Еще несколько замечаний о том, что нас ждет и о том, чего практически дождались. Об общих тенденциях, о которых не принято говорить, потому что их нет, но которые все же есть, несмотря на то, что о них никто не говорит. Поле для умозаключений безбрежное. Но, «нельзя объять необъятного», поэтому приходится рассуждать по частям. Сегодня об одной довольно заметной особенности – о поучении и назидательности.
Литература всегда поучала. Ровно столько же, сколько и развлекала. Зачастую одно перетекало в другое. В какой-то момент воспитательного начала стали стыдиться. Архаизм. Прямое назидание уступило описанию нравов, а далее сплошному проблемному повествованию, суть которого заключалась в признании сложности возникающих этических дилемм и непростоты жизненных обстоятельств. Литература ринулась к обнаружению и анализу разного рода сложностей и противоречий, стараясь воздерживаться от однозначных ответов и оставляя это право за читателями.
Но теперь все изменилось. Разбираться стало совсем сложно, да и некогда.
Одно из стойких ощущений в ходе бесперебойного чтения – начали с поучения, к нему же и возвращаемся. Так случается. Чем меньше морали, тем больше моралистов. Чем меньше пространство жизни, тем больше ее учителей. Когда мораль была более-менее едина, и одинаковые правила висели на стене в каждой столовой («когда я ем, я глух и нем») а золотой принцип этики поддерживался всеми учениями, ни в тех, ни в других не было никакой надобности. Теперь у всех своя система этики, свое мировоззрение фундаментального порядка, свое учение о мире. Никто не хочет слушать другого. Но всякому есть что сказать (по крайней мере, каждый так думает).
Проза стала юзабельной и мелкотравчатой, хотя требовали другого, не практичности и мельчения, а конкретности. От фундаментальных глубин и заоблачных высот все сместилось к какой-то невнятной возне, текущим заботам. Стратосферный уровень – «повестка», «актуальность» (от митингов до короновируса), обычный – «житие мое» и вытекающие из него трудности. Поговорим, мол, о нашем, о мелком, о том, что ближе к телу.
Книга все больше напоминает популярный художественный самоучитель жизни. И это означает, как минимум, две вещи.
Первое – в жизни не надо разбираться (в этом принципиальная ошибка старой литературы), ее следует осваивать. Для последнего совершенно не нужно в нее вникать. Практический разум бьет теоретический, а лавочка у подъезда доминирует в жизненных вопросах над НИИ и академией наук.
Второе – меняется само представление о жизни. Это уже не существование белковых тел, так глубоко копать не следует, а нечто попроще, подомашнее. «Это моя жизнь», главное в которой житейское пребывание, а не какие-то там вечные или глобальные вопросы.
С этого и начинается принципиальный поворот к назидательности.
Непосредственная данность жизнь делает излишней и бесполезной множество старых литературных вещей. Кому нужно знание реальности? Да и кто бы ею интересовался? Все не углублены в загадки Вселенной, а замкнуты на себя. Раньше у человека был жизненный опыт. Это означало, что он страдал, претерпел, и постиг. Опыт транслировался в книжки, восполняя пробел у остальных, кто не перенес ничего подобного. Теперь люди жить фактически перестали. Транслировать в старом смысле стало нечего. Виноваты ли в этом гуманизм, урбанизация, социальные достижения, телевизор, сети или компьютерные игры – никто не знает. Наверное, да, потому что африканцы, латиноамериканцы и азиаты всех мастей, пребывая в нищете и социальной нестабильности, в большинстве своем пишут по лекалам старой литературы. Там есть о чем рассказать: люди провели детство на улице, знакомы с криминалом, войнами и реальными жизненными дилеммами. «Белая» литература откровенно зажирела. «Ничего не происходит». Поэтому большинство авторов стали специалистами по ничему, по рутинной квартирно-кафешно-постельной жизни. Многие тексты стали дрейфовать в сторону обмусоливания вопроса «как прожить этот день?» по большому счету вовсе его не проживая. «Работа заполняет время, отпущенное на нее» - писал когда-то Паркинсон. Литература не справляется уже с этим. Она разбухла от героев-шатунов, изнывающих от скуки, пустопорожней болтовни и размышлений, не вылезающих из разных посиделок, приговоренных к принудительному и бесцельному общению с другими такими же, себе подобными. Реальность сузилась, стала плоской, тесной и одномерной. Возникла потребность в том, как обращаться с такой реальностью, как в ней вращаться.
Поскольку реальность стала узка и интуитивно-непонятна, и таковыми же оказались собратья по праздношатанию, отпала необходимость в особом интеллектуализме и психологизме. О социологической составляющей говорить тем более не следует, да это и невозможно всерьез для многих авторов и читателей – думать в социальном масштабе.
Объективность мало кого волнует. Об этом уже сказано выше. Литература превратилась исключительно в личное дело.
Если столько всего отброшено, то что же осталось? Осталось только морализировать. Учить жизни. Самое подходящее занятие для абстрагировавшейся от всего прозы. Впрочем, отчего только прозы. Нас давно уже учат со всех сторон.
Обаяние учительства и морализаторства в том, что ты лишний раз подчеркиваешь свое доминирующее положение. Тем более, что современное морализаторство не предполагает морали. Представляет собой поучение, которое можно осуществлять, не напрягая голову. Поучение – символическое проявление власти, обозначение более высокого статуса: ты говоришь – бараны слушают.
Но это сведение к вопросу иерархии - нормальная ситуация. Глупость всегда назидательна. Для нее характерна простоватость, переходящая в проговаривание в лоб. Книги пишутся нынче для тупых, незрелых (инфантилов), недалеких, поверхностных, никаких. Их авторы мало чем отличаются от своей аудитории. Подобное тянется к подобному. С другой стороны, в чисто количественном отношении дистанция имеется. Если раньше подстройка читателя шла по верхнему регистру, то надо брать ниже.
До этого был период якобы нравоописательности. «Новый реализм», Сенчин, забытый многими Кантор. Черту под имитацией диагностической прозы подвел гламурно-нравоописательный роман про котика Служителя. Удобная, комфортная оранжерейная Вселенная, мир служителей. Дальше двигаться не имеет смысла.
Ненавязчивое поначалу поучение, облеченное в псевдообъективистское повествование сменяется отчетливым менторским тоном. Дмитрий Данилов, которого долгие годы числили по разряду бесстрастного описателя, в своих пьесах окончательно открыл морализаторское личико.
Нынешняя книга располагается в промежутке между агиткой или методичкой. Назидательность – сухой остаток литературы, самый примитивный уровень, прибежище негодяя.
Почему так популярен ныне янг-адалт, отчего он проникает уже во взрослую прозу вместе с растущими подростками? Потому что он в любой форме всегда был и будет чистым назиданием. Поменялось содержание преподносимого урока, методика подачи, но учить, а точнее давить на читателя стали с многократно возросшим усилием. Говорят о современной сложности, но за разговорами отчетливо навязываемые стереотипы поведения, отношения к жизни, восприятия себя и мира. Вместо рассказа – силовое давление: нет, ты таков, современный подросток!
Назидание нынче весьма популярно. В прикладной области литературы особенно: как читать того и этого (как будто мы сами не разберемся!), и, само собой, как писать. Старые читают лекции молодым об ужасах прошлого (см. недавний рассказ Улицкой о туалетном расхождении с советской властью). Молодежь дает понять сверстникам и тем, кто еще младше (вот как бывает, как пережить юношеские и другие годы). Женщины поучают женщин (мужиков бесполезно, да и зачем, они - тупые). Учат «молодые традиционалисты», вроде Тимофеева и Куприянова, которые слова складывают с грехом пополам, святости и антивоенным настроениям. Учит Даша Бобылева («Вьюрки») – беречь ландшафты культурного обитания, учит Алексей Иванов («Пищеблок») – социальность – рассадник для вампиров, коллектив – это готовое для них стадо, пищевая база.
Тем и поводов для поучения, хоть отбавляй:
- самый популярный – житейские хитрости и премудрости.
- Карнеги-стайл. Как надо и не надо, как завести или потерять друзей, делай то и не делай этого. Вокруг этого толчется практически вся коммерческая проза, начиная с чиклита и заканчивая более серьезными женскими романами.
- как вести себя во время травмы, скорби, жизненного кризиса, болезни (тут тебе и Старобинец, и Данихнов с Пустовой, переквалифицировавшейся с наставлений литераторам на поучения всем в «Оде радости»).
- как делать нечто тривиальное: устроить ребенка в сад, завести парня, сварить то или это, поставить прокладку (между ног и не только)
- просветительская стезя, распространение лексикона прописных истин и бездумной пошлости всех сортов
Все это дело облекается в разные формы:
1) Символико-аллегорическую, многозначительную. В таком духе пишут, к примеру, феминистские антиутопии и такую же постапокалиптику, или бытовой рассказ о тяжелой женской судьбе
2) Записки находчивой дуры или рефлексирующего идиота (как я вляпалась туда и не вляпалась сюда)
3) Публицизм и «актуальная проблематика» (никак не пройдешь мимо спекуляций в этом духе на свалке, политике и семье в «Бывшей Ленина» Идиатуллина)
4) Исповедь моей жизни, история моего случая и озарения (Старобинец помнят все)
5) Методичка на каждый день в форме рассказов или нон-фикшн, дележка передовым опытом.
В чем секрет распространения синдрома учительства? Выше уже было сказано. В том, что ответ проще вопроса и при этом есть горячее желание «впарить» этот ответ читающему. Ответ «не знаю» тоже считается. Он вообще самый популярный. Распространение такого рода отношения к реальности – дело святое. Наставлять в радости, пофигизме и тупости, прививать привычку к жизни в мире очевидностей, простых ответов и решений- тенденции довольно ощутимые.
Но главное даже не в этом, а в том, что стремление поучать - очевидный признак общей атмосферы невежества и несвободы. Мы дышим этим воздухом, мы к нему привыкаем и ничего по этому поводу не говорим. Что же с нами будет?
Сергей Морозов