Глухая ночь. В пелене фабричного дыма среди массива индустриальной архитектуры отчужденно и чужеродно выделяется маленькая часовня. Город спит. Равнодушно и тихо. Стрелки часов неизменно продолжают свой шаг, медленно светает и первые скудные лучи освещают часовню. Наступает утро, и все постепенно оживает. Так было всегда, таков порядок вещей.
Время близится к полудню, когда на крыше Тамлакер-билдинг неожиданно появляется молодой человек. И это – что-то из ряда вон. Нетвердой поступью, оглядываясь по сторонам, он огибает небольшое подсобное помещение и выходит на край здания. Его еще не заметили. И хорошо бы, если никто не заметит вообще. Он пришел исповедоваться. А потом… закончить одну дурацкую игру – жизнь.
В это же время в местном полицейском участке раздается краткое " у нас прыгун", и раздавленный своим собственным горем детектив мчится на крышу, чтобы утешить чужое горе.
- Слушай, я могу говорить с тобой часами подряд... Буду ходить да ходить кругами, у тебя закружится голова и ты упадёшь. Но что-то мне говорит, что ты поумнее большинства. Может, пропустим эту часть, и ты мне сразу скажешь, в чём проблема? - умоляюще просит детектив.
- Нет. Я уж лучше похожу немного кругами. - критично бросает парень, опасливо поглядывая на стрелки часовни.
С этих слов Мэтью Чэпмен погружает нас в историю о губящей скуке, фанатизме и крайней одержимости. Одержимости идейным – чувством вины, и волне плотским – другим человеком.
Парень на крыше – это Гэвин. Ему опостылела жизнь и скучно, что заметно; а еще у него неспокойная душа и его мучает чувство тревоги, что уже не так очевидно и лишь едва уловимо — в позах, взглядах, словах. И дабы выкарабкаться из этого вязкого чувства, он придумывает игру и даже находит игроков.
Здесь все хорошо. Безысходная атмосфера, как в стихотворениях Блока, угнетающие городские пейзажи, легкий флирт с религией и особенно актеры. У Ханнэма удивительно правдоподобный взгляд из-под опущенных ресниц. Он смотрит на Лив Тайлер как-то щемяще трогательно. И сразу хочется, чтобы на тебя кто-нибудь так посмотрел. Что, если честно, немного странно. Его персонаж - циник, каких поискать, а Лив уже не так невинно прекрасна, как во времена "Crazy". Перед нами увядающая, усталая женщина Бальзаковского возраста, которая умеет открывать зубами пивную бутылку, и, откровенно говоря, "слишком стара для этого дерьма". Тем не менее, этой женщине удалось свести с ума, как минимум одного мужчину.
Игра затягивается. Парню не становится легче, он тонет и тянет за собой остальных. Наступает полдень. Нет, Гэвин не прыгнет. Он не дурак. Он один из тех, думающих. Но... проходит секунда. Шаг. И странное недоумение перетекающее в осознанную мысль – какой отвратительный конец. Даже хуже, чем опошленный перевод названия «The ledge».
Единственное разумное объяснение поступку – это чувство вины из-за смерти ребенка, а не то самое «прекрасное чувство». Я бы еще допустила альтернативный вариант, где Джо с греховной одержимостью в стиле героев Набокова застрелил бы обоих, а потом и себя. Но он так не сделал, и мне обидно. Хотя, наверное, странно спорить с режиссером, который настаивает на том, что его история о вере и любви (с громким акцентом на первом).
Ненавязчиво и скромно я все же не соглашусь с самим создателем, сотру из памяти немилую сердцу концовку и добавлю картину в список фильмов, необходимых для поддержания того невесомого хронического чувства меланхолии. А напоследок запломбирую все стихотворением Александра Блока:
Все бытие и сущее согласно
В великой, непрестанной тишине.
Смотри туда участно, безучастно, –
Мне все равно – вселенная во мне.
Я чувствую, и верую, и знаю,
Сочувствием провидца не прельстишь.
Я сам в себе с избытком заключаю
Все те огни, какими ты горишь.
Но больше нет ни слабости, ни силы,
Прошедшее, грядущее – во мне.
Все бытие и сущее застыло
В великой, неизменной тишине.
Я здесь в конце, исполненный прозрения,
Я перешел граничную черту.
Я только жду условного виденья,
Чтоб отлететь в иную пустоту.