17
Ее звали Елена. Она была дочерью колченогого скрипача Нарбута и цыганки по имени Вия. Жарким летним днем семнадцать лет назад, на случайной улице случайного города, случайно взглянув вверх, Вия увидела в небе человека в остроносых башмаках. Человек шел по предельно напряженному джутовому канату – и канат вскрывал пространство словно нож, а сквозь образовавшуюся прорезь в близорукую повседневность летели малые единицы большого времени, часть которых оседала на лице канатоходца каплями пота, а часть монетами падала на землю…
Это был Тиберий - знаменитый в то время эквилибрист. Досмотрев его выступление до конца, Вия пробралась за кулисы, назвалась поварихой и уговорила циркачей взять ее с собой в турне.
Она оставляла канатоходцу самые лакомые куски и старалась как можно чаще попадаться ему на глаза. Но Тиберий ел только для того, чтобы избавиться от голода, не глядя в тарелку. А еще он никак не мог запомнить имя новой поварихи - поскольку его память удерживала только те имена, у которых была хотя бы одна общая буква с именем Суок – так звали девушку, ожидавшую его возвращения там, где за ошибки правителей казнили жонглеров, шутов и акробатов...
Как и все цыгане, Вия распознавала провальные предприятия еще до того, как они начинались, и в глубине души она всегда знала, что увязалась за цирковым обозом зря, и что ей никогда не удастся обратить на себя внимание человека, который умел вскрывать обыденность. Но об этом она старалась не думать, как старалась не замечать неудобств непривычного, нецыганского кочевья. Только ближе к зиме, изрядно устав от вечной стряпни и безобразного разноголосья чужого храпа (она спала за холстинной занавеской в большой кибитке, где ночевали еще семеро из обслуги), - только ближе к зиме Вия впервые задумалась о никчемности самообольщений. И случайно улыбнулась хромоногому Нарбуту – виртуозу-скрипачу, который всегда аккомпанировал Тиберию. Той же ночью она перебралась в кибитку музыканта, доехала в ней до ближайшего крупного города, и там исчезла, повергнув Нарбута в глубокое, басовое, но тихое горе.
Ровно через год правители страны, откуда родом были все самые знаменитые циркачи на свете, обеспокоились чрезмерной славой канатоходца и на всякий случай приговорили его к смерти, сфабриковав нелепое обвинение в подготовке государственного переворота. Вернувшийся домой с места публичной казни, слепой от слез Нарбут едва не наступил на лежавший у порога полотняный куль. В свертке скрипач обнаружил трехмесячную девочку с цыганскими глазами и родимым пятном на левой лопатке – наследным признаком Нарбутов. На суровой нитке, обвязанной вокруг пухлого младенческого запястья, висело странное кольцо - вместо камня сверкало круглое зеркало, на котором чернилами было написано имя: Елена.
В детстве Елена часто болела, и панически опасавшийся за ее жизнь Нарбут, выводя дочь на улицу, даже в теплую погоду завязывал ей нос и рот плотным шарфом из коптской шерсти. Ни с детьми, ни с куклами Елена никогда не играла и решительно отвергала любые попытки обучить ее музыке. Однако уже в раннем возрасте по собственной воле и без малейшего побуждения со стороны отца, она взяла на себя заботы об их незатейливом быте. Содержала в чистоте лопушиный домик и крытую синей миткалевой кошмой кибитку, чинила и стирала скромное платье, пекла ясный хлеб из овса, а по вечерам позволяла себе единственное развлечение – смотрела в зеркало своего родового кольца, которое не снимала с большого пальца левой руки. После заката это зеркало превращалось в волшебный фонарь и показывало Елене те беглые сюжеты, которые когда-то давно, еще до встречи с бродячим цирком, видела во сне ее мать Вия. Там были темные аллеи, млечные сады, красная луна, мужчина в черном плаще и строгая красавица, чью неприступность разоблачал ритм дыхания – небезупречный и слишком порывистый для прикрывавшего грудь тонкого белого кружева. Каждый вечер на протяжении десятка лет Елена складывала из этих картинок свое невозможное будущее: одну и ту же короткую, незамысловатую, но не утрачивавшую занимательности историю о счастливой любви...
В семнадцать, в возрасте, когда девушка чаще всего уже успевала выйти замуж и родить первенца, Елена по-прежнему оставалась невысокой и худощавой, как подросток. От матери она, впрочем, унаследовала черные глаза, белые зубы и алые губы – сочные краски, которые, пусть и не так убедительно, как крепкое тело, но всё же обещали мужчинам здоровое потомство. Елена обязательно нашла бы себе жениха - умей она отвечать на вопросы незнакомых людей хотя бы улыбкой. Но вне родных стен ее лицо превращалось в неподвижную маску - взрослая и уже не опасавшаяся никаких болезней дочь скрипача, оказываясь среди чужих, по-прежнему ощущала на лице шарф из коптской шерсти. Ей казалось, будто ее рот и нос, как и в детстве, закрыты тяжелой тканью, прочные и колючие нити которой пересекаются друг с другом в строжайшем порядке - и безнаказанно нарушить этот порядок нельзя ни движением губ, ни даже дыханием. Разговаривать и смеяться Елена умела только дома, но в гости к ним никто никогда не приходил. И крутобокие свахи, не без любопытства провожавшие взглядом хромого музыканта, который (странно!) был равнодушен к выпивке и дракам - привычным утехам небогатых мужчин; и (дважды странно!) из-за дочери пренебрегал возможностью ездить с циркачами по белому свету и привозить домой разные диковины, вроде самоклеющихся картинок с подмигивающими красавицами… - И крутобокие свахи, не без интереса провожавшие взглядом хромого музыканта, разносили по городу слухи, будто его дочь Елена вместе с ростом и весом заодно недобрала и ума.
После казни Тиберия Нарбут зарабатывал тем, что играл у бедноты на похоронах и свадьбах. Но среди циркачей он по-прежнему слыл хорошим аккомпаниатором, и любая труппа, получив разрешение на очередную гастрольную поездку, обязательно звала его с собой – но на протяжении семнадцати лет Нарбут отвечал отказом. Турне до города, в котором жили наследники культуры плавающих домов, было первым, куда он решил отправиться, взяв с собой дочь. И снаряжая для дальнего путешествия старую кибитку, колченогий скрипач с грустью думал, что по кочевой жизни он совсем не соскучился, что ехать ему никуда не хочется и он боится, что какая-нибудь подорожная случайность вернет ему изгнанную память о нечаянном счастье, подаренном женщиной, которая любила другого, - и его жизнь собьется с простого, скромного, но давно привычного ритма… Впрочем, - думал он уже в следующую минуту - ритм этот всё равно придется сбить, потому что дочь нужно непременно выдать замуж, избавить от одиночества - самой тяжелой, как считалось, женской участи. Ради этого они, собственно, и отправлялись в путь…
Публика доброго нрава и строгого распорядка дня полагала, что брак с цирковым артистом удачным быть не может. Ну что за радость жить с человеком, который только и делает, что репетирует, и которого в любой момент - из-за недостаточной или, напротив, чрезмерной популярности - могут казнить? Но Нарбут закрывал на это глаза – выбора у них все равно не было. И надеялся, что во время путешествия Елена привыкнет к труппе, начнет разговаривать со всеми так же легко, как с ним – и, в конце концов, понравится кому-нибудь из молодых жонглеров или клоунов.
Однако первым, кто обратил внимание на дочь скрипача, стал Саррукин – старый, толстый, безобразный чревовещатель, постоянный клиент уличных проституток, который всегда доедал пищу, остававшуюся на чужих тарелках. В труппу Саррукин попал благодаря своему умению, не раскрывая рта и сохраняя на лице каменную мину, громко петь в диковинной манере йодль и произносить скороговорки, бессмысленность и продолжительность которых делала их невозможными для запоминания – что позволяло чревовещателю, десятилетиями ничего не меняя в своем выступлении, вызывать у зрителей достаточный интерес. Ни друзей, ни даже приятелей у Саррукина не было. Его всегда сопровождал запах несвежей еды, и артисты брезгливо держались от него подальше.
Куда бы ни шла Елена, чревовещатель оказывался поблизости - Нарбут раздраженно заметил это уже в первые дни гастролей. А однажды, когда цирковой обоз остановился на развилке дорог у колодца, чтобы пополнить запасы воды, Нарбут уловил в глазах наблюдавшего за Еленой Саррукина такую едкую похоть, что не сдержался и набросился на чревовещателя, схватив первое, что попалось ему в руки – скрипичный смычок. От сильного удара у смычка сломалась пернамбуковая трость, а из серебряной колодочки хлынул конский волос – и прежде, чем Нарбута оттащили в строну испуганные циркачи, он попытался задушить Саррукина этой жесткой седой прядью.
Да, чревовещателя втайне все презирали. Но поступок Нарбута всё же показался артистам слишком странным. Кто-то заодно вспомнил, что свахи поговаривали, будто Елена тоже слегка не в себе. В итоге скрипача с дочерью постигла участь Саррукина: их начали сторониться.
В турне Елена привычно помогала отцу всем, чем могла: готовила, стирала, убирала. Но вне родного дома ее наследное цыганское кольцо, как выяснилось, утрачивало магические свойства - зеркало оставалось зеркалом, и не отражало ничего, кроме смуглого лица с печальными глазами. Елена придумала себе новое развлечение. По вечерам, уединившись в каком-нибудь укромном месте, хорошо бы у воды, она вспоминала все короткие и долгие, ясные и путанные мысли, что приходили ей в голову днем. И складывала из этих мыслей причудливые звуковые конструкции, скрепляя их не логикой, а ритмом - и из всех частей речи выбирая только глаголы и местоимения. Получались странные истории без существительных, без прилагательных, без наречий. Даже без трех первых числительных...
Счастливый человек, случайно уловивший слабый неровный пульс этих текстов, с внезапной обреченностью понимал, что уже завтра его счастью придет конец. А несчастный хотел убить сначала себя. Потом Елену. Но потом он просто закрывал ладонями уши и шел дальше своей дорогой, в надежде встретить на пути небесного царя с развевающимися седыми волосами... Либо, на худой конец, избавителя-разбойника, вооруженного чем-нибудь покрепче пернабукового древка...
***
