Я начал читать «Дом, в котором...» где-то месяц назад. Книга однозначно стоит внимания, и теперь мне стало понятно, почему столько поклонников у этого произведения появилось (и появляются до сих пор). Отзывы настолько разрозненны и непонятны, что я решил написать свой, столь же сумбурный, как и остальные, потому что... Потому, что невозможно о такой истории писать, нельзя сказать, что у романа есть плюсы и минусы, потому что он живой, как человек, который живет в мрачном, но родном доме. Этот человек-книга покорил меня с первых страниц.
Дом, как отдельный персонаж, как вселенная, в которой живут другие герои — яркие, разнотональные, объемные. И несмотря на внутренний хаос, там есть порядок, правила, законы. Хаос как часть искусства, но системность как каркас дома. Разрисованные стены, послания другим, сообщения будущим поколениям. Сначала испытываешь жалость и некую степень отчуждения, вчитываясь в текст и понимая, что дом — интернат для детей-инвалидов. Писательница играет на чувствах с помощью вот таких персонажей? Нет и нет. Она никак не акцентирует внимание на ограничения, а делает детей особенными, — творцами и мечтателями.
— Новичок! — сообщают мальчишки друг другу на бегу.
Слово передается по цепи, стены заглатывают его и вибрируют. Везде, где член стаи мирно ковырял в носу, разглядывая свои ботинки, где он подбрасывал мяч или подманивал кошку в надежде привязать к ее хвосту бутылку, заманчивая вибрация стен и зуд в ногах заставляют его, бросив все дела, бежать, обгоняя бегущих впереди, подхватывая на лету: «Новичок!» И затормозив у дверей шестой спальни, нетерпеливо расталкивать локтями добежавших первыми, чтобы взглянуть, чтобы вдохнуть домашний запах, который приносят на себе новички. Этот запах различают только дети Дома. Неуловимый запах материнского тепла, утреннего какао, школьных завтраков, может, даже собаки или велосипеда. Запах своего дома. Чем дальше в прошлом у жителя Хламовника этот запах, тем лучше он его чует.
И они спешат, бегут, торопятся, чтобы, добежав, замереть, принюхиваясь, и увидеть всего-навсего щуплого мальчика на костылях, который улыбается жалобно, так что видны зубные шины, мальчика с неровной стрижкой и странным ботинком, в котором не может быть обычной ноги. Кузнечик бежит вместе со всеми и вместе со всеми смотрит. Жадно распахнув глаза, оттирая впереди стоящих. Запахи его не интересуют, он еще не научился их различать. Новичок для него не просто мальчишка, который странно выглядит и пахнет наружностью. Для него новичок — это конец войны, конец унижений, пропуск в стаю, спокойная жизнь. Но когда вокруг, перешептываясь, произносят: «Новичок!» — он вздрагивает, как будто речь идет о нем.
Мариам Петросян «Дом, в котором...»
Иногда я чувствовал, что стены дома пропитаны утопичностью, но реальность то и дело возвращалась и взбудораживала детские банды. Каждая банда имела свои комнаты и территории. Псы, Логи, Птицы, Крысы... Иерархия, где есть главные и подчиненные. Мир кажется надуманным и ребяческим до первой смерти, до первого убийства. Мне нравится зависимость событий, происходящих в доме, и цветовой гаммы внутри и снаружи. Цвета — важный компонент романа. И, безусловно, истории «Ночей сказок» покорили меня, а «Самые длинный ночи» сжимали горло так, что я не мог дышать... «Ночи...», когда все часы в доме останавливались и внутренности интерната наполнялись темнотой.
Сфинкс, Слепой, Волк, Лорд, Табаки, Македонский, Горбач, Рыжий и Рыжая. Все герои навсегда останутся в моем сердце. Книга построена на эмоциях. То смеешься, то грустишь, то почти кричишь и слышишь вопль внутри себя. И злость, и гнев, и сущая ярость. Просыпается все, что только может разбудить истинное слово художника. Мариам, без преувеличений, создала шедевр для читателей определенного возраста. Также могу посоветовать после прочтения нескольких глав просмотреть в фанатских сообществах арты героев: так вам будет проще понять, кто есть кто.
Утро было мерзкое. Серое, насквозь промозглое, как скользкая шляпка какого-нибудь гриба. Дверные ручки в такие дни кажутся слишком твердыми, любая пища царапает нёбо, жаворонки безобразно активны и не дают спокойно понежиться в постели, а совы всем недовольны и огрызаются на каждое слово. Сфинкс, первый среди безобразно активных жаворонков, в это утро заглох, и его место по части террора занял Горбач. Он носился как настоящий псих, кукарекал, звенел колокольчиком, свистел флейтой, тыкал в спящих ножками стульев и забрасывал их одеждой.
Лэри, ахая и постанывая, свесил со своей полки ноги в дырявых носках. Табаки что-то жевал, капая на одеяло. Слепой в ядовито-зеленой майке курил в форточку. Я зарывался под одеяло все глубже, понимая, что заснуть все равно не дадут.
«О-о, дорогааяя… Пожалуйста, доверься мне», — надрывался магнитофон. Табаки подпевал петушиным голосом прямо мне в ухо. Чтобы не промахнуться, он приподнял одеяло. Пришлось вылезать.
Разворачивая коляску возле окна, я посмотрел наружу. Сетки забора не было видно. Исчезли дома и улицы. Стало совсем тихо. Даже родичи Нанетты попрятались. Слепой повернул ко мне острое лицо. Муть в его серых глазах была очень похожа на ту, что стояла за окном.
— Мышиные спинки? — спросил он.
— Скорее, огромные комья ваты, — сказал я. — Или облака.
Он кивнул и отвернулся.
Мариам Петросян «Дом, в котором...»