Где-то в сердце Атлантики, 1863
Калео шел уже многим более пяти, может шести часов. Точно не сказать, время застыло зыбью в мягком, как плавленый сыр, воздухе. Солнце стояло в зените.
Чудовище. Испепеляющее верхушки зелени, кипятящее соленый океан, раскаляющее песок Чудовище. Чудовище, дарующее как смерть, так и жизнь: оно созревало плоды, наполняло их сладостью и соком, оно зеленило растения, запечатывая хлорофилл в их жилах с избытком, оно пробуждало остров от мрачного и холодного сна. Солнце, безжалостное к обезвоженным тканям человеческого тела, неизбежно преследовало юношу в долгом пути вдоль побережья. В пути, в котором, казалось, пятки идущего успели несколько раз сгореть, кожа огрубеть, сами ступни превратиться в прочную подошву старых башмаков, а жилистое тело покрыться переливающейся чешуей, хитин которой, как доспехи средневекового рыцаря, защищали Калео от пронзающих копий-лучей вездесущего Солнца.
Он вспоминал вечера с Наоной.
Их последний ужин в ресторане на скале при теплом закатном свете, который обливал глубокое декольте женщины розовым, и алым, и ярко-мандариновым загаром, что стекал лавой по ее стану куда-то в само Чистилище ее райского Ада, прикосновения к которому больно обжигали пальцы влюбленного, посылая в мозг импульсы о неизбежном расставании. Навсегда. Эта реальность отрубала Калео пальцы и ослепляла его взор, который казалось теперь был направлен не в глаза Наоны, а сквозь нее. Он больше ничего не ждал. Какое блаженное успокоительное – смирение. Какое оно парализующее.
Смирение, пасущее глупых влюбленных овец, знает об их желании без оглядки убежать от всего стада. Совсем в другую сторону. Перестать блеять. Состричь шерсть. Снять копыта. Залосниться ярким оперением, защебетать и вспорхнуть в небо, крылом к крылу. Их Дом – весь Мир. Можно лететь бесконечно, пока не устанут крылья, отдыхая время от времени в качающей колыбели потока воздуха, не дающего им упасть и разбиться. Безопасная птичья свобода – опасная свобода для овец. Земля – не небо – она конечна. Ноги – не крылья – они порой неустойчивы. И горизонты, манящие далеко впереди, достигаемы для летучих, и лишь миражи для парнокопытных.
Вот глупые овечки несутся в птичье будущее, кончилось поле, засеянное для них лучшей кормовой травкой, ступив с обрыва они катятся кубарем вниз, «собирая» своей тушкой все острые выступы скалы. Видели ли вы как разбиваются овцы? Без дребезга, мягко, тихо вздымались в воздух клочки белой шерсти, как парашютики одуванчика после дуновения ветра, оставив после себя «бритое» туловище невинного ягненка, изрезанного лезвиями неумелого стригаля. Увы, замаранная кровью шерсть не пригодна для продажи. Глупые овцы, надо было слушаться вашего пастора. Стадо не вспомнит имен этих двух овец. Кажется, Калео и Наона. Или нет? Без разницы, овцы есть овцы.
Калео уже не был способен чувствовать жар солнца и усталость, его бег был похож на могучие многометровые прыжки ягуара, он уже не ощущал свою скорость, явно превышавшую скорость ветра, равнявшуюся нулю. Наверно весь Ветер остался с Океаном, дуя изо всех сил своим дырявым ртом на его мокрые ожоги. Мучительная жара… Что ищет здесь человек? Только если свою смерть. Но Калео она была не страшна. Он уже был мертв внутри. Он пришел сюда за другим, за жизнью.
Автор: Sonya Buddha