Помню радостное, праздничное чувство - как я не был погружен в поэтику Германа, я увидел не то, что ожидал. А точнее сказать - ровно наоборот.
Интрига была огромной, отзывы были чудовищны, проклятия Володарского – запредельные, и я уж подумал, что Герман и, в самом деле, снял эпатажную и натуралистичную до тошноты фантастику.
Но оказалось, что если Герман в чем-то и упражнялся столько лет, так это в театральности. И, более того, где-то даже в этой театральности переиграл. Почти все рецензенты, кроме Умберто Эко, вряд ли читавшего "Колымские" рассказы и "Остров Сахалин", просто в силу физиологической непереносимости некоторых сторон русской жизни, в голос указали на перебор с белыми платками и на многократное, наигранное умывание грязью дона Руматы.
И надо признать, что да, вся эта метафора темных веков – слишком уж театральна. Каждую секунду, с навязчивостью слуг из "Замка" Кафки, кто-то непременно пихает героя в бок, плюется, на ровном месте выкрикивает ругательства, прыгает по голове и, в лучшем, случае подтирает ему лицо, нос, подбородок...
Но, п правде говоря, этот мизансценический гротеск, вообще-то, характерная черта стиля Германа - у него любая коммуналка так по головам скачет. Так что в переборе с театральностью Герман просто стал заложником темы.
Уже Козинцев, Тарковский, Алов с Наумовым (не говоря о самом Шекспире) доказали, что единственный язык, которым можно рассказывать о средневековье и, тем более о темных веках, это – театр и ничего кроме театра. Если этот мир показывать, действительно, натуралистично, зрителя стошнит на первой минуте.
С этим пытались заигрывать в «Тринадцатом воине» с Бандеросом, когда викинги нахаркали и насморкались в миску, а потом принялись дружно и с удовольствием из нее умываться. У Германа за три часа нет ни одной подобной сцены. Все эти сопли, плевки, анатомические перфомансы с кишками, непролазная и вездесущая грязь – тоже самое, что клюквенный сок в «Убить Билла-2».
Да, это театр жестокости Антонена Ардо, но это театр, и местами там было даже слишком много раннего, озорного «Ленкома». Вопреки отзывам, я не увидел там ни одной хичкоковской чайки, выклевывающей глаза, ни опускания вниз головой в нужник, и даже физическое насилие показано сугубо минималистично. Герман еще в «Лапшине» открыл, какая это тонкая, хрупкая, нежная материя – членовредительство и убийство на экране. Чем скупее, фрагментарней, чем больше посторонних, но сопутствующих деталей, тем реальнее и страшнее. И в какой-то степени этот, сгущенный до предела, исторический ад стал для Германа проклятием стиля. Чем ужаснее он хотел изобразить мрак, тем в большую театральность и условность ему приходилось уходить. Не в этом ли причина его многолетних мучительных поисков?
Но ставки были слишком высоки, замысел слишком масштабен, и даже метод Германа тут не сработал. Лично я, не поверил в крутизну Руматы, который, будто бы, способен, подобно Черной Мамбе, наваливать целые горы трупов. Кстати, даже у Стругацких Румата просто оставил дорожку из трупов, после чего его быстро эвакуировали на Землю. (Фраза, которая в отрочестве казалась мне совершенной: "А потом было видно, где он шел").
Что ж, Герман хотя бы попробовал соединить гиперреализм и фантастический боевик. До него никто и не замахивался на такое гениальное мальчишество.
Но, если грех театральности и продиктован самой темой, то с драматургией фильма – все гораздо грустнее. Последнему, равно как и предпоследнему, фильму Германа категорически не хватило Владимира Володарского, того необходимого и достаточного ингредиента, который позволял языку Германа рассказывать настоящие киноистории.
«Десять дней без войны» Герман делал, правда, сам, но там был отличный роман Симонова. Война показана там именно так, как это любит Герман – через подтекст, через бытовой лиризм и тыловую жизнь. И сама тема войны в те годы была еще слишком жива, слишком близка и понятна, главную роль там сыграл фронтовик и великий клоун Юрий Никулин, а героиню – всенародная кинозвезда Людмила Гурченко, знавшая, к тому же, тыловую жизнь Великой Отечественной не понаслышке.
К сожалению, великие режиссеры, в определенном возрасте отказываются от полноценного соавторства или полноценной литературной основы. Уже «Хрусталев, машину!» – это, скорее, психологический перфоманс, киноаттракцион о генерале медслужбы, которого в один день опустили в автозаке, полном зеков, реабилитировали и даже пообещали «князем» сделать. Берия лично. Но генерал положил с прибором на всю эту вашу советскую власть и, с криками «либерти!», сделал отвал, куда подальше, в глушь, Сибирь. А заодно и от своей генеральши со всей ее свитой и домашними.
Впрочем, и там была слишком близкая и разработанная тема, и характеры Берии и даже Сталина, никак, кроме поноса и агонии, себя не проявившего, обрисовывались легко и выпукло, даже без помощи Володарского. Но без серьезной драматургической поддержки делать фильм по не самому лучшему роману Стругацких, – это уже самая настоящая авантюра.
Если не считать блестящей концепции "серые-черные", «Трудно быть Богом», как это не раз бывало с пьесами Дюма-отца, написан для одной единственной фразы: "А потом было видно, где он шел". Шикарная фраза, но романа она не делает. Как и другие перлы, некоторые из которых даже вошли в язык советской интеллигенции. ("Не вижу, почему благородным донам не выпить холодного ируканского").
Стругацким, правда, удалось вставить туда любовь. Всамделишную, какую-то даже дворовую, в духе того времени. "Потерял я любовь и девчонку свою...» В сущности, "Трудно быть Богом" – роман-мелодрама. Землянин влюбился в девушку с далекой планеты и собирается ее взять с собой на Землю. Эта любовь – единственный смысл всей этой экспедиции землян в Аркарнар. Но девушку убивают. У Стругацких поэтому и месть Руматы прозвучала.
Но Герман, вместо того, чтобы вытянуть лирическую линию, как он сделал это с Никулиным и Гурченко, всю ВОВ поставил на это чувство, здесь жестко впал в свою любимый дискурс «жизнь как она есть». Или, как, в приступе цинизма, высказался поздний Хемингуэй о трагической любви в гениальном романе «Прощай, оружие!» - первом романе 3D эмоций - «а потом шлюшка умерла».
Герман показал отношения Руматы и его возлюбленной так, как это было бы на самом деле: землянин из будущего и девчонка из какой-то дремучей галактической дыры. Никакой голливудской романтикой там бы, конечно, и не пахло. Но, наверное, перестарался. Романтизм, и какой, был, казалось бы, и в сверхциничных Записках из подполья» Достоевского. У Германа романтизма тут нет вообще.
Но такова, видимо, была сверхзадача. И, может быть, в случае с Германом (но не с Феллини и Рязановым, к сожалению) в полной режиссерской свободе был свой высший смысл. Не поддаться жанру, не сесть на хвост фантастике, не поддаться даже намеку на мелодраму, а попытаться дотянуть этот невероятный сюжет до своего киноязыка. Не все получилось дотянуть. И это нормально. И у Толстого в «Войне и мире» тоже что-то не дотянулось. И у «Достоевского» в «Идиоте». И у Гоголя в «Мертвых душах».
Самые великие вещи – полны творческих горизонтов.