- Ну, пошевеливайся!
Манька, сорокалетняя дородная баба, крепко стеганула корову прутиком, поторапливая - Зорька мотала головой и пятилась назад, не желая покидать тёмное и уютное нутро хлева, где прохладно и сытно, и не роятся тучей противные мошки, беда раннего лета.
Получив прута, корова нехотя побрела из хлева наружу, но посреди двора остановилась, оглянулась на хозяйку, посмотрела на неё с надеждой – а, может, не надо?
Манька опять стеганула прутиком по мосластому коровьему заду:
- Чаво ешшо? Глядит она…
Зорька, опустив голову, обречённо побрела к калитке, Манька засеменила следом. Скорей бы корову на дорогу вытолкнуть, а то наложит кучу посреди двора, убирай потом за ней. Пусть уж на дороге освободится. Да и пастух совсем рядом, щёлкает кнутом так, что за пять вёрст слышно.
Вот и калитка, осталось только Зорьку наружу выпихнуть, а там-то уж она никуда не денется! Ещё пара шагов…
И тут, через дощатый забор, Манька увидела, что корову Малышевых, её соседей напротив, выгоняет Людка, их семнадцатилетняя дочка. Расфуфыренная такая вся, с распущенными волосами, в цветастом платье.
Манька притормозила, цепким взглядом оглядев девчонку. От, шалава, хоть бы волосы причесала! Вырядилась, как на парад! Кто ж в таком виде корову-то выгоняет? А то, вырядилась она… Поди, только с гулянки пришла. Шалава…
А растревоженный любопытством взгляд быстро находит новый объект для критики. О, Петрачиха из сарая выходит! Хоть бы фартук перескинула, дурёха. Грязнее земли твой фартук-то, аж блестит; давно бы в корыте поваландала, делов-то на две минуты. Грязнуха! И корова твоя вся в навозе… Вона, Гришка со двора выползает! Опух весь с перепоя, щетиной зарос. Валька-то в город укатила, с внуком третий день нянчится. А Гришка тут гуляет, свободой упивается. Как уж корову-то сумел подоить? Али помог кто?...
Манька – она такая: за всеми всё подмечает, любую подробность выглядит, всю мелочёвочку. И пошла по деревне языком тренькать, новости разносить! В каждый двор заглянет, на каждой лавочке с бабами посидит, а сама при этом всех обси… обсуждает, косточки соседям да односельчанам перемывает. Каждая мелочь после Манькиных слов в сенсацию превращается.
- А у Дуськи-то, Шарабанихи, тесто нонче убежало! – важно вещает Маня, плюхнувшись на первую попавшуюся скамейку. - Вот неумёха криворукая! Протрепала языком с бабами, пришла домой, а тесто по полу ползёт!
И вовсе Дуськино тесто на пол не попало, а лишь крышку на ведре приподняло, но Маньке не столько масштаб происшествия важен, сколько возможность обсудить его, позлословить, подробностей понапридумывать. Сколько раз Маньке за длинный язык попадало! Уж бабы её и за косы таскали, и метлой дубасили, но она была неисправима!
Вот и сейчас - стоит у калитки, крутит головой, стараясь высмотреть на деревенской улице что-то этакое, достойное обсуждения и осуждения. Про всё на свете позабыла... Вона, Верка Колосова из дома выползла, схватила подойник, и в сарай бегом! Все уж коров на улицу выгнали, пастуха ждут, а она только доить собралася. Засоня!... А вот и Куличиха косолапит, коровку свою подгоняет. Хоть бы юбку подлиньше надела, улитка криволапая!...
Тут, прямо у Манькиного дома, пастух к-а-а-а-к шарахнет кнутом!
Манька:
- Ой, Зорька!
А Зорька всё стоит у калитки, хвостом себя по бокам буздает, надеется, что хозяйка образумится, и в стадо её не погонит…
- Ну, пошла! – кричит Манька, обхаживая ребристые коровьи бока прутиком.
Корова вздохнула и затопала на дорогу. Манька шагнула за ней… и смачно впечаталась босой ногой в коровью лепёшку!
- От, зараза, всёж-таки наложила кучу! – ворчит Манька. – Не могла до дороги потерпеть. Таперя убирай за тобой…
Зашла Манька в траву, ногу обтирает, а сама зорко осматривает окрестности… Ага, у Мыльниковых ворота новые, уж и покрасить успели, в зелёный цвет… Додумались, ворота зелёными сделали! Ворота должны быть коричневыми, али красными. Чтоб смотрелись нарядней... Так, у Спиридоновых гости… Поди, опять сестра Нинкина прикатила, Аринка, прошмандовка-то городская. Сколько уж эта Аринка мужей поменяла – и не счесть! Да все мужики-то какие видные - богатые, с машинами! Прошмандовка, как есть прошмандовка… А чё это у Кармановых во дворе стоит, белым накрытое? Неужто машину купили?...
Всё заметила Манька цепким своим глазом, всё подметила! Не заметила только, как её корова вдруг развернулась, ловко обогнула пастуха Никитича, избежав соприкосновения с его длинным кнутом, и помчалась к дому… А Манька стоит, головой крутит, каждый дом взглядом ощупывает; а тут на неё черно-белая махина мчится! Отпрыгнула она в самый последний момент в сторону, а Зорька, пригнув голову и задрав хвост, торпедой пронеслась мимо хозяйки, заскочила в калитку, в два прыжка преодолела двор и исчезла в тёмном нутре хлева…
- От, зараза! – верещит Манька.
И бегом за коровой! И возле калитки – плюх! – в коровью лепёшку! Второй раз подряд…
- Да штож такое-то? – ругается Манька, пытаясь на ходу стряхнуть с ноги коровьи какашки. – От, зараза!
Заскочила в хлев, и давай выгонять корову на улицу. Лупит прутиком своим по коровьей спине, а Зорька крутится на месте, не желая выходить, по углам прячется – то под куриный насест заскочит, то в поросячий мышник занырнёт…
Насилу-то Манька вытолкнула свою коровку из сарая и галопом на улицу погнала, стадо догонять: Зорька впереди скачет, боками трясёт, выменем мотает; Маня сзади летит, мощной грудью кофту колышет, прутом машет, на корову ругается:
- Ух ты, зараза! Прибью! Ишь, чаво надумала!...
Возле Мыльниковых догнала Верку Колосову, вместе побежали, подгоняя своих кормилиц.
А Маньке же не терпится гадость какую-нибудь человеку сказать! Стала к Верке приставать:
- Чавой-то ты, Вер, сёдни проспала. Али легла поздно?
А Верка же Маньку знает – ей слово скажешь, она пять придумает.
- В милиции всю ночь была, - говорит.
- А чаво такое? – навострила уши Манька. – Ай, Петька чаво начудил?
- Не, - говорит Верка. – Таперя всех, кто самообложение не заплатил, в милицию таскают. Вот и меня вчерась вызвали, да до двух ночи в кабинете проваландали.
У Маньки аж сердце зашлось – и от бега, и от тревоги, охватившей душу.
- И чё? Заплатила? – спрашивает.
А Верка:
- Конешно, заплатила. Куды ж денесси? Говорят, у тех, кто не заплатит, имущество будут описывать…
Манька замолчала, лихорадочно соображая, у кого занять пять рублей, чтоб расплатиться с властями. А Верка, довольно улыбаясь, подумала, что теперь-то, с помощью длинного Манькиного языка, сельсовет выполнит план по самообложению. И председатель больше не будет ругать её дочь, секретаршу, за невыполнение этого самого плана.
Тут и стадо догнали, у самой околицы, и сердитый Никитич, смачно выругавшись, принял обеих коровушек на своё попечение…
Назад Манька возвращалась задами. А чё по улице-то идти? Она уж там всё видела…
Прёт Маня прямо по траве, напрямки, не замечая крапивных кустов, порой попадающих под ноги, с хрустом ломая пятками ветки шиповника и дикой смородины. С малолетства ходила она босиком весь тёплый период года – с апреля по ноябрь. На подошвах «слоновья» кожа наросла. По гвоздям ходить могла бы, если б не весила центнер с хвостиком.
Вот и родная калитка показалась средь смородиновых кустов. Манька нырнула под тень липы, что стояла у калитки, думая, что успеет ещё до работы подёргать траву в картошке – скоро окучивать её, родимую. Да лучку бы надо набрать зелёного, окрошки замутить. И яйца в куриных гнёздах обобрать…
И тут до Манькиного уха долетел звонкий девичий смех. Она аж вся в струнку вытянулась! Не иначе, как парочка запоздавшая в кустах запряталась!
Манька быстро нырнула в кусты и поползла вдоль забора, ловко протискивая центнер собственной плоти в узкий лаз между досками и кустами, не обращая внимания на занывшие колени и заколотившееся сердце. Скорее, скорее узнать бы, кто там прячется за огородом! От меня не скроетесь, голубчики!
Подползла поближе, пригляделась - стоят двое у забора, обнимаются… Парня-то сразу угадала – Никитка Козлов, внук пастуха Никитича. Ох, и дурён парень! Как в клуб придёт, так сразу скандал устроит – то окна перебьёт, то подерётся с кем. Девки его, как огня, боятся! Какая же дура с Никиткой связалась?!
Нет, не угадать – Никитка девку обнял, пиджаком накрыл, её и не видать совсем. Смеются тихонько, о чём-то шепчутся…
Манька вся извелась, пытаясь девку угадать - ну, кто же, кто?! А тут Никитка руку чуть опустил, и показалась кофточка, беленькая, в сиреневый цветочек. Знакомая кофточка…
Манька лихорадочно мысли в голове гоняет, пытается припомнить, кто такую кофточку носит, а сама всё ползёт вперёд, поближе к голубкам. А проход всё уже и уже. А она не замечает этого, потому что любопытство неуёмное затмило все другие чувства. Господи, кто ж такая-то?! Хошь бы лицом повернулася!
И тут Маньку словно обухом по голове стукнули! Угадала она кофточку-то… И девку угадала. Это же Клавка Фирсова, её собственной дочери подружка закадычная! Эх, шалава, нашла с кем связаться! С Никиткой, самым распоследним парнем на деревне, пьяницей и дебоширом! В шестнадцать-то лет…
Ползёт Манька всё дальше, всё ближе к парочке подбирается, а сама думает: всё, отшибу я девку свою от этой Клавки! Кнутом отжварю, но отшибу! Я эту Клавку на чистую воду выведу! А то умная больно – и в школе отличница, и в клубе поёт, в самодеятельности, и в общественной жизни первая. Уж не больно-то и умная, раз с Никиткой связалась…
За этими мыслями и не заметила Манька, как заползла в самые дебри. Да и застряла накрепко! Выкарабкивалась, выкарабкивалась – ничего не получается, колючие смородиновые кусты за кофту держат, не отпускают. Тут Маня как дёрнется! Кусты затрещали, девка ойкнула, и парочка поспешно скрылась в зарослях ивы…
Насилу-то Манька выбралась из смородиновых кустов - всю кофту о колючие ветки разодрала, все плечи расцарапала. И бегом домой. Какой уж тут огород, какой лук, какие гнёзда? Скорее, скорее домой - надо срочно поведать миру, что творит Клавка, записная скромница и активистка, а на поверку шалава да гулёна!
Дома Маня быстро переоделась, сполоснула лицо под рукомойником, повыдирала репьи из волос, новый платок накинула – старый так и остался в кустах, видать, на ветке повис - и поскакала на улицу.
Вышла на крыльцо – на улице пусто, час-то ранний, не больше пяти утра. Все соседи досыпают, утрешние сны доглядывают.
А Маньку аж разрывает изнутри, так хочется всему миру новость поведать! Попёрлась в огород, стала траву в луке дёргать, а сама зорко за забор глядит – не выйдет ли кто на дорогу? Нет, никто не идёт. Деревенская улица словно вымерла…
Пошла в сарай, стала обирать куриные гнёзда, складывая яйца в фартук. Тут дверь в её доме, тихонько так, – тук! Манька скорее в дом. Хоть кто-то пришёл, с кем можно новость обсудить. Хоть кому-то очередную «сенсацию» преподнести!
Зашла в дом – никого. Походила по избе, все углы проведала - пусто. Заглянула, на всякий случай, к дочери, в горницу. Видит: спит девка, громко посапывает, раскраснелась со сна, разлохматилась.
- Спи, дочушка, спи, родная… - бормочет Манька.
Анька глаза открыла, поморгала:
- Ты чего, мам?
- Да так, ничего, - говорит Манька. – К нам никто не заходил?
- Не-е-е… - зевает Анютка.
А сама всё одеяло на себя тянет, будто ей холодно. А в горнице духота и жарища…
Помоталась Маня по избе, попыталась порядок навести, да из рук всё валится. Так и тянет глянуть в окно – не вышел ли кто из дома?
Поставила яйца варить, на окрошку, под чайником огонь разожгла… Замочила в корыте половичок, что лежал у двери – давно уж надо постирать, почернел от грязи… Кинулась постель менять, сняла с подушек наволочки, пододеяльник с одеяла стянула…
Тут на кухне чайник заворчал – поскакала к плите, огонь погасила. Позабыв про постель, стала пол мести; намела кучу мусора посреди избы, глянула в окно – Зинка Малышева из дома выползает. Вот и зритель!
Кинулась Маня на улицу, через двор семенит, торопится Зинке новость рассказать. Да у калитки-то опять зазевалась, позабыла про раздавленную коровью лепёшку… Поскользнулась – хрясь! – всем пластом на коровье дерьмо!
- Да, етит твою мать! – стонет Манька. – Да скока ж можна-та-а-а-а!
Поднялась Маня с земли и посеменила в хлев, за скребком. Соскребла с земли остатки коровьей лепёшки, затолкнула под куст георгина, а сама корову свою клянёт:
- Прибью, сволочугу! От зараза-то мне досталася…
Расправившись с коровьим дерьмом, поскакала в дом – надо же кофту перескинуть, не идти же в грязном на людской погляд. Это ж деревня, сразу осудят!
Зашла Манька в дом, кофту скинула, в корыто с половиком затолкала, чтоб потом вместе постирать, другую кофту на плечи накинула… А тут, из кухни – пук… пук…
Заглянула в кухоньку, а там яйца на плите «взрываются»! Вода-то вся в ковше выкипела…
- Етит твою матушку! – ругается Маня. – Что ж за день-то сёдни такой?!
Загасила огонь под ковшом, залила почерневшие яйца холодной водой – по кухне смрад пошёл, вонища. Пришлось окошко распахнуть, чтоб проветрить.
Глядит Маня в окно, а у Малышевых, на завалинке, уж четыре бабы сидят. Целое собрание!
Вышла Маня из дома и чинно пошагала к дому Малышевых. А рядом с Зинкой три бабы заседают: Галька Петрачиха, Нюрка Куличиха и Дуська Шарабаниха. Есть, кому новость рассказать. Есть, кому новость услышать…
Зинка Малышева, как Маньку увидела, вся от смеха затряслась:
- Здорово ты, Маня, приложилась, коль калитки-то! Как фигуристка! Говори, чё так торопилась мне рассказать, каку весть спешила мне сообщить?!
Маня сделала равнодушное лицо.
- Ой, а чё я знаю-то? Энто я у тебя новости узнать хотела…
- Да не скромничай ты, Мань! Ты ж у нас главная по новостям. Бригадирша! Давай, давай, выкладывай, чё там у тебя!
Хотела Манька сразу про Клавку всё рассказать, да решила с другой новости начать. Горячее-то сразу к столу не подают. Сначала закусками угощают…
Манька плюхнулась на завалинку, прокашлялась, и пошла вещать:
- Слыхали про самообложение-то?
- А чё, опять, штоль, прибавят? – всколыхнулась жадная Куличиха. – Куды уж прибавлять-то?! И так кажный год по пять рублей отдаём, ни за што…
Манька замахала руками:
- Да не, не прибавят. Тока таперя тех, кто самообложение не заплатил, будут в милицию таскать, деньги чтоб стребовать. А ежели кто не заплатит, имущество описывать будут!
Галька Петракова поглядела недоверчиво на Маньку, махнула рукой:
- Да не болтай ерундовины-то! Где ж это видано, чтоб за пять рублей недоимки имущество отымали? Да и вообще, самообложение – дело добровольное. Хочу – плачу, хочу – не плачу!
Манька кипятится:
- Да вот те крест! Мне сама Верка Колосова об этом сказала!
Бабы загудели недовольно, а жадная Куличиха аж зашлась от гнева:
- Ты глянь, чё делатца! Уж не знают, как нас ободрать, последну копеюшку вырвать готовы! Как жить-то?!
А Петрачиха опять мотает головой, Маньке не верит:
- Да чё-то ты, Марья, не то говоришь! Да не может такого быть!
- Как не может? – кипятится Манька. – Верка лучше знает, у ней девка в сельсовете работает. Да её и саму всю нонешну ночь в милиции продоржали!
А тут и Верка к дому Малышевых подходит, собственной персоной. Маня подскочила к ней, в грудь пальцем тычет, кричит:
- Верка, скажи им про самообложение!
А Верка:
- Да ты уж сама всё рассказала, гляжу. Без меня обошлася.
А Манька всё успокоиться не может:
- Скажи, что имущество описывать будут! Ведь будут?!
Верка усмехается, а сама головой в знак согласия качает:
- Будут, будут! Всё у должников опишут, вплоть до посуды.
- А я чё говорила?! – прыгает Маня, не в силах совладать с эмоциями.
И на Петрачиху накинулась:
– Чёй-то ты, Галька, уж больно грязна ходишь. Фартук-то у тебя весь блестит от грязи! Хошь бы постирала ты его.
- Оттого и блестит, что из клеёнки шит, - говорит Галька. – Чё его стирать-то? Протёр тряпочкой, он и чистый опять.
- И корова твоя вся в навозе! – не унимается Манька.
А Петрачиха – баба взрывная, сама кого хочешь, отчепушит. Как накинулась на Маньку:
- На себя-то погляди! У самой-то все ноги в коровьем дерьме! А на юбке, вон, репьи по всему подолу! А ты мне про фартук…
- Мань, тебя где носило-то? – интересуется Зина Малышева. – Ты ж и правда, вся в репьях.
Манька подбоченилась. Пора, пора главную новость выложить!
- Да по задам шла, хотела в огород зайтить, по картошке пополозить. Подхожу к калитке, слышу, в кустах шебуршится ктой-то! Подкралася, а там Клавка Фирсова с кавалером!
И замолчала, чтоб все переварили новость.
- Ну, и чё? – говорит Галька. – Девке шестнадцать годков, пора и с кавалерами гулять…
- Да ты погоди, погоди! – перебила её Манька. – И знашь, с кем она в кустах миловалася?
- Знаю, - говорит Петрачиха. – С Колькой Жуковым она дружит. Энто всем известно!
Манька, выпятив необъятную грудь, осмотрела собравшихся победным взглядом.
- Не, не с Колькой! С Никиткой Козловым она встречатца!
Бабы загудели, замотали несогласно головами:
- Не может энтого быть!... Клавка не такая!... Да Никитку никто и за парня-то не считат!...
- Да не ври ты! – опять накинулась на Маню Петрачиха. – Да не в жисть я не поверю, чтоб Клавка Фирсова с Никиткой связалась. Да с ним же ни одна девка не гулят! Пьяница он, и драчун, этот Никита…
- А я о чём говорю! – горячится Манька. – Ни одна девка с Козловым не свяжется, а Клавка связалась! Узнала я её, близко подкралась. Ещё кофточка на ней была, беленькая такая, в сиреневый цветочек.
Бабы опять загудели, обсуждая новость. Конечно, Манька может и приврать, но не соврать! Присочинить, но не выдумать! И все поверили в то, что Клавка Фирсова встречается с Никиткой Козловым. Все, кроме Гальки Петрачихи…
Та лишь махнула рукой:
- Ой, да тебе верить-то нельзя! Вечно насочиняешь чевой-то! Поди, и не гуляют они, а просто встретились, на узенькой тропинке.
А Манька, уперев руки в боки, разгорячённая Галькиным недоверием, принялась выдумывать подробности:
- Ну, как же, встретилися они просто! Уж так-то встретилися, что Никита Кланю облапил, ручишшами своими ягодицы ей мнёт, а она доржит его руками за голову, прижалася к нему, пыхтят оба…
- Ой, да хватит тебе! – смеётся Галька. – Напридумывала-то чего! Замуж тебе надо, Маня. Сколь годков-то уж без мужика живёшь? Двенадцать?
- Не твоё дело! – огрызнулась Манька. – Я те говорю, чё своими глазами видала! А ты мне – замуж… Была уж я там.
Дуська Шарабаниха яростно замахала берёзовой веточкой, отгоняя от себя тучи назойливой мошкары:
- Сроду бы не подумала на Клавку такого! Девка-то больно хороша – скромная, работящая.
- Ой, чем уж она хороша-то? – встрепенулась Манька. – Тошшая, как глиста! Пошшупать нечего.
Зинка Малышева похохатывает:
- Зато в твоей Нюрке и весу, и толщины за троих!
Ну, да, вышла Анька статью в мать – высокая, объёмная, мясистая!
Манька подбоченилась:
- Да, Анютка моя – девка видная, есть, за што подоржатца! А ты бы, Зин, получше бы приглядывала за девкой-то своей. А то принесёт в подоле, как Кланька!
Шарабаниха, яростно орудуя веткой, ворчит:
- Да не принесла ещё Клавка в подоле никого. Чё выдумывашь-то?
А Маня уж в раж вошла:
- Не принесла, так принесёт! Долго ли до ентого? И твоя, Зин, принесёт!
- Это почему же моя принесёт? – интересуется Зина.
- Как почему? Я вот сёдни корову выгоняла, гляжу, Людка ваша по двору ходит, вырядилась, как на танцы. Поди, тока с гулянки вернулася? Ой, гляди, Зин - ежели девка до коров по улице елозит, жди приплода!
А Зина похохатывает:
- А вот тут ты, Мань, не угадала! Людка моя не с гулянки вернулась, а в город поехала, на гулянку. У ней подружка замуж выходит. Вот девка и встала пораньше, да с Аринкой Щербатовой в город покатила. Заодно и корову выгнала.
Манька аж подпрыгнула:
- Энто с какой Аринкой, с Нинкиной сестрой? И када ж она уехала?
- А тада, Мань, када ты корову свою проворонила, и в хлев за ней побёгла.
Маня покачала головой:
- Ой, Зин, зря ты девку с энтой прошмандовкой отпустила. Чему она её научит-то? Как мужиков менять? Кажный раз энта Аришка с новым мужиком приезжат!
- И тут ты, Мань, мимо! – смеётся Зина. – Не мужиков Аришка менят, а машины. Мужик у ней один и тот же уж лет пятнадцать как!
Манька машет руками:
- Ой, да чё ты мне болташь? В прошлый раз с каким-то бородатым приезжала, а в етот раз мужик-то без бороды у ней.
- Сбрил он бороду, Мань, вот и всё, - говорит Зинка. – А ты бы за чужими дочерьми-то не глядела, а за своей девкой получше приглядывала. Энто твоя девка посля коров домой пришла, а не моя!
Манька аж взвилась:
- Чаво ты тут придумывашь? Моя Анютка в горнице с самого вечера спит!
А Зина:
- Ой, да видела я в окошко, во скока твоя Нюрка домой заявилася!
- И во скока? Во скока?
- Да уж в пять утра! Ты поначалу в огороде ковырялась, а потом в сарай пошла. В энто время Нюрка твоя домой и сиганула…
Манька не верит:
- Дома моя девка была! Пошто придумывашь-то, Зин?
А Зинка на своём стоит:
- Да не было её дома! В пять утра заявилася, с задов шла. Мне ж в окошко весь твой двор видать. Как раз и кофточка на ней была… ну, да, беленькая… с сиреневыми цветочками… Всё, как ты и говорила, Мань!
Бабы загудели, стали Маню подначивать:
- Вота, на Клавку-то валила, а сама в дураках осталась!
Галька Петрачиха - зараза невозможная, не упустит случая, чтоб подколоть! Сразу же стала Маньку шпынять:
- Ой, Маня, так энто твоя девка-то с Никиткой вяжется?! Энто её ты на задах видала, а не Клавку?!
А Манька аж подпрыгивает на месте:
- Нету у моей Анютки такой кофточки! А у Кланьки есть!
- Так они ж подружки закадычные, - смеётся Зинка, - вот и меняются шаболами. Сколь раз видела – то шарфами поменяются, то платками.
А Маня, смутно понимая, что сама только что оговорила свою дочь, всё равно не сдаётся:
- Да чаво вы мне тут говорите? Одно дело – шарф, али платок, а другое - кофта. Рази Кланькина кофта на мою Анютку налезет?!
- Точно! – кричит Зинка, энергично отбиваясь платком от мошкары. – Кофта-то Клавкина на твоей девке, как на барабане натянулась!
А бабы и давай хохотать, над Манькой стебаться:
- Ну, Маня, зятёк-то у тебя весёлый будет!... Стекла побольше запасай, чтоб окошки стеклить!... Да ты и сама по части дурости Никите не уступишь!... Жди к осени приплоду!... Пойдут «козлятки» кажный год!...
Маня стоит, отбрёхивается, а у самой в глазах темно: это ж надо - такую славу про собственную дочь пустила! Вот я халабурда, вот дурища…
Неизвестно, сколько бы времени бабы над Манькой потешались, да Анютку славили, если б не вмешалась природа. День-то выдался хоть и жаркий, но пасмурный, безветренный. Самый разгул мошкаре в такой день – ни ветерком её не отнесёт, ни солнышком не зажарит.
Вот и напали тучи мошкариные на бедных коровушек, набились в уши, в глаза, в ноздри, под шерсть! Коровы терпели, сколь могли, а когда терпенья не стало, сбились в плотный круг, и давай кружить на месте, издавая утробный рёв. Кружились, кружились в танце своём коровьем, а потом, ослеплённые болью и невыносимым зудом, кинулись всем табуном к реке, чтоб с разбегу заскочить в реку, охладить пылающие от миллионов укусов тела проточной водой…
Никитич-то, как увидел, что коровы в раж вошли, сразу в сторону отбежал. Потому что, когда коровы всем табуном в атаку идут, их даже танковая дивизия не сдержит! Растопчут враз!
В общем, пропустил Никитич ошалелых коровушек к реке, а сам следом побежал, надеясь, что сумеет удержать коров в воде, не пустит их к деревне. Да какой там! Коровы-то, как увидели околицу, так и махнули прямо через реку, без остановки, к родимым домам, под спасительные крыши хлевов…
Верка Колосова первая встрепенулась:
- Ой, бабы, вроде как коров гонят?
Нюрка Куличиха приложила ко лбу ладонь, всмотрелась в темнеющее за околицей пятно:
- От-та, опять Никитич коров не удержал! Чем таперя Жданку кормить? Ой, дождётца у меня этот Никитич, вычту я все дни, что корова дома стояла, из ево заработку. Всё до копеюшки выкощу!
- Не дури! – говорит Петрачиха. – Рази в таку кровь коров на выгоне удержишь? Самих-то всех закусали, пока здеся сидим. А у коров-то одёжки нет, прикрыться-то им нечем…
А Верка:
- Ой, Мань, смотри - твоя Зорька поперед всех скачет! Вона, как торопитца. Чем уж ты её кормишь-то?
Известно, чем. Комбикормом. Манька на складе работает, зерно мелет. Так-то на помоле два работника положены: один зерно подлопачивает, второй мелет, потом оба мешки с комбикормом грузят. Но Маня одна со всем справляется, за семьдесят процентов доплаты. Мешки-то, как мячики кидает, успевай только тару подгонять!
А в конце рабочего дня насыплет она в штанину от рейтуз комбикорма, килограмм эдак пятнадцать, под юбку эту колбасятину подвесит, и домой волокёт. Скотинке жамочку несёт. Так что корова у Мани всегда сытая.
Конечно, это воровство… Но факт воровства ещё доказать надо. Только кто ж Маньке под юбку полезет? Председатель, и тот не решается. А уж о бригадире, худосочном Пантелеиче, и говорить нечего. Крепкая у Мани рука!...
Разбрелись бабы по своим домам, коровушек встречать. А Манька и рада от людского суда поскорее уйти. Поковыляла на ватных ногах домой, Зорьку встретила, в хлеву заперла, полотки ей подкинула, комбикормицу сыпанула. А сама думает: ох, отчехвостю я щас Анютку! Ох, оттаскаю за космы-то! Нашла, с кем связаться! Нашла, кого в женихи выбрать!... А я гляжу, одеяло на себя тянет, а в горнице духота… А она там одемши, под одеялом-то!... А я-то, дурища, всем растрепала! Наговорила-то всего! Ой, как же таперя выкручиватца!?...
Забежала Маня домой, и скорее в горницу! Как сдёрнет с Анютки одеяло – а она, под одеялом-то, в кофточке белой! В сиреневый цветочек… Нет, это на Клавке кофта в сиреневый цветочек, а на Анютке… в сиреневых кистях. Растянулась на мощной груди до некуда – и вправду, как на барабане…
Схватила Маня веник, что стоял в углу, и давай дочь этим веником обхаживать! Да приговаривать:
- Ты пошто с дураком-то энтим статакалась? Ты пошто меня позоришь? Ах ты, шалава! Ах ты, паскудница!!!
Анютка, со сна-то, не сразу и поняла, чего это мать так взъерепенилась. Выхватила у неё веник, саму оттолкнула, кричит:
- Мать, ты чего – с ума сошла? С каким таким дураком я связалась?
- Как - с каким? – орёт Маня. - А то ты не знашь?! С Никиткой Козловым!
- Да сдался мне этот Никитка! – кричит Анюта. – Приглашал он меня гулять, так я его отшила. Да он всех подряд приглашает. Думает, дуру найдёт!
Манька опешила:
- А чаво ж ты тогда с ним обнималася?
- Да не обнималась я с ним! – ворчит Анька, стягивая с себя пропотевшую кофту. – Пристал, как репей – давай я тебя погрею! Пиджачком своим всё меня прикрывал, от комаров да мошкары спасал…
А Маня села на табуреточку, голову опустила, качает ею из стороны в сторону, подвывает…
Тут Анюта окончательно проснулась, посмотрела подозрительно на мать:
- Мам, ты чего? Ты… так это ты в кустах пряталась, нас перепугала?
- Я-а-а-а, - воет Маня, - я энто была-а-а-а…
- Так ты опять язык свой длинный высунула? – вскипятилась Анька. – Говори, чего в этот раз напридумывала? Что ж ты языком-то своим поганым всё треплешь? Что ж он у тебя не отсохнет-то?!
А Манька сидит, качается:
- Ой, дура я, дура! Ой, кака ж я дура!...
Конечно, после такой «славы», житья-то Аньке никакого не стало в деревне. Ведь не только у её матери язык длинный, на селе-то почитай каждая баба этим грешит. Напридумывали такого, до чего и Манька сроду не додумается!
Бедная девка ушла в глухую оборону - дома засела, как старуха, на улицу лишний раз выглянуть боялась. Да ещё с Клавкой разругалась, после того, как её мать приходила брехаться с Манькой. Распалась многолетняя девичья дружба в одночасье. А без подружки-то ни в кино не сходишь, ни на танцы.
А потом Никитка масла в огонь подлил. Додумался – свататься пришёл! Говорит: мол, раз уж про нас слухи такие идут, давай поженимся! Да этому… Козлову всё равно, какая девка за него пойдёт. Лишь бы пошла…
Не выдержала Анюта людского суда, собрала вещички и в город укатила. Хоть учителя в школе её отговаривали – потерпи, мол, годик, куда ж ты с девятью классами образования? И Манька её не пускала, в ноги кидалася, упрашивала, прощенья просила… Не послушала Анюта никого, упорхнула из родимого дому, не оглянувшись.
Устроилась работать на фабрику, место в общежитии получила. И зажила городской жизнью… Год живёт, два, пять, восемь… Все товарки давно уж замуж повыскакивали, детей нарожали, квартиры получили. А Нюрка всё одна, всё в общежитии ютится, в девятиметровой комнатке. Нету на неё женихов, ни один парень не подходит.
Может, в своей деревне и нашла бы себе Анютка мужа, ценились тогда ещё на селе справные да работящие бабы. А в городе-то жених избалованный, ему королевишну сразу подавай, да с квартирой, да чтоб и фигура, и образование… Уж, вроде, и одета Нюрка хорошо, по-модному (Манька старалась, сумищи с продуктами в город пёрла, и деньгой дочушке помогала), не лентяйка, вредных привычек не имеет, а вот поди ж ты…
Со временем выискала себе Анька мужичонку-то, не ахти какого – хиленького, недотёпу, да лентяя - взяла к себе жить. Все подружки и соседки говорили ей: на кой он тебе нужен? Ни рожи, ни кожи, работать не любит, пьёт регулярно! И Маня против этакого зятя была, сразу его невзлюбила. Хоть и понимала прекрасно, что Аньке больше ничего не светит, окромя этого заморыша. Да и где ж их, принцев-то, на всех наберёшься? А девке уж тридцать первый год. Пора бы уж и семьёй обзавестись…
Начались в молодой семье Курицыных семейные будни: днём Нюрка на работе - муж на диване; вечером Нюрка на кухне - муж с друзьями во дворе; в выходные Нюрка картошку у матери копает - муж носом лужу осушает… Все соседи пальцем у виска крутят, Нюрку дурёхой обзывают - зачем мужика в дом взяла, для мебели? зачем он тебе, такой обалдуй, нужен-то?!...
Продержалась семья Курицыных ровно год. До тех пор, пока Нюрка не узнала, что беременна. А как только узнала, взяла мужа за шкибот и вышвырнула на улицу, как когда-то её мать выгнала из дома отца. Правда, Маня целых пять лет продержалась.
Родила Анюта девочку, ей сразу же квартиру от фабрики дали, однушку. Манька все деньги из мошны выгребла, справила дочери всю мебель, что требовалась, посуду новую, ковры-паласы, даже пианину прикупила. Всё для дочушки единственной охлопотала! А уж во внучке-то своей, Наташке, и вовсе Маня души не чаяла! Всё для неё, лопотулечки! Всё для Нотеньки!
Развернулась Манька хорошо: ещё одну коровку прикупила, потом ещё одну; свиней полон сарай навела; уток-курей-гусей во дворе несчитано; к огороду соток двадцать самовольно припахала; все сенокосы заброшенные разработала. А чё, комбикорм-то дармовой. Бери, сколько хошь!
Брала Маня, ой, брала, сколь унести могла: под юбку уж две колбасятины подвешивала, ещё в сумку корму насыпала, в карманы фартука (специально сшила фартук, с потайными карманами на изнанке). И шла, переваливалась, словно жирная утища-монстр, к дому; пёрла задами, по бездорожью, чтоб не видел её никто, и никто бы не встретился. Тащится, бывало, нагруженная по некуда, пыхтит, как паровоз, потом обливается – годков-то уж немало Мане, под семьдесят. Не до пересудов ей теперь стало, не до сплетен, не до придумок всяких. Вся деревня вздохнула с облегчением – слава, те, Господи!
Тяжело Манька работала, много; зато дочь с внучкой хорошо жили. Квартирку со временем прикупили другую, побольше - двухкомнатную, улучшенной планировки – чтоб у Наташеньки своя комната была. И на море Нюрка каждое лето ездила, чтоб дочушка загорела, здоровенькая была. И по санаториям моталась регулярно, чтоб Наташеньке массажи разные делали, организм укрепляли…
В общем, каталась Нюрка с девкой по морям-санаториям, а Манька ворочала, как ишак. Ну, и доворочалась. Стала жаловаться на головокружение, на онемевшую левую руку.
Зина Малышева соседку, почитай, силой в больницу гнала:
- Ты чаво ж ждёшь-то? Езжай к дохтуру, Мань, он поможет!
А Маня:
- Да каки мне дохтора? У меня скотины полон двор…
Не поехала Маня никуда.
А через три дня вообще из дому не вышла, коровушек не выгнала, свиней не накормила. Зина встрепенулась, соседей позвала, вместе дверь выломали, в избу заскочили… Видят, сидит Маня на полу, мычит что-то, встать пытается. А у самой уж рот на боку, а левая рука плетью висит…
Стукануло Маньку сильно – весь левый бок парализовало, речь отнялася, разум помутился. В больнице три месяца отвалялась, в реанимации, пока в себя маненько пришла. За это время Анюта всё хозяйство успела распродать, дом материн дачникам московским подогнать, задорого; с этих денег квартиру поменяла – трёшку взяла, в новостройке, а матери комнату отдельную в квартире выделила, чтоб не мешал ей никто выздоравливать.
Стала Манька жить в городе, на пятом этаже кирпичного девятиэтажного дома. Поначалу-то даже ходить не могла, лежала бревном; и не говорила ничего, лишь мычала да хрипела. А потом потихоньку наладилась: стала с ходунками ходить, потом с костылями, потом с клюшечкой. И речь у неё почти полностью восстановилась, лишь отдельные буквы не выговаривала, да заикалась частенько.
Стала Маня хозяйничать в квартире, ловко орудуя одной рукой, правой – левая-то парализована. А кому ж ещё хозяйство вести? Нюрка на двух работах вкалывает, деньгу на житьё добывает, потому что теперь надеяться не на кого, а на материну пенсию больно-то не расшикуешься. А Наташка в школе полдня просидит, а потом, до самого вечера, по кружкам да секциям ходит – в кружок живописи, в кружок рисования, в кружок любителей поэзии, в секцию рукопашной борьбы… А из гимнастической секции Наташку отчислили, потому что после первого же опорного прыжка раздолбала она хлипкий паркетный пол гимнастического зала аж в трёх местах…
Ничё они так жили, справно, ни в чём не нуждались. В холодильнике еда сытная, в комнатах мебель приличная; везде, Маниными однорукими стараниями, порядок и чистота, обед готов ко времени. Чего ещё надо?
Но продолжалась тихая и спокойная жизнь чуть больше двух лет. Ровно до того времени, как Маня окончательно окрепла и стала самостоятельно спускаться с пятого этажа на первый, чтоб посидеть на лавочке, у подъезда, с соседками пообщаться. Вот тут и началось!
Перебрехалась Манька со всеми, до кого языком своим дотянулась: сначала с соседями по подъезду, потом со всеми жителями девятиэтажки, потом со всем населением микрорайона… А уж когда научилась пользоваться мобильным телефоном, все соседи вообще взвыли! Потому что, чуть что – Манька милицию вызывает.
Приезжают ребятки в форме, начинают опрашивать заявительницу:
- Что случилось, бабушка?
А Манька и давай придумывать:
- Ой, ребятки, чаво у соседей-то сверху творица! Бьются-дерутся второй день подряд, друг дружку ронют, об пол стукают, гремят, носютца туды-суды! Все в масках, с ножами – не иначе, бандюги! Чаво ж делать-то, ребятки?!
Как же бабушке не поверишь? Человек пожилой, больной…
Ринулись ребятки наверх, в квартиру шумную постучали, за дверью притаились… Открывает дверь здоровенный небритый мужик, а руки и лицо у него в крови. И нож в руках держит окровавленный…
Ребятки среагировали мгновенно: нож выбили, детину завалили, руки скрутили. Тут, на шум и крики, из дальней комнаты выбежали ещё трое, тоже все кровью перемазанные. Ребятки и их завалили, да отдубасили за сопротивление сотрудникам милиции. А уж потом квартиру осмотрели…
Оказывается, у соседа сверху дочка родилась. Вот и решил он, пока жена в роддоме, сюрприз своим девочкам сделать – переделать одну из комнат в детскую. Позвал троих друзей на помощь, чтоб побыстрее управиться. Работа и закипела: в первый же день стены поклеили, плинтуса поменяли, на потолке светильники навешали в виде звёздочек, мебель новую собрали… На второй день уборку в квартире затеяли.
Конечно, топотали они там, наверху, ботинками своими не слабо, мебель волоком двигали, гремели чем-то. Но не слишком уж и сильно… А после того, как убрались, решили детскую комнату «облагородить». Один из мужиков художником оказался, решил на северной стене комнаты маки нарисовать, для создания тепла и уюта. Стал краску разводить, добиваясь нужного оттенка – ярко-красного; друзья кинулись помогать, все перепачкались… А тут – в дверь стучат. Художник и пошёл открывать. Не все же художники – худосочные интеллигентные очкарики…
Скандал был, что надо – громкий, многомесячный! Дело даже до суда дошло. Ребятки-то в форме хорошо «поработали»: соседу руку сломали, художнику нос, дверь входную раздолбали, шкаф новый в прихожей раскрошили... Но главная виновница всего этого происшествия так и осталась безнаказанной!
И это только один случай. А сколько их было!
Нюрке, бедной, хоть дома не показывайся! Не успеет к родной девятиэтажке подойти, как все встречные-поперечные жалуются ей на мать, Аньку к совести призывают. Ведь жить же невозможно - всех Манька оболгала, со всеми перессорилась. Никому прохода не даёт!
А потом Маня и вовсе зачудила. Поставит на плиту кастрюлю с варевом, а сама на улицу летит, за новостями. Сидит у подъезда, с соседками языком треплет, на солнышке греется. Часа три-четыре подряд. За это время в кастрюле всё выкипит, зажарится-почернеет, во всём подъезде смрад да гарь; соседи, естественно, пожарных вызывают.
Приезжает пожарная команда, пожарники шланги разворачивают, бегут в подъезд, к источнику возгорания, находят нужную квартиру, вышибают дверь… А Манька у подъезда сидит, клювом щёлкает, со старушками треплется. Да ещё и возмущается:
- Опять у кого-то горит! Да етит твою мать, скока ж можна?
Пять раз пожарные вышибали дверь в их квартире! Вот чё Нюрке делать при таком раскладе? Пришлось ей, уходя на работу, электричество в квартире отключать, чтоб Манька к плите не подходила.
А Маньке-то чё делать? Без света в квартире скучно – ни телевизор посмотреть, ни приёмник послушать. Оденется Маня потеплее и на улицу прётся. Выйдет из подъезда, видит – никого нет (все уж от неё прятаться стали). И пошла, куда глаза глядят. А баба-то крепкая, деревенская; ноги у неё, хоть и больные, но к долгим переходам привычные.
Идёт, идёт, клюшечкой по асфальту постукивает, лицо свежему ветерку подставляет. По всему микрорайону покружит несколько раз, километров семь-восемь оттопает, утреплется, не знамо куда, и назад заворачивает. Глядит – дома-то все одинаковые! Который мой-то?! Мамонька!!! Помоги, господи… куды ж идтить-то?!...
И так чуть не каждый день…
Измучилась Нюрка, испереживалась за мать, а что делать? Работу бросать? А жить тогда на что?... Наташка только-только в институт поступила, её тоже кормить-одевать надо. Да и Маня пожрать не дура…
Поревела Анютка, покумекала, с дочерью пошушукалась… да и сдала мать в богадельню. На полное государственное обеспечение…
Конечно, Маня сначала поплакала, обидевшись на дочь, несколько дней не ела ничего, лишь лежала пластом на узкой казённой койке. А потом отошла, осмотрелась и поняла – жить в доме престарелых намного интереснее, чем в квартире! В квартире-то она, почитай, весь день одна сидела, из развлечений – телевизор, да языкастые соседки, которые потом куда-то исчезли. А здесь, в одной только палате - двадцать пять человек! А таких палат в доме престарелых штук пятнадцать.
Развернулась Маня на всю катушку! Уже через месяц с ней никто в одной палате жить не хотел, ещё через месяц весь обслуживающий персонал, благодаря Манькиному ядовитому языку, был лишён премии, ещё через месяц все медсёстры и нянечки дружно написали заявления об увольнении... А Мане всё мало: научилась жалобы письменные строчить – правая рука-то здорова! Стала письма сочинять про нарушения в стенах богадельни, жаловалась на грубых медсестёр, бесчувственных соседок по палате. На почту каждый день ходила, как на работу, письма в высшие инстанции отправляла.
Зачастили в богадельню комиссии, с проверками да ревизиями. По итогам проверки руководство дома престарелых поменяли, персонал «подчистили». А Манька жалобы свои выше шлёт, в министерство! Тут и за комиссию принялись: половину членов уволили, вторую половину в должностях понизили…
В конце концов сверху пришёл устный приказ – Марью Гавриловну Ситникову за территорию богадельни не выпускать, письма у неё изымать, установить за ней постоянный контроль, колоть успокаивающие лекарства.
Только разве ж Маньку каким-то феназепамом успокоишь? В ней одного весу центнера полтора, а дури и энергии на пятерых хватит! Не пускают за территорию – не беда, Маня письма с посетителями отправляет, со случайными прохожими, просовывая белые четырёхугольнички через прутья ограды.
Медсёстры, запершись в процедурном кабинете, потихоньку на Маню ругаются:
- Чего ж у тебя язык-то не отсохнет?! Чего ж тебе мирно-то не живётся?! Хоть бы шарахнуло тебя, как следует...
Дождались, стукануло Маньку во второй раз. Сильно шандарахнуло: ноги напрочь отнялись, вторая рука плетью повисла, лицо перекосило. И говорить ничего не могла, лишь выдавала скороговоркой – та-та-та.
Руководство богадельни возрадовалось и дружно перекрестилось:
- Слава тебе, господи, дождались спокойных дней!
Медсёстры вообще от радости прыгали:
- Так тебе и надо, сплетница поганая!
А Манька все никак угомониться не может, всё чего-то сказать пытается, на кого-то пожаловаться. Медсёстры похохатывают и машут на неё рукой:
- Чё ты там тараторишь, Марья Гавриловна? Отговорила ты своё, помолчи немного! Всё равно мы тебя не понимаем.
Маня не понимает, что её никто не понимает, тараторит день-деньской, без остановки: та-та-та, да - та-та-та. А медсёстры лишь усмехаются:
- О, Марья Гавриловна зататакала! Опять на кого-то жалуется…
В нынешнем году Мане исполнилось девяносто лет. Она по-прежнему находится в доме престарелых, в десятиместной палате для лежачих. Кушает она хорошо, болеет редко, лежит смирно. Никаких проблем ни руководству, ни обслуживающему персоналу не доставляет. Только нянечки иногда жалуются, что уж больно тяжела Марья Гавриловна – ни поднять, ни перевернуть.
Раз, иногда два раза в месяц, её навещают дочь и внучка, привозят домашней еды и всяких вкусняшек. Слопает Манька пирогов десять за раз, литровую банку щец очешет, контейнер мятой картошки с котлетками или с рыбкой, компотиком еду захлебнёт, и мотает головой: мол, всё, хватит!
Нюрка с Наташкой положат Маню на подушки, голову ей приподымут, ноги одеялком накроют, чтоб не мёрзли. А она откашляется, горло прочистит и начинает вещать:
- Людка-то, медичка из второй смены, уж така бесстыдница! Под халат-то ничаво не одеват, вся голышом под халатом-то. Нагнётца укол делать, халат распахнетца – а под ним трусищи торчат! Да каки там трусы-то? Так, гультики каки-то. Вся промёжность на виду. Стыдоба!
Две крупные женщины, сидящие у кровати Мани, согласно кивают головами, а сами суют ей в тумбочку печенье и конфеты – сама не съест, так медсёстры да нянечки угостятся.
А Манька, воодушевлённая согласием дочери и внучки, продолжает бесконечный поток жалоб:
- А дохтур-то энтот, Валерий Иваныч который, ну, чисто бандюган! Лысый, небритый, ручишши пудовые, из ушов волосья торчат. Вроде, ласково со всеми разговариват, а у самого в кармане молоток торчит!... Так он ентим молотком всем подряд по ногам долбит! Все «ой», да «ой», а он всё долбит и долбит…
Нюрка с Наташкой опять согласно кивают, воодушевляя Маню на новый словесный поток жалоб. И под сводами старинного здания, в котором ютится дом престарелых, раздаётся звонкое:
- Та-та-та-та-та-та-та!...