Есть особый восторг, когда совпадают ну тончайшие соображения. Ну тончайшие.
Такое произошло со мной от чтения у Эфроса, как Цвейг оказался равнодушным к «Боярыне Морозовой» Сурикова.
Я в ранней молодости обожал Цвейга. — Ну, со мной понятное дело. Я был романтик по идеалу своему, так как был неким лишенцем: меня мало любили девушки — невзрачный.
И вот Эфрос пишет:
«Иностранцы не задерживаются у Сурикова. Они его не видят… принимая в Третьяковской галерее Стефана Цвейга, я спросил его перед «Боярыней Морозовой», что думает он об этой любимейшей из русских картин. Он впервые поглядел на меня чуть-чуть недоверчиво и чуть-чуть недоуменно, как будто думать об этом ничего нельзя, и лишь мой каприз остановил его на ходу между тем примечательным, что я ему уже показал, и тем, что он еще увидит. Я тоже перестал его понимать: он только что заинтересованно выспрашивал меня о меньших мастерах и о более слабых вещах, — и в такой доброй согласованности устанавливались между нами критерии и оценки. Что из того, что он сейчас же по-джентльменски одержал над собою победу и готовно остановился? Он все же ответил на мой вопрос только вопросом; он показал себя лишь корректным европейцем, не считающим нужным утверждать, что в нем собраны все мерила истины. Но лучше бы он не говорил того, что сказал, — ибо он сказал: «Ist denn das etwas wichtiges?»»
(https://e-libra.ru/read/489378-profili.html). — Это что-то важное?
Я сразу почуял, что Цвейг не из-за иностранства своего так уничижительно спросил. И у меня возник вопрос: а что такое Цвейг по своему идеалу, раз ему ничего не шепнула картина «Боярыня Морозова»?
А читал же я Цвейга в ранней молодости. Я забыл, что он такое. — Стал перечитывать «Фантастическую ночь» (1822). — Ничегошеньки не помню, кроме нескольких психологических нюансов, описывающих золотую молодёжь, которая для меня-в-жизни, противоположного своему идеалу (напоминаю — романтическому), была недосягаемым образцом для подражания.
Я с тех пор настолько изменился, что нич-чего не помнил в этой новелле.
Читаю, как впервые. Прикидываю по ходу, каким бы это идеалом можно счесть, что движимо было такое повествование. Ничего не получается почти до конца чтения. И лишь в конце понял — романтизм: хвала страстям и нет уравновешенной мещанской жизни (аж эти мещане уничижительно несколько раз упомянуты). — Но откуда романтизму было взяться в 1922 году? — Я поднатужился и выплыло из подсознания слово неоромантизм. — Я — в интернет. — Там: «течение в искусстве (прежде всего, в литературе) рубежа XIX—XX веков, возникшее как реакция на реалистические и натуралистические тенденции второй половины XIX века».
Почему только XIX? — И уже сознание (память) подсказала, где искать цитату:
«В замене лица, рождаемого чувством целого, «типом», составляемым из частей, немалую роль сыграло подражание науке… [автор] поступает не как художник, созидающий людей, а как ученый, отбирающий для определения данной среды или эпохи особенно характерных для нее человеческих особей… Построения такого рода могут быть весьма интересны и полезны, но роман, в котором они преобладают, превращается все же в социологический трактат, как это уже случилось с романами Золя и как это снова становится чуть ли не правилом в американской, советской и отчасти немецкой литературе».
(Вейдле. https://predanie.ru/book/73253-umiranie-iskusstva/)
В немецкой! — Вот против чего у Цвейга неоромантизм.
А как Эфрос понимает, что такое Суриков?
«Суриков — это… последнее слово искусства о том прошлом, которое мы еще можем считать своим. Дальше начинается, видимо, лучшее и более молодое, — но другое [наверно, пред- и собственно революционное, а потом — советское]». То есть — тоже подражание науке (в виде истории)? — Да:
«…стать глубочайшим проявлением народности».
И в чём народность?
«Суриков соединяет в нас мысль и ощущение».
Так это ж иллюстрация! — «О распрях никонян и раскольников» — это мысль в «Боярыне Морозовой». А что такое продолжение цитаты: «мне хочется выразиться гейневскими словами»? И что это за слова? — «Мир раскололся надвое, и трещина прошла через сердце Поэта». — Это об ощущении истории, не мысли.
Приехали! Суриков страстный иллюстратор истории. А та — наука. Она говорит, что реформы Никона были прогрессивны. А Суриков добавляет: «Но традиционалистов старообрядцев жалко, они ж тоже русские!». Вот мы-де этак и не отрекаемся от своей истории. И где, мол, австрийцу Цвейгу понять нашу русскую память-боль.
И в этом глубокая ошибка Эфроса. — Посмотрите тут и вы поймёте, что Суриков свой подсознательный идеал выразил, когда провалились народники, и не во что стало верить. И идеал тот — ницшеанский. И ценность — как всегда в неприкладном искусстве — в умении выразить идеал, пусть он и подсознательный.
А как же Цвейг сумел не почуять, что порыв героини к Богу вон из этой московской тесноты (улиц и толпы) — это образ принципиально недостижимого метафизического иномирия, куда вон из Этого скучного-прескучного мира неизбывного (даже религией неизбывного) Зла вырваться хочется? Почему Цвейг не почуял «нецитируемый» улёт Сурикова?
А потому что он, Цвейг, и в неоромантизме своём был иллюстратором, а не художником (в смысле — выражающим свой подсознательный идеал): романтизм — значит необычные страсти. Это ведомо ещё со времён обычного романтизма столетней в 1922 году давности.
Как факт, я прочёл его новеллу — и ничего во мне не шевельнулось. Наоборот. Я чуял натяжку в желании барона совокупиться с грязной проституткой, быть избитым и ограбленным её сутенёрами. Тем паче, что автор избавил в итоге своего барона от того и другого. Я с самого начала чуял это от ума идущее усилие очень-очень заинтересовать читателя ЧЕМ-ТО, что он, автор, ему приготовил. (Интересность текста давно уже стала для меня признаком отсутствия у автора подсознательного идеала. Раз автор настойчиво увлекает, значит, он ЗНАЕТ, куда.)
Молодым я был неопытным. Страсти-мордасти меня-романтика-в-глубине-души, наверно, вообще-то, привлекали — психологизмом (ведь не были ж натяжкой описания бесстрастия светского хлыща, а потом описания его, изменившегося, вожделения к красавице и ненависти его к её мужу). Вот из-за таких неопытных и взлетела слава Цвейга. Но умствование его на ниве неоромантизма не дало греметь его имени в веках.
17 марта 2020 г.