Год назад мне повезло влюбиться. Это произошло в то время, когда мне казалось, что чувствовать что-то подобное не то чтобы невозможно, но как-то негоже. Позади, но не слишком далеко осталось полгода головокружительного романа, от которого подташнивало еще пару месяцев, и ни о каком новом возлюбленном думать не хотелось и не моглось. Но жизнь оказалась мудрее и дальновиднее.
Первая встреча с ним не была случайной: ее запланировал за два месяца до мой в тот момент еще действующий головокружительный суженый. Нашу первую встречу после длительной разлуки мы должны были провести втроем. Уже ко Дню святого Валентина все было готово: куплены билеты, забронированы отели, составлены списки, намечтаны сны. Когда дело пошло к двадцатым числам февраля, внезапно оказалось, что наша любовь не вечна, как и тот тройственный союз, который никогда уже не случился.
Остаток февраля я провела в проявлении высочайших конструкторских талантов: с той старательностью, с которой я собирала по кусочкам себя, я надеюсь когда-нибудь выстроить Хогвартс из Лего. Впрочем, я не была в одиночестве: скромный, но довольно внушительно поддерживающий полк близких друзей намертво скреплял все эти маленькие кирпичики и относительно прочно собрал меня к двадцать четвертому Дню рождения. В тот момент я уже твердо решила, что запланированной, хоть и немного иначе, встрече быть.
Мы должны были в первый раз увидеться 29 марта. Последняя неделя перед этим прошла под знаком смутного ожидания того, что он уж точно поможет двум любящим сердцам, разделенным размолвками и километрами, снова головокружительно воссоединиться: настроит на нужный лад, подготовит запланированные случайности. Но он этого не сделал. То ли потому, что знал: нас разъединили вовсе не километры и не размолвки, то ли потому, что имел на меня свои планы.
С первого взгляда он мне абсолютно не понравился. Я была раздосадована, что он был один, растормошена долгим перелетом и бессонной ночью и крайне недовольна взявшимся ниоткуда языковым барьером. Мы провели первые четыре часа в абсолютно не располагающей к романтике обстановке – в душном автобусе и компании с моим переполненным мочевым пузырем. Оказии, к счастью, не случилось, так что к хостелу я добралась менее разъяренная, чем могла бы. В любом случае, я все еще невероятно злилась на себя, на него и на того, кто свел нас и так вероломно оставил. Сейчас, разумеется, я говорю ему за это только спасибо.
Первые три дня он меня старательно очаровывал: теплыми булочками на завтрак, изысканной архитектурой, людьми, у которых совсем рядом сбывались мечты. Я довольно открыто, но весьма холодно воспринимала эти старания и не думала, что у него что-то получится. Это было опрометчиво: все же такие фокусы он за столетия проделывал не только со мной.
Думаю, что все изменилось на четвертый день. Я проснулась около восьми утра, он, как обычно, немного раньше. В тот день я впервые попробовала мягкие масляные круассаны размером едва ли больше моей весьма не выдающейся ладони. На улице шел дождь, что, не скрою, слегка портило мое настроение, и я чувствовала за собой полное право немного на него за это погневиться. Впрочем, и дождь, и мой гнев закончились довольно быстро, так что я начала крайне внимательно к нему присматриваться. И обнаружила много такого, что за прошедшие дни так и не сумела разглядеть.
Он был очень гостеприимен. Я чувствовала, что меня считают своей, а если даже и нет, то это не имело для него никакого значения. Он обладал феноменальным чувством юмора и умел осчастливить любого – иначе объяснить сияющие лица вокруг и постоянно отскакивающий от мостовых смех я просто не могла. С ним было интересно каждую минуту – в музее, где говорили исключительно по-французски, а я по-французски могла только кивать; на крупных улицах, где невозможно было сосредоточиться на чем-то одном; в мелких переулках, где он завладевал моим вниманием полностью. В тот день мы провели с ним около десяти часов – я присела только раз, чтобы сделать крайне корявую и трогательную фотографию. Тогда мне казалось, что я выгляжу неприступно и высокопарно.
Нам оставалось провести вместе два дня. Ради первого из них я старательно наряжалась, второй провела в суматошных сборах, и поэтому все время до отлета проходила со смешной шляпкой на голове, которая должна была последовать на моей голове уже в аэропорт. Каждую минуту я старалась не думать, что мы расстаемся. Какая ирония: он меня так ждал, а теперь я настолько не хочу от него уезжать. Кстати, к этому он относился довольно спокойно и с выверенной годами сдержанностью: было очевидно, что мы увидимся снова, хоть точной даты и не звучало. Я обещала, а он, я думаю, слыша нечто подобное тысячи, если не миллионы, раз, только задумчиво молчал.
За несколько часов до рейса мы попрощались: я стояла возле станции метро Trocadéro и держала в руках почтовую карточку, которую купила на память. Я уже была с ним здесь до этого, и мне казалось (не слишком оригинально), что это лучшее место для расставания. Я не плакала. В руке у меня был хот-дог, и я была счастлива, что на него остались деньги. Он тоже не плакал: было по-весеннему свежо, солнечно и очень счастливо – наверное, он хотел, чтобы я запомнила его именно таким.
И я запомнила и полюбила. Со всеми недостатками, начиная от специфических ароматов и заканчивая довольно обременительными финансовыми затратами. Со всеми сложностями, главной из которых было забыть, как я изначально планировала с ним встретиться. Со всеми восхитительными в своей самобытности достоинствами – пространственным размахом, срывающей крышу культурной наполненностью и каким-то искренним и человеческим ощущением, что я там, где должна быть.
До сих пор мы не смогли увидеться. На нашу годовщину я планировала приехать к нему, но не смогла. У меня нет ни единого сомнения, что он дождется. Так или иначе, Достоевский был определенно прав: «Париж — единственный город в мире, где можно страдать, но не быть несчастным».