Проведал я, что в одной отдаленной и почти опустевшей деревушке поселился приезжий художник, какой-то авторитетный, то ли заслуженный, то ли народный то ли России, то ли СССР, и вроде как чулан забит у него картинами да всякими любопытными документами советской эпохи. Через несколько дней мне случилось побывать в тех местах, и я не упустил возможности нанести художнику визит.
Человек, благодаря которому я узнал об этой примечательной личности, изъявил желание составить мне компанию: он живет неподалеку от той деревушки, но о художнике только слышал, а потому тоже захотел познакомиться. Я подобрал своего информатора в условленном месте, и мы продолжили путь вдвоем. Заросшая лозняком и раскисшая, но неплохо сохранившаяся (благодаря ненасыщенному движению) весенняя полевая дорога вполне благополучно (если не считать залепленной грязью машины) привела нас в деревню, где, следуя подсказанному одним местным жителем маршруту, мы подкатили к добротному, но недосмотренному, обшарпанному и неогороженному, окруженному зарослями, кучами дров и всякого хлама одноэтажному кирпичному зданию с двухскатной шиферной крышей, некогда, скорее всего, казенному — то ли бывший клуб, то ли магазин, то ли сельсовет.
Дверь заперта изнутри, стучим. Выходит худощавый высокий старик в синем спортивном костюме, с редкими белыми волосами, с такой же редкой белой бородкой, с серыми глазами, с добродушным и наивным лицом, с двумя зубами-резцами посреди нижней челюсти (у грудных детей обычно эти зубы первыми вырастают, а у него, видно, последними выпадут, других уже не осталось, голые десны).
Говорит, что 73 года. Держится бодро, твердо, уверенно, для своих лет вполне здоров и силен. Удивляется и пожимает плечами, когда спрашиваем, досматривает ли его социальная служба:
— А зачем?
Подтверждает, что художник, но уточняет, что теперь уже не рисует. Спрашиваем, имеет ли звание заслуженного.
— Нет, — отвечает, — заслуженными стали те, кто обслуживал генеральную линию Партии, а я не из их числа. Обслуживая генеральную линию, нужно строжайше ее придерживаться. Малейшее отступление, выражение собственного взгляда — и вылетаешь из обоймы.
Разговор не вяжется, возникает небольшая пауза. Прерывает молчание хозяин экстравагантного жилища — извиняется, что не приглашает в дом, потому что там, по его словам, как в хлеву, и уверяет, что вечно так не будет, рано или поздно он наведет у себя порядок:
— Вы не подумайте, это не жизнь, я пока что не живу, это так, временно, не смотрите, что здесь такая разруха, я начну жить — и тогда все будет как надо.
— И когда же это произойдет?! — бестактно, дерзко, вызывающе, словно даже с укором, спрашивает мой спутник.
— А вот получу нобелевку и заживу, — невозмутимо отвечает художник. — И жилье другое приобрету, и все остальное.
Я усмехаюсь шутке и смущенно замолкаю, спохватившись, что мало ли, вдруг смешок здесь, как и дерзость моего собеседника, тоже окажется неуместным, бестактным. Художник переводит взор на меня — и тем же невозмутимым, серьезным тоном:
— А чего вы смеетесь? Ее же вон сколько раз присуждали незаслуженно, то по ошибке, то за пустяк какой-нибудь, так что у меня уж тем более шансы есть, я ведь настоящим творчеством занимаюсь. Точнее, занимался, теперь от искусства я отошел и посвятил себя более высокой, прекрасной, совершенной форме творчества — Естеству, — при этих словах он благоговейно, с глубоким почтением возвел глаза к небу. — Я занимаюсь созерцанием и постижением Естества, оно прекрасно, вечно и истинно, в отличие от искусства. Искусство обречено быть слугой, обслуживать всякие генеральные линии или чьи-то прихоти. Это касается не только живописи, а и литературы, и прочей всякой проституции.
Разговор все-таки не вяжется, снова возникает заминка...
Взгляд художника был ясный, речь — последовательной, никаких неприятных запахов от него не исходило, из чего я заключил, что перед нами не пьяница и не сумасшедший, а действительно умный и талантливый человек, на старости лет нашедший в глуши покой, убежище от житейской суеты. Мне было неловко, что мы своим незваным появлением напомнили ему о давних тревогах, надеждах и разочарованиях, я извинился за беспокойство и попрощался, даже не спросив его имени, не поинтересовавшись хотя бы поверхностно биографическими сведениями, чтобы лишний раз не бередить ему душу, не нарушать его эмоциональное равновесие воскрешением образов прошлого. Пускай себе безмятежно созерцает природу, постигает суть бытия и наслаждается единением со Вселенной, растворяясь в ней, ощущая себя частичкой этой вечной тайны.