16
В день летнего солнцестояния, выпавший в тот год на воскресенье, в час, когда только-только оттаявшее от тьмы утро осторожно примеряло яркие летние краски и птичьи голоса, на главной городской дороге появился цирковой обоз.
Безупречный ритм желанного пути, с которого цирковые лошади не сбивались даже в рассветной полудреме, легко подчинил себе привычные звуки воскресного утра: лязг запоров на дверях и ставнях, тусклый перезвон жестяных бидонов, в которых молочники развозили по домам молоко, мелкий, сахарный скрип тележных колес, направлявшихся с товарами на рыночную площадь. И едва проснувшихся горожан быстро охватило ритмичное любопытство, переходившее по мере того, как день набирал скорость и силу, в нетерпеливое, с путаным пульсом, предвкушение.
Это был самый знаменитый цирк в мире. В стране, откуда он прибыл, на протяжении многих веков действовал закон, по которому за ошибки правителей казнили шутов, канатоходцев, жонглеров и акробатов – так что цирковыми артистами там становились только те, чья любовь к сочинению зрелищ была сильнее страха ранней насильственной смерти. А еще циркачам нужно было постоянно завоевывать народную любовь – только она могла продлить им жизнь, поскольку для искупительных казней властители всегда выбирали наименее популярных артистов. Тех же, чьи выступления отвлекали на себя внимание бедняцких масс, а значит, снижали вероятность смут и мятежей, – тех до поры оставляли в покое и даже иногда отпускали на гастроли в далекие и экзотические места. Например, в Долину Миллиона Мельниц, в которой, как считалось, протекало самое быстроходное время. Или в Хрустальную Весь, где все дома, назло воинственным и завистливым соседям, строились исключительно из хрусталя. Или в город, считавшийся наследником культуры плавающих домов…
К солнцеворотному полудню в этом городе разыгралась оглушительная, симфоническая жара, но, вопреки ей, на рыночной площади, где гастролеры разбили шатер и начали представление, собралась огромная толпа. Из-за пестрой, лоскутной кулисы на дощатую, наспех сколоченную сцену выходили клоуны, гистрионы, акробаты, шпильманы и жонглеры. Вот это были мастера! Единомоментно, точно солдаты по команде, зрители замирали в молчании, вскрикивали от ужаса, взрывались громким хохотом - и снова погружались в немое, оцепенелое ожидание. Белая, плотная тишина, крест на крест исполосованная красным смехом и черным страхом - эта крепкая энергетическая сеть постепенно накрывала собой весь город, и горожане, бросая воскресные дела, устремлялись на рыночную площадь. Через несколько часов здесь уже было так многолюдно и тесно, что видеть происходившее на сцене могла лишь часть собравшейся публики. Впрочем, особого значения это уже не имело - механизм развлечения был запущен, и люди на раешных окраинах, устав от неоправданного мускульного ожидания, чередовали его с пересказыванием анекдотов и обсуждением страшных подробностей казни, которая могла ожидать циркачей-гастролеров по возвращении на родину.
Старики Альби смотреть представление не пошли. Не любивший жару и большие скопления народа Томас тоже провел бóльшую часть дня дома, но густым басовым вечером любопытство все же заставило его сесть в узкую, как смычок, лодку и направиться в сторону рынка.
Шоу еще продолжалось, но различить хоть сколько-нибудь четкие магистрали зрительских эмоций было уже невозможно. Стихия толпы разгулялась в полную силу. Повсюду, независимо от происходившего на сцене, перебивая и заглушая друг друга, звучали голоса, крики, рыдания, пение, музыка, смех. Из щелей бедных городских кварталов выбрались музыканты низшей касты: гудошники, гусельники, домрачеи, сурначеи, накрачеи и сопцы - и под их вдохновенный, трехаккордный аккомпанемент осмелевший к ночи простой люд выкраивал из своей незамысловатой трудовой жизни замысловатые вокальные и танцевальные фигуры…
Томас разглядел в толпе даже тех, кто играл на двух запрещенных инструментах, называвшихся било и бряцало. Когда-то давно, в хаотические времена первых поселенцев, звуки била и бряцала сопровождали кулачные бои, победитель которых становился городским головой. Но с тех пор многое изменилось, социум упорядочился, и выборы проводились цивилизованно: то есть кандидаты больше не участвовали в драках лично, а сталкивали друг с другом солдат, крепостных или подчиненных - и наблюдали за ходом собственной предвыборной борьбы с командного холма под звуки военных оркестров, которые, ловко обращали треск ломавшихся костей и стоны раненных во вполне благозвучные музыкальные элементы. Игра же на биле и бряцале была объявлена "действием, нарушающим общественное спокойствие" - и запрещена еще до того, как в город приехали Альби. Однако будоражившие сейчас площадь беззубые мужики с пьяной арбузной мякотью в глазах о запрете, видимо, забыли, а другие не хотели или не решались им об этом напомнить.
С наступлением сумерек почти все средние горожане - добропорядочные любители зрелищ с предсказуемым концом - разошлись по домам. Но неподалеку от арены, на волнах окружавшего рынок Обводного канала покачивалось множество красивых лодок, куда благоразумно переместились богачи и аристократы, желавшие полюбоваться народом и досмотреть редкое, разросшееся шоу до конца.
Сходить на землю Томасу не хотелось, присоединяться к бомонду тоже - и, рассеянно кивнув в приветствии нескольким знакомым, он проследовал на своей лодке дальше, к той части площади, где циркачи разбили лагерь, закрыв его от зрителей разноцветной лоскутной кулисой.
Освещавшие арену факелы здесь не горели; было безлюдно и, по сравнению с центром площади, довольно тихо. Приблизившись к берегу, Томас остановил лодку у старой жилистой ивы - и сквозь ее бессвязные, словно воспоминания старухи, ветви начал смотреть знаменитое цирковое шоу с его оборотной стороны.
Это было очень спокойное зрелище. Артисты ожидали очереди у заднего занавеса; а показав свой номер, сходили со сцены по шатким дощатым ступеням и исчезали в кибитках, чтобы отдохнуть перед следующим выходом. Вольтижировщик расчесывал гриву каурому коню. Карлик-огнеглотатель колдовал над емкостью с конопляным маслом. Литой атлет, сидя на гире, пил желудевый отвар из глиняной кружки…
А в стороне от всех, у самой воды, на большом округлом камне-растаннике сидела девушка. Невысокая, тонкая, почти бестелесная, в простом полотняном платье до колен, босая, с убранными на затылке в пучок волосами и странным кольцом на большом пальце левой руки – вместо драгоценного камня у этого кольца было круглое зеркальце в серебряной оправе...
