Острый запах развороченной сырой почвы ударил в ноздри. Над вершинами сосен зарокотал вертолет. «Крокодил» и низко заходит, чтоб его… Махорка вжался лицом в холодную землю, спрятал руки в грязные рукава. Шиш, не найдешь! И не от таких, трах-тарарах, бегали. Разведчики хреновы, зигзагом над соснами чешут, а надо висеть над просекой. Сидел бы сам за штурвалом, да кто ж, трать-тарарать, пустит бомжа Махорку в пилотское кресло. Мало ли кто где когда-то сиживал… О, да он валит! Давай, колыхай отсюда, ворона брюхатая.
Рокот сместился к Лысой горе, и вскоре окончательно стих. Продрогший Махорка сел, подтянув колени к груди, вставил в рот мятую самокрутку, чиркнул зажигалкой и с наслаждением вдохнул едкий дым. Бутылек, заботливо припасенный в кармане видавшего виды бушлата, манил страшно, но не время сейчас. Вот закончится спуск, удастся проскочить у «Рассвета», затеряться в холмах – тогда и отвинтим крышечку, и пропустим глоточек, а потом и второй… А пока – терпи брат, ползи по террасам, где по-пластунски, а где и на карачках. И повторяй себе, дураку – не лезь куда не след, не лезь, не лезь!
Ещё позавчера жизнь сулила только хорошее. Удалось сговориться с прорабом на стройке, где халтурили летом, посторожить объект до апреля за малую мзду, кормежку и крышу над головой. Удалось оторвать на «блошке» хорошие берцы – прочные и по размеру. Даже с настырной подружкой Любкой-Ряхой удалось разобраться – её любвеобильное сердце склонилось к Полтосу, счастливому обладателю приличной пенсии.
Без оплеух и брани конечно не обошлось, иначе бы мужики перестали его уважать, но в глубине души Махорка был счастлив. И полировал счастье холодненьким местного розлива, развалясь на скамеечке, словно лорд. Ласковые лучи солнца поглаживали потную от удовольствия лысину, по бульвару прогуливалась ногастые мамаши с колясками, из «Антресоли» тянуло жареным мясом и ещё какой-то вкуснятиной. Впору закусывать воздухом… а мы – рыбкой, рыбонькой мы закусим!
Горьковатый напиток обволок рот, прокатился по пищеводу, наполняя сердце блаженством. Нежная, жирная мякоть копченой ставридки таяла во рту, возбуждая желание ещё раз ухватить банку за покрытый испариной бок и плеснуть в глотку пенистой радости. Счастливый Махорка погладил себя по бородке, смахивая невидимые чешуйки. Как хорошо… ещё бы экскаватор над ухом не тарахтел, трам-парарам – приспичило мэру осваивать бюджетные средства, вот и меняют трубы по всему городу.
Мысль оказалась вещей. Ковш обо что-то лязгнул, прозвучал отвратительный скрежет и шум прекратился. Но не до конца - чуткий слух Махорки уловил еле слышную перебранку. Рабочие ссорились, один хрипловатым баском настаивал вызывать, мать их, музейщиков и прекращать работу, другой картавил, утверждая, что в таком разукрашенном ящике наверняка найдется, чем поживиться. Ханское серебро помнишь?
Историю про грибников, промышлявших «серенькими» и маслятами на склонах Тепе-Оба знал весь город. Прошлой осенью две говорливых бабульки прочесывали лесок, одна скатилась в овраг, вторая полезла её вытаскивать, обвалила пласт земли – и обеих буквально засыпало почерневшими серебряными монетами. Как писали потом газеты - десять тысяч акче чеканки Сахиб-Гирея. Десять тысяч тонких узорных монеток и каждая стоит… ой, сколько стоит.
Мысль о кладе настроила Махорку на добычливый лад. Делая вид, что скармливает остатки рыбы одному из бесчисленных бульварных котов, он подобрался поближе к краю газона, осторожно высунулся из-за каменного бордюра и заглянул в раскоп. В толще мокрой земли, смешанной со старыми углями, черепками и черепицей, таился продолговатый ящик, похожий на гроб с узорчатой крышкой. Его обвивало двойное кольцо цепей. Что же такое ценное лежит внутри, может и вправду сокровище? Феодосия старый город, закопать здесь могли и сундук с золотом и архив немецкого штаба.
Немолодой рабочий словно почуял взгляд и обернулся. В его узких глазах читалась такая ярость, что Махорка присел от греха подальше, укрылся за каменной стенкой. Оставалось полагаться только на острый слух. Лязгнул ковш, осыпалась сухая земля – ящик прикрыли от чужих глаз. Спор продолжился, негромкий, но свирепый.
Потрошить клад на месте явно не следовало, оставлять надолго на месте тем более. Идея под покровом ночи перевезти находку в гараж на Челноках и на месте разобраться, что там внутри, показалась разумной обоим спорщикам. После девяти вечера улицы пустели, а к полуночи по бульвару прогуливались одни бродячие собаки – не сезон. Мало ли зачем рабочие роются в траншее – паспорт там выпал или ключи от машины. А гараж обстоятельного, хозяйственного мужика – место, где и танк по уму можно спрятать.
Единственное, что настораживало – тон беседы. Судя по разговору, рабочие были не только напарниками, но и корешами, знали друг друга не первый год. Но за дружественными словами Махорка различал злобу, рычание голодного пса над костью. Что жадность с людьми делает! Где жадность, там раздор. А где раздор – всегда можно урвать кусочек.
Вдруг в том ящике вправду золото? Продать через знакомого барыгу, и хоть одну зиму прожить нормально, как раньше – в съемной хате, с теликом, ванной, чистым бельём, новыми шмотками, жрачкой человеческой, водочкой «Кристалл» из холодильника. Здоровьичком, трах-тарарах, заняться, патлы обстричь, зубы вставить, а там и жениться на доброй и глупой бабе.
Лежать этак воскресным утром в постели, рявкать «Манька, завтрак!» и она тут же подносик с яишенкой там, сальцем, огурчиком, чаю горячего, крепкого дочерна. И сама такая холеная, гладкая, халатик на груди распахнулся, смотрит коровьими глазищами, лыбится вся. Пихнешь кулаком в бок для острастки и в койку, лапушку… Ишь размечтался, тюлень безносый!
Экскаватор уже полз дальше, прокладывая траншею, выворачивая наружу комья земли пополам с осколками черепицы и обломками кирпича. По бульвару проехала стайка веселых велосипедистов, прошла мамашка, увещевая шустрых близнецов, прошествовала собачья свадьба. Сонное солнце спустилось ниже, подсветило серые стволы платанов.
Механически разминая пальцами табак-самосад, Махорка просчитывал варианты. В одиночку он ящик не вытащит, пуп лопнет. Вскрыть добычу прямиком в траншее – дело долгое, фиг знает, сгнило ли дерево или смолой пропитано, да и застукать могут. Мужиков созвать? Куба в глухом запое, Тушкан в кутузке, Монгол в Керчь на заработки подался. Палыч и Шуба в адеквате и помочь не откажутся, так ведь делиться придется. А как свое продуханят – снова явятся, знаю я их, синяков. В крайнем случае остается донос – позвонить куда следует, мол расхищают государственное имущество – и прощай, золотишко, ни нашим, ни вашим.
Махорка хрипло расхохотался и раскашлялся, задыхаясь. Нет уж! Выслежу дурней, выжду время, да и вскрою гараж-то. В дом по первости ничего не потащат, чтобы жёны не запалили, припрячут в логове. А дождаться глухой ночи и расковырять замок – дело плевое…
До темноты Махорка успел все. Сгонять до вагончика, запастись отмычкой, парой перчаток и самодельным кистенем – признать в гирьке на цепочке оружие, смертельно опасное в умелых руках, сообразил бы не всякий мент. И чаю крепкого с собой в термосе захватить – чтобы не задремать раньше времени.
Место для наблюдения Махорка выбирал долго, со знанием дела. Наконец, он решил расположиться в арке напротив, рядом с мусорными мешками. Со стороны – обычный бомж, задремал, где напился. Товарищ Лютый, дорогой командир, оценил бы маскировку… да только лежит товарищ командир в чужом краю, в яме, засыпанной серой глиной, и даже креста на могиле нет.
Ждать пришлось долго, луна успела подняться и спрятаться за домами, Махорка озяб и клевал носом. Наконец раздался рокот мотора – кореша-рабочие подъехали на допотопной серой «Волге» и припарковались у траншеи. Ящик они подымали на веревках чуть ли не час, дважды груз срывался и падал в яму. Махорка уже подумывал, не предложить ли помощь, но с третьего раза груз оказался на поверхности и кое-как влез на заднее сиденье машины. Вот и славно! Челноки маленькие, гаражей там и сотни не наберется. Сперва так обойду, вдруг повезет «на нахалку», а нет так поутру поспрошаю у мужиков … и готово. Сами все расскажут и покажут.
До Челноков пешком – минут сорок хорошим шагом. Обыкновенно Махорка тащился час, кашляя и задыхаясь, но нынче ночью азарт добычи словно омолодил его. Шаркающая походка бомжа сделалась по-кошачьи упругой, дыхание выровнялось, даже зрение стало острее. Не хватало ПБ, боевого ножа и приказа по части. Но нынче Махорка был сам себе командир и вряд ли кто из парней одобрил бы его вылазку.
Челноки давно спали, кое-где перелаивались собаки, ухали сычики, пару раз проезжали припозднившиеся такси. Осмотр Махорка решил начать с дальних гаражей, у самого выезда, дальше пойти по кварталу зигзагом до Щебетовского переулка. А ту сторону дороги оставить на завтра – все равно далеко не уедут, дятлы.
Дальний квартал гаражей подле сотого дома был чист. Из-за одной двери доносилось позвякивание гитары, веселая болтовня молодых голосов. Из-за другой стонали и всхлипывали – кому-то доставляли нешуточное удовольствие. Но никаких знаков дележки клада.
Квартал у сто шестого дома тоже не обрадовал Махорку – там не нашлось вообще никого, кроме пары настырных шавок. И рядок подле сто десятого дома пустовал – тишь да гладь. Ни души. А времени между тем – пятый час, ещё часок и пора сворачивать поиски, народ потянется на работу.
Перебравшись через пару древних, протухших луж, Махорка вернулся к девяносто четвертому дому – такой же безликой, серой, длинной пятиэтажке, как и большинство домов в районе. Десяток жестяных ангаров выстроились рядком, два отстояли поодаль. Тишина стояла глухая, мертвая. Но луч тусклого, желтоватого света пробивался сквозь приоткрытую дверь углового гаража.
Подкравшись к входу, Махорка прислушался и надел перчатки – ни словечка, ни дыхания. Только запах – бензин, резина и ещё что-то, резкое и знакомое. Дверь подалась легко – хозяин заботливо её смазывал. Больше, правда не будет.
Ящик с резной крышкой оказался вскрыт, внутри лежал иссохший труп с рыжими патлами, кое-как прикрытый истлевшим бархатом, и заляпанный красным. Ещё два тела валялись на полу, словно мусор. Кровь заливала пол, забрызгала гроб, инструменты и даже стены – один из работяг упокоил кореша топором, а второй по ходу успел выстрелить из дедовского обреза.
Кучка золота на верстаке поблескивала при свете лампочки. Махорка стыдливо перекрестился, потом осторожно подошел к верстаку, огибая темные лужи. Кольца с камушками, толстая цепь на шее, два чеканных браслета, витой, разукрашенный обруч – или корона? Непростой человек спал в гробу, ой непростой.
Синеватый блеск самоцветов притягивал взгляд, Махорка для порядка обтер корону рукавом, залюбовался игрой света на тонких гранях. Потом примерил обруч на потную плешь – мы, Николай Вторый! А если не продавать, спрятать на черный день – добра ж до конца дней хватит, даже если забрать не все. Тогда и менты не придерутся – не было, мол, ограбления, сами поубивали друг друга за золотишко.
Сунув корону в необъятный карман бушлата, Махорка стал перебирать кольца – печатку со змеем, рубиновый перстень, аметистовое… Негромкий скрипучий звук остановил его. Труп сел в гробу, раскрыл живые, пронзительно-зеленые глаза, костлявой рукой обтер с лица кровь и медленно облизал пальцы. Махорка увидел, что это женщина, но рассматривать дальше не стал – спиной вперед вылетел из гаража и со всех ног припустился подальше.
До вечера он отсиживался в своем вагончике на Гарнаева, опустошил все заначки, но так и не смог заснуть. К вечеру, гонимый жаждой, испуганный и злой Махорка выбрался к ближнему «Пуду» - пока продают спиртное, настрелять денежки и прикупить крепкой, смыть кошмар. Тут-то и захрипела сирена – беда, беда! Граждане, соблюдайте спокойствие и порядок! Нет бы сразу бежать, убираться ко всем чертям из города. Но тяжелая усталость наконец-то накрыла тело, отключила горячечный мозг.
Махорка проспал до рассвета прямиком на полу, на груде старья. И проснулся от воя собак – казалось, все псы города хором оплакивали чью-то смерть. Собрать имущество не заняло много времени – походный «сидор», паспорта, русский и украинский, военный билет, последняя не проданная ещё медаль, манерка, фляжка, буханка, пакет крупы, плащ-палатка, мерзавчик, второй нож – и поковыляли, трать-тарарать! И корона.
При свете дня узорчатый обруч, унизанный голубыми и фиолетовыми камнями, показался Махорке ещё краше. Уехать на материк тишком, распилить на кусочки, посдавать в ломбарды в разных местах. И зажить по-человечески – грамм двести золота большие деньги, на пару лет хватит, если не шиковать, а там, глядишь, что и сладится.
Оцепления следовало ожидать. Но Махорка был не дурак переть в лоб, и туман, окутавший город, был ему только на руку. Через тропы по склону Тепе-Оба он поднялся на Портовик – бывший дачный поселок, заселенный нынче москвичами, горе-художниками и волосатым болтливым хипьем.
Дачки-развалюхи выглядели на удивление мирно, разношерстные обитатели копались в огородиках, обрезали деревья, малевали картинки на стенах. Кое-где над крышами подымался дымок, тянуло съестным духом. И верно – сирену здесь не услышат, интернета здесь нет и радио скорей всего тоже. Пара детишек в цветных дурацких одежках игралась в саду, кидалась друг в дружку пестрыми листьями. Бежать вам надо, трам-парарам, бежать отсюда! Но в дурную годину каждый сам за себя.
От Портовика тропы шли к белым Куполам, перевалу и склону, заросшему сосновым, высаженным полвека назад лесом. Спустился с горы, миновал Рассвет, поднялся на склон ещё раз – и коктебельская трасса. Автобус от Наниково могли и отменить, лучше б лесом до Щебетовки. Там сидит старый кореш, за которым старый должок – вывезет до Керчи в объезд через Ялту, и баста, в расчете. Будем жить.
Спуск в долину оказался несложен. Внизу, у трассы, пасся табун лошадей, утреннее солнце подсвечивало рыжие гривы и умные, терпеливые морды. На шоссе, у бетонной остановки и съезда никого не было. Прячась за лошадиными крупами, Махорка пересек трассу, затем спустился в овраг, поросший ежевикой. Ещё немного, километра четыре…
- Эй, друг! Помоги по-братски!
Козьи морды показались в кустах, носатый, небритый пастух помахал Махорке с обрыва. Откуда только взялись?
- Козочка у меня убежала, друг, сорвалась со склона и встать не может. Подсоби наверх вытащить.
И вправду – из зарослей поодаль поблескивали испуганные желтые глаза, несло мокрой шерстью. Махорка вздрогнул – звериный взгляд показался ему страдающим, человеческим. Да пошел ты!
- Времени нет, трах-тарарах! Сам тащи.
- Как скажешь, друг, - усталый пастух положил посох, и тяжело кряхтя, стал спускаться. Дурацкая коза замемекала, выцарапываясь из колючек ему навстречу.
Злой Махорка выругался сквозь зубы и прибавил шагу. Ещё немного, ещё чуть-чуть, через вязкую лужу, мимо груды камней, похожих на выбитые зубы чудовища, мимо странных домов-куполов с серебристой пленкой вместо крыш… Жителей здесь не слышалось – уехали на материк, переселились в город и или сбежали вовремя. Даже собаки не лаяли и дымом ниоткуда не пахло. Вот и дорога – следы от квадроциклов поднимались на самый верх плоской, как шляпа горы. Привал! Спасся…
Сбросив с плеч нетяжелый, но все-таки оттянувший плечи «сидор», Махорка плюхнулся прямо на теплую землю. Солнце парило, по спине текли струйки липкого пота. А бутылка-то не степлилась! Сорвать крышку с «мерзавчика» секундное дело, обжигающий холод наполнил рот, сердце забилось сильнее. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, от"духов" ушел, от узбеков ушел, от шальной пули ушел и осколок мимо сердца прошел. И оцепление за плечами осталось. И имя поганое здесь останется, к чертям Махорку, Никита я, Никита Силантьич Юрчик, капитан ВДВ в отставке. Все получится!
Острый зубец короны царапнул бок. Махорка вытащил драгоценный обруч, протер его рукавом – ишь сияет, как новенький. Кого же венчали драгоценностью, короля, принцессу, местного князя или татарскую ханшу? Кто красовался, улыбался перед зеркалом, щурился горделиво. Баба, трать-тарарать, я уверен – бабская штука.
Чья-то тень скрыла солнце. Махорка поднял взгляд. Перед ним стояла прекрасная дама в царственном бархатном платье. Руки дамы унизаны были золотыми перстнями, шею украшало ожерелье с крупными аметистами, пронзительно-зеленые глаза смотрели холодно. Он уже видел эти глаза, пятна крови на шее, кривую ухмылку, обнажающую безупречно белые зубы. Дама протянула бледные ладони и Махорка, не колеблясь, положил в них сверкнувшую драгоценность. Он ещё не терял надежды вывернуться, сбежать, отмахнуться ножом…
Прекрасное, болезненное лицо приблизилось, рот обожгло поцелуем, гнилой яд проник в кровь. Холодные пальцы гладили грязные щеки старого капитана в отставке, ощупывали брови и скулы, утирали пот, проступивший на лбу. Затем все исчезло.
Солнце повернуло к закату, свет проник сквозь сомкнутые веки. Махорка почувствовал, что лежит на грязной земле, обессиленный, но живой. И дышать может и небо видит. Но больно… как же больно. Кашель сотряс грудь, по бороденке потекла красная пена. И кончики пальцев вдруг почернели и жар, липкий жар разлился в крови. Жить, жить хочу, ну пожалуйста! Жить!
Махорка захрипел и закрыл глаза.