пуст и погружен в темноту. Света с кухни едва хватало, чтобы очерчивать углы.
Я переступил порог своей комнаты, вышел в коридор и, застыв, стал вслушиваться. Приглушенно доносился шум улицы. Тикали настенные часы. В туалете журчала вода. Все было тихо. Я двинулся дальше. Беспечность и доверчивость моей квартирантки не удивили меня. Я толкнул дверь в ее комнату, и та плавно начала открываться. Я вторгался без разрешения в чужое пространство, но за это мне никто ничего сделать не мог, я ощущал свою полную безнаказанность, это чувство было сладостным. Едва ли что-то могло меня здесь удивить. Знакомая мебель, ковер с оленями, этажерка с облупившимся красным лаком, круглый стол в середине комнаты. Все это я знал. Но вдруг я почувствовал, что даже в этом уже появился новый порядок, хотя все стояло ровно на своих местах. Следов ее присутствия почти не было видно, но оно было бесспорно. То как на столе лежали книги, как на диване расставлены подушки. На стуле лежат ее вещи. На спинке висит ее халат. На крючке, прибитом к стене, – вешалка, на которой ее платье. Так как нет платяного шкафа, в углу у стены сложена стопкой другая одежда.
Одного моего присутствия здесь уже было достаточно, чтобы перечеркнуть особые законы, которые невидимыми нитями связывали и определяли взаимодействие и последовательность всех этих вещей. Нити опадали от моего запаха, моего дыхания, испуганного взгляда. Я стремительно терял свою решительность. Дать отчетливо понять, что я был здесь. Я был уверен, что этого будет достаточно, чтобы возмутить, вызвать недовольство, спровоцировать скандал, после которого и можно навсегда распрощаться с моей милой рыжеволосой квартиранткой. Но протянуть руку, скинуть подушку, разворошить одежду, это так просто и так невозможно. Во мне поднималась паника. Хотелось развернуться и убежать. Мысль о том, что меня могут сейчас застукать здесь, увидеть, стоящим тут, словно в ожидании, расценить это как попытку затеять разговор, в попытке наладить контакт, начать знакомство, тем самым доказать скрываемый все это время интерес, свое смущение, свою неуверенность, страх и надежду. Именно так все будет интерпретировано, только она поймет, что я был здесь, что я пришел к ней. Тогда все: она перехватит инициативу, мне никогда от нее будет не избавиться. Будет лезть и лезть со своими женскими штучками. Меня передернуло. Ярость и отвращение к себе переполнили меня. Но я знал. Теперь ничто не могло меня спасти.
Ночь темнела. Но во мне все сияло. Старик поднял меня и сказал:
– Давай-давай!
Отпустил меня, и я тут же рухнул. Было больно, боль заполняла меня полностью. Она наполняла меня, раздувала меня – треснет шов и меня разорвет в клочья. И в самый пик невероятной боли, в этом привычном состоянии отчаяния, я понял, что боль – это не боль. Что это я не мог сказать, но что это больше не боль, стало очевидно. А в следующее мгновение и пришло полное осознание. Мир развернулся вокруг меня, небо изогнулось и стало выпуклым.
Я поднялся. В темноте я почти ничего не видел, но вытянул руки, пытаясь рассмотреть их. Я чувствовал, что я будто бы стал выше, спина моя распрямилась, кровь до шума в ушах бурлила по венам.
– Идем, идем уже, – все это время терпеливый старик, теперь не скрывал, что раздосадован из-за меня. Он бурчал себе под нос что-то, от чего я, довольный, только смеялся. Мы все так же шли в гору. Каменистая дорога под ногами становилась все круче, при этом она спиралью изгибалась вправо и сужалась, превращаясь в едва заметную тропу. Хватаясь за колючую траву, мы лезли все выше и выше. А в следующее мгновение оказались на краю обрыва.
Далеко внизу шумело море. В спину толкало выпуклое небо.
– Уже надо возвращаться, – бурчал старик.
И было непонятно, говорил он это мне или себе. Я стоял над пропастью. Мне в каком-то сумасшествии хотелось сделать этот шаг. Я выдохнул. Протянул руку и прикоснулся к двери, отыскал ручку и потянул на себя.
Я вывалился из ее комнаты. Лежал, тяжело дыша, словно после погони. Сердце подкатывало к горлу. Я чуть ли не терял сознание. Но тишина и полумрак коридора успокаивали. Я понемногу начал приходить в себя. И правда, ничего ведь не случилось. Какие-то фантазии. И что я себе надумал?
В следующий момент я увидел, что дверь в закрытую комнату, начала открываться. Я в ужасе смотрел, как из проема на меня огромной сферой накатывает бездонная тьма. Судорожно отталкиваясь ногами, я отползал к моей комнате, тьма настигала, тьма давила. Я сделал рывок из последних сил. Надавил на дверь, отгораживаясь. Рыча от злости, ненависти, обиды, провернул ключ, выдернул его и отшвырнул от себя. Теперь я был в безопасности. В прямоугольнике неба собирался дождь. Тополь все так же неподвижно стоял в середине двора. Смеркалось.
Я шагнул в коридор. С волнением осмотрелся. На кухне кто-то был. Робея, я вышел на свет.
Она стояла у стола и разливала чай в две чашки. Когда она заметила меня, лицо ее осветилось.