Памяти Бориса Дмитриевского, офицера, танкиста, погибшего от германского снаряда при освобождении Польши и похороненного на окраине города Лемборк 12 марта 1945 г.
Николай КЕЛИН
Захрустел под ногою валежник,
Зябок светлый апрельский рассвет.
На румынскую землю[1] небрежно
Уронил офицерский планшет.
Мы теперь словно волчья стая —
Затаились в лесу и ждём.
Близок день: мы ужо постреляем
По укрытиям с здешним зверьём.
Да, траяску Романиа мааре
Мы разделаем вас под орех,
Если в танке я, значит в ударе,
Коль в ударе, мне светит успех.
Эх, далёко родные пенаты.
Почитаю от Тоси письмо.
А Артур вот не пишет: однако!
Тоже — друг! Доберусь до него.
Пишет Тоська — дела её плохи,
Получила опять незачёт.
Ну, МАИ оставляя, поохает
И попроще чего подберёт.
Да и как бы оно получилось,
Если, будучи в отпуске, с ней
Неизменно все дни проводил он,
Дорогою подругой своей.
Сторожил у дверей института
И легко уводил за собой.
Успеваемость будет откуда
В обстановке особой такой?
Мне тоскливо. Понять меня просто:
Мило всё, чем когда—то я жил, —
Строгость мамина. Правильность Тоси.
Руки бабушки в сетке морщин.
Всей душою, Москва, я с тобою.
Что так в горле першит — не пойму?
И смеюсь, — угораздило Борю
Заблудиться в румынском лесу.
***
Городишко Плоешти убогий,
Где румынам его удержать,
Уноси своевременно ноги —
Не за немца же тут погибать!
Мы припомним вам город Одессу[2]
Так, как помню родную Москву!
Было б здорово силой чудесной
Взять Берлин прямо в эту весну.
Я потом напишу — про листочки
И про тёплый в краю этом май,
Но теперь я колючий, жестокий,
Сантиментами не донимай.
***
Он под вязом румынским подремлет,
Стало даже как будто тепло.
Он во сне встретит Тосю, наверное:
“Сходим, Тоська, сегодня в кино?
Ничего, что я в серой шинели,
Мне не очень идут сапоги.
Пусть война, мы с тобою успели
Хоть денёк, да вдвоём провести!
А наутро, наутро, подруга,
Я — вдогонку, ушёл эшелон,
Догонять словно лучшего друга,
Чтоб меня трибунал не нашёл.
Будет завтра — опять загрохочет,
Серым волком, в железной броне,
Устремлюсь я, до драки охочий,
На добычу в чужой стороне.
И тогда загудят мои нервы,
Как в морозы гудят провода.
Есть одна только вера — в Победу,
Есть желание брать города”.
Что-то ухнуло глухо. Стреляют?
Сон слетает. Танкист на ногах.
И спросонок щекой задевает
Острый сук, схоронённый в ветвях.
Вот досада, ну чисто раненье!
Эх ты воин лесной, ну герой!
Спал как мёртвый, и на построенье
Не поспеть из глуши из лесной.
***
Позади уже Минск и Борисов
И опасные хляби болот.
Беларусь! Ты хранила Бориса,
Как тебя он берёг в свой черёд.
Из оврагов, болот — на пригорки,
На охоту в некошеный луг,
Устремляются тридцатьчетвёрки
К бездне гибели? Морю заслуг?!
Время шло, загоралися дали.
Шла бригада в железной броне.
Вот и Вильно у немца отняли,
Не застряли на Березине.
Ты встречай Померания-Польша, —
Ох, не надо бы тут помирать, —
Прежде из географии больше
Довелось о тебе читать…
Экипаж бил нещадно по цели.
Командир молодец — не отнять!
Танк подстрелен бывал, не расстрелян —
Он умел за себя постоять...
***
Мы в аду первый раз побывали
Много раньше. Нас не удивить
Человеческой плоти страданьем
И надрывами крепкой души.
Под Ахтыркою шёл я в атаку,
Под Ахтыркой — кинжальный огонь.
Тем огнём вырывались танки
Их суставов стальных колонн.
Там — с ладоней степи Украины
Танки били, спрямляя путь
На Полтаву, славу России:
Выгнать немца, город вернуть!
Гибли парни в стальных махинах,
А махины — то свечкой горят,
То дымят удушающим дымом,
Ну а воины к Богу спешат.
Повезло, когда танк спалили —
Споро выбрался экипаж.
Повезло: никого не убили,
Всё в порядке на этот раз…
Стой! Едва ли годится Борису
И товарищам, крепким парням,
Земляной уподобиться мыши,
Когда бой только начался.
И нашлась им машина! Бригаде
В бое каждом потребен герой.
Мы на этой войне не подгадим,
Хотя страшно бывает порой.
На полях тех осталось немало
Боевых незабвенных друзей;
Это братство, что с жизнью рассталось,
Всё со мной до конца моих дней.
Если б мог, я за них помолился
И поставил бы в церкви свечу,
Если б можно, за каждого бился
Ярым витязем в пешем строю.
***
И за отнятое в одночасье
В сорок первом тревожном году
Мы стреляем — примите несчастье
Вам на головы и на беду.
А со мною, пока не погиб я,
Двор московский и старенький дом,
Говор бабушки, чистые лики
Всех родных, что теперь далеко.
Тихий голос отцовский как будто
Снова слышу. Тревожная мысль:
Где теперь ты, отец мой, неужто
Без тебя продолжается жизнь?
Я в бою: за далёкую Тоську,
За отца доброту и любовь,
Строгость мамы, потачки от тёток,
За двора моего пацанов!
Город взят, невелико названье,
Нынче помнил, а завтра забыл.
Он — запомнит, и «Красное знамя»
Заблестит у него на груди.
***
Померания! Зимним рассветом
Иней вспыхнул огнём на ветвях.
Голос ротного: “Боря, в разведку,
Снова данные просят в штабах…”.
Танк приземистый волчьей побежкой
По морозной земле затрусил.
Шпарит немец и справа и слева
Изо всех своих фрицевских сил.
Ничего, мы укроемся лучше
Через пару минут в том леске.
А в лесочке, смотрите, колючка,
Не иначе какой—то объект.
Мы проскочим, нетрудно нисколько,
Эта проволока — ерунда.
Поглядим, что там в центре, на горке
Прячут польской земли господа.
Вспышка, грохот разрыва, и никнут
Чьи-то тени к дощатой стене.
Недолёт. Мы найдём недобитых,
Прокатившись в стальном скакуне.
Из казармы трещоткою жёлтой
Яро, зло верещит пулемёт.
Да когда же он, сволочь, замолкнет?
Наконец-то, — я знал, повезёт!
Поглядите, ребята, ужасно:
Это лагерь немецкий, а в нём
Полосатые тени бараков.
Кто в бараках, сейчас разберём.
Да, людей бледно-серые тени, —
Руки— веточки, фары— глаза,
Их сегодня убить не успели,
Что щекочет мне щёку? Слеза?
Вот, седой, измождённый донельзя,
По-французски лопочет, а сам
Тянет лапку к богам из залесья,
А потом к чёрным узким губам.
Как похож на отца! Тут заплакать
Мог бы всякий, не только Борис.
Всё, французик, ты в этом бараке
Не останешься. Радуйся — жизнь!
Вот возьми мой “энзэ”, кушай вволю.
Вспоминай наш заслуженный танк
И в своей во французской Булони
Также нас иногда вспоминай!
Мы уходим, послушны приказу,
Вздрогнул лес, мятый зверем стальным,
Вдруг поляна, колонна! Не сразу
Понимаем, что видим, — молчим.
Да, колонна эсэсовцев, пленных.
Сбоку наши солдатики, вишь,
Стерегут — не наука — отменно,
Может, кормят ещё по пути?!
И помимо, помимо, помимо
Дисциплины он вдруг развернул
И стальную колдобину двинул
В беззащитную эту толпу.
“Что ты делаешь, Боря! Оставь их!” —
Растерялся родной экипаж,
А эсэсовцы выли под танком,
Затихая в крови и слезах.
Изумленье на лицах конвойных:
“К лесу, ближе! Эй, поберегись!”
И по рации: “Тут малахольный
Немцев давит какой-то танкист!”
“Что же ты, Кариевский? — полковник
Седоватой качал головой. —
Офицер ты, а не уголовный
Элемент, не из роты штрафной!
И откуда в тебе столько мщенья —
За товарищей?.. Ладно — молчу.
Мсти, танкист, но прошу, ты поверь мне:
Убивать можно только в бою”.
Шёл из штаба и думал — сегодня
Что-то страшное было со мной.
Траки чистыми будут, положим,
А вот душу — попробуй, отмой!
Что не так было в школьном ученье?
Не постигнуть, увы, до конца.
Говорили, мой дед был священник,
Будь он жив, просветил бы юнца.
Прав, конечно, полковник бывалый,
Виды видевший в разных фронтах.
Но и он, чую, понял — из правил
Мы выходим не только в боях.
И неверно, что Боря не думал,
В тот момент, когда немца давил,
Ни о чём, — помнил, видел он, чувствовал
Рядом всех, кого знал и любил.
В полдень летний, отрадно-зелёный,
У Москва-реки на крутизне
Он с отцом стоит и пароходы
Наблюдает на лёгкой волне:
“Помню — папа учил меня плавать,
Как-то раз он далёко заплыл,
И из вида его потерял я,
То момент очень тягостный был.
И ещё — помню улицу, двор тот,
Где гуляли с девчонками мы,
Строгость мамы, упрямую Тоську,
Руки бабушки в сетке морщин!”
***
“На окраине Лауенбурга
Видишь — старый цементный завод?
Это, Боря, — внимательно слушай, —
Обороны немецкой оплот.
Там у немцев скопляются танки,
И оттуда же гробят нас
Орудийных снарядов болванки…
Принимай же мой новый приказ, —
Ротный кашлянул виновато,
Но напористо продолжал. —
Ты проехайся там с ребятами —
Меня штаб сегодня достал —
Огневые точки ты выяви,
Да на карту, на карту их.
Будь здоров. Я у рации, слышишь?
Из орудия там пошустри!”
Мы уходим, исполнив приказы.
Очень тихо! Как будто в раю
Мы нечаянно оказались,
С шумом, скрежетом, яростью.
Огневые точки подавлены
Иль на карту нанесены.
Здесь усталые русские парни
Вдалеке от своей страны.
Очень здорово, когда тихо!
Вон из башни давай наверх.
Ишь ты, — март, а тепло удивительно,
У кого табачишко-то есть?
Мирной жизни глоток — мгновение
Очень долгое… Этих парней
Свяжет кровью до дней их последних
Тот разведывательный рейд.
Звук — свистящий, сверлящий, сулящий
Гибель воинам на войне,
Родился, вырос в вой леденящий
И разрывом пророс на земле.
“Кто-то ранен?” — слова Бориса
Всех вернули из страха в жизнь.
“Пронесло вроде фрицево лихо…
Вот задело тебя, командир, —
Женька, друг и ещё помкомроты,
состраданием глянул в глаза. —
Тихо, Боря, повязку наложим,
Не видали мы што ль железяк!”.
Заводская стена опустилась,
Завалилась. И вдруг в хоровод
Ветви лип как девчонки пустились,
И качнулся седой небосвод.
А товарищи, два экипажа,
Наклонились как дети над ним:
“Ты, Борис, потерпи, если даже
Очень трудно с осколком в груди”.
Танки рвутся — дороге обратной,
Всем казалось, не будет конца:
“Где же госпиталь-то, ребята,
Хоть палаточный медсанбат?!”.
Когда армия в наступленье,
Ох, не просто его отыскать.
Очень скверное положенье,
Знать: теряем… и потерять…
Пять часов по дорогам нелюдным.
Вечность будто бы. Но нашли
Медсанбат. И врача-хирурга:
“Не горюй, офицер, держись!”
И боролся как мог, жаждой жизни
Не обиженный офицер,
Ярко, будто в кино, он увидел
В знойный полдень себя на реке:
“Волны на берег набегают,
И в текучей прозрачной воде —
Он, — отец, вот плывёт, улыбаясь,
И кричит что-то бодрое мне.
И ещё — вижу двор московский,
Я, счастливый, в кругу родном:
Радость мамы! Смущение Тоси!
И победный салют над Кремлём!”
На крыльце госпитальном, ссутулясь, —
Щёки мокрые — нету платка
И саднит что-то в горле — курит
Самокрутки танкист-капитан:
“Что я мог бы теперь для Бориса,
Очень важное? Похоронить...
Как нелепо: землёй засыпать,
В изголовье крест водрузить?”
Под апрельский под вечер пасмурный
Отоварить талоны спешит
Кариевская Анна Ивановна
Чёрным хлебом насущным на жизнь.
Чёрный плат на полу чёрной птицею,
Пятна светлые на стене:
Нет портретов мужчин Кариевских —
Сын погиб, муж неведомо где!
Полчаса магазину работать,
А идти до него пять минут.
В дверь стучат иль мерещится: “Что это?
Что за вестник? Пойду отопру”.
И ждала ведь и верила женщина,
Что живой он придёт с войны —
Муж, с которым была обвенчана
По обряду святой старины.
А теперь видит — он — воочию!
Застыла в глазах слеза:
“Здравствуй, друг мой, мы — живы. А Борю
Не увидим уже никогда!
Мы пойдём-побредём по дорожке,
Столь знакомой и столь дорогой,
Где гуляли, с тобою и с Борей,
Вот такою же светлой весной”. —
“Аня, здесь час назад была встреча
С нашей дворничихой и она
Обошлась, знаешь, очень приветливо,
Но она же и всё поняла.
Говорила, чтоб шёл себе быстро я
До квартиры, чтоб там отдыхал,
И наутро, мол, только в милицию
Сообщу, что приехал сюда…
Уж такие, прости мол, порядки:
Ведь из плена ты, мил человек?
Не играй с нашей властью в прятки
И вреда не прибавишь себе.
Дальше? Дальше уж выбора нету:
Долгий путь на восток, Колыма!
Хорошо бы попасть туда летом
И совсем нежеланна зима.
Год, а то полтора в лесосеке
Пофильтрует нас ЭНКАВЭДЭ,
И не строго особо, поверь мне,
Мы на Родине, не на войне.
Виноваты? Немножко, пожалуй.
В сорок первом под Ельней дрались
Как умели, — не все умирали,
Хоть не бегали, не береглись”.
***
Вот, под вечер, озябшие руки
Согревая у печи, спешит
Николай Кариевский душу
Хоть в письме наконец отвести.
Оно начато день или два назад,
Неизвестно когда дойдёт —
Очень грустная, горькая правда,
Но жена непременно поймёт:
“…Я, концлагеря заключённый,
Положенье считал своё
Положением обречённого,
Коль спасение не придёт.
Немец жил себе словно на даче,
Нам мучительно было смотреть
На арийскую сытую радость,
Ожидая голодную смерть.
Да, кормленье — у немцев и наших —
Ни в какое сравнение — там
С голодухи мы все подыхали,
В пищу веточка шла и трава…
Я в Германию, Аня, едва ли
Захотел бы попасть, разве что
Борю мы бы с тобой навещали,
Коль дадут разрешенье на то.
Да забыл, не в Германии — в Польше
Похоронен Борис. Всё равно.
Никогда не увидеться больше
Видно, было нам предрешено.
Был бы где-то немного постарше,
Он душою бы чуял — цел
Кариевский-отец, незадачливый
Ополченец, попавший в плен.
Так хотелось бы верить — в мгновенье
Он последнее нас вспоминал.
Есть такое — оно вне забвения,
Где б ни жил ты, где б ни умирал:
Двор старинный. И воздух московский.
Неба майского яркая синь.
Строгость мамина. Милая Тоська.
Руки бабушки в сетке морщин.”[3]
Москва — ст. “Фруктовая” — Белоомут
2007, 2011 гг.
__________ «» _______
Примечания:
[1] 28 марта 1944 г. советские войска форсировали р. Прут и вступили на территорию Румынии.
[2] 16 октября 1941 г. 4-я румынская армия заняла г. Одессу. В результате Ясско-Кишинёвской стратегической наступательной операции 20-29 августа 1944 г. на советско-германском фронте были уничтожены почти все румынские дивизии. Город Одесса был освобождён от оккупации войсками 4-го Украинского фронта 10 апреля 1944 г.
[3] Герой рассказа “Танкист” Борис Кариевский — собирательный образ. Несомненно, в нём отражены многие события из жизни Б.Н.Дмитриевского. Но использованы также мои личные впечатления от встреч в 1960—1970 гг. с ветеранами Великой Отечественной войны 1941—1945 гг., танкистами. (Примеч. автора).