Знавал я одного злодея, который вполне себе был гениален. Как-то в нем хорошо уживались две крайности, подмеченные русским классиком. Он был настоящий художник-нонконформист и экспериментатор, легко перешагивавший через любые рамки. И в творчестве его фантазия не знала границ, и в жизни совесть его не слишком смущала… Создавал он свои картины не совсем обычным образом: лепил их из горячей (даже горящей!) разноцветной пластмассы, и потому постоянно ходил в ожогах и шрамах, в непоправимо испорченной одежде и с синяками под глазами — ибо, я думаю, «тупая материя», с которой этому Буанарроти приходилось иметь дело, была порядком токсична. Цвет лица у него был тоже не очень здоровый, землистый, и смотрел он всегда тяжело, куда-то вниз и сквозь тебя… Он был крайне неразговорчив. Люди для него существовали, скорее, как средство выжить и хоть немного продержаться на плаву, пока параллельно с абсолютно неинтересным для него человеческим миром протекает священный творческий процесс. Чувствовалось, что мы — досадная помеха на его пути. Но… нас приходится терпеть постольку, поскольку в одиночку, наедине с Творцом небесным, земному творцу не выжить.
Я много потом общался с людьми искусства и понял, что в чем-то они все схожи. Но этот представитель племени искусников был чуть ли не первым, встретившимся мне на жизненном пути, так что я с огромным интересом рассматривал «диковинную птицу». А сам уже был, как оказалось, намечен им на роль «неоперившегося птенца», очередной «заместительной жертвы», каковых ненасытное божество его вдохновения, я думаю, немало сожрало к тому времени… Да и после, наверное, продолжало в том же духе.
Однако не об этом сейчас время рассказывать, а о содержани его «полотен». Оно действительно было впечатляющим. Человечество за много лет перепробовало, кажется, все средства выразительности и вот наконец добралось до того, которое, пожалуй, единственное останется даже тогда, когда мы исчезнем. Ибо природа поглотить его будет не в силах. Пластик цвел на картинах моего знакомца какой-то неувядаемой синтетической красотой, как бы насмехаясь над блеклостью естественно окрашенных вещей. Это были изображения обыкновенных предметов или людей, пейзажи или же чисто абстрактные живописные композиции — но, благодаря сочетанию сильно выраженного рельефа полотен с неестественной «кислотностью» участвовавших в них цветов, всё это, что называется, «било не в бровь, а в глаз». Художник хорошо понимал агрессивную природу своего материала и лишь подбавлял масла (т.е. пластмассы) в огонь — «закручивал» произведения до того градуса экспрессии, когда она становится уже почти неприличной… В общем, это было искусство не для слабонервных. Страсть глядеть. Пощечина вкусу. Но звонкая!
Хранился сей динамит в нескольких чемоданах, которые владелец всегда держал на замке. Ходили слухи, что за ними охотятся агенты больших художественных галерей, в том числе иностранных, но автор ни за что не соглашается уступить хотя бы часть своего достояния за деньги… Тут, наверное, пора сказать о том, что художник был не одинок, имелась у него преданная подруга. Как раз такая, какая и должна быть у этакого мятежного дьявола. Она смотрела на него влюбленными глазами и послушно ждала, когда он в очередной раз вытрет о нее ноги. А случалось это довольно часто — всякий раз, как жизнь протягивала хищные лапы, чтобы задушить пламя его таланта… Проще говоря, когда наваливались на них денежные проблемы. Продать хотя бы одну картину считалось святотатством, поэтому мастер в такие голодные моменты просто забирал из дома всё, что можно было съесть или потратить, всё, чем можно было пожертвовать, и уходил в свободное плавание, бросив свою спутницу на произвол судьбы. Почему-то считалось между ними, что выжить в такой ситуации проще поодиночке. А, быть может, они просто не хотели видеть взаимные муки… Интересно, что бесценные чемоданы при этом составляли предмет забот не самого творца, но покинутой им Пенелопы. И частенько ей приходилось, выбиваясь из сил, перетаскивать их из угла в угол, из квартиры в комнату, из комнаты на чью-нибудь дачу — куда только ни пускали ее, из сострадания, друзья и подруги… Вот такая парочка: мрачный демон и его безропотный ангел-хранитель в женском обличье. Хранительница постоянно стынущего очага.
Но когда проходила полоса неурядиц — вновь являлся к ней уцелевший ее гений, раздувал горнило своей смрадной мастерской на новом месте, заботливо подысканном ею для него, и зажигал свет в ее глазах. Я в жизни не видел более пропащего и более счастливого существа, чем она. Она не была красива, нет, но она была по-настоящему прекрасна как образец того, чем каждый из нас может стать для ближнего, если любит… Это была полнейшая реализация себя в другом. Возможно, жена художника когда-то сама обладала талантами, но она «забыла» их ради того, в ком, как она понимала, сила искусства действовала неизмеримо выше — и губительнее. Хранить нужно было как его произведения, так и его самого.
По другой версии, она была так же нужна ему, как и он ей. Потому как, мол, никто, кроме нее, не чувствовал по-настоящему, что хотел сказать гений, и только она могла «довести» начатую им картину до совершенства. Я охотно верю и такой трактовке, ибо необычный материал, из которого изготавливались полотна, действительно, вплотную сближал искусство художника с ремеслом кустаря. Возможно, автор просто брезговал обрезкой заусенцев и подпиливанием шероховатостей, неизбежных при таком методе работы, и оставлял всю рутину ей. Кто знает? Союз их, вообще, был окутан многими неясностями и легендами.
И вот, когда они снова бывали вместе, ситуацию точнее всего описывала русская пословица: «муж да жена — одна сатана». Ибо они не обременяли себя соблюдением каких-то там глупых правил общежительства или уважения чужих интересов, если те шли вразрез с их собственным благом. Тут уж они оба забывали всякие приличия и могли вести себя по отношению к окружающим весьма коварно. Хотя, я знаю точно, это были люди совестливые и умные, и они понимали, что творят моральное зло, никак не искупаемое эстетическими достижениями… Но о том-то и рассказ! Такова уж была их «жертва» ненасытному божеству искусства. На алтарь они бросали чужое благосостояние — и собственное доброе имя.
Я не буду здесь жаловаться на то, что промеж нами вышло, я давно уже всё это забыл, вышутил и простил. Лучше сразу перейду к основному сюжету истории. К созданию русской копии Ватикана из подручных средств. Дело было так.
***
Захотелось монахам одного вольного острова иметь на берегах Невы подворье, равного которому по красоте свет не видывал. Денежки у них водились, хотя и не ахти какие, но на домóвую церковь с иконостасом и стенными росписями хватило бы. Была когда-то у славной обители своя точка в центре Петербурга, но власть рабочих и крестьян в революционные годы, вестимо, грубо их оттуда вытолкала… Зато теперь вот вдруг, «раскаявшись», неожиданно вернула божьим людям законное их пристанище, — однако в основательно запущенном и оскверненном виде. Без всякого, разумеется, ремонта. И захотелось возвышенным душам найти такого мастера, который бы устроил им в этой матушке-церкви чудо-потолок, с облаками и звездами, с ангелами и немеркнущим светом небесным… Так, чтоб вновь захотелось плакать и молится на сию неземную красоту. Чтоб в Ватикане, зараженном папежством проклятым, католики рты от зависти пооткрывали…
Да только как за такое дело приняться? Естественно, можно было бы открыть «Желтые страницы» и начать обзванивать, одну за одной, строительные фирмы города, выясняя, чтó, где да почем. «Колико вземлете за квадратный метр неба? А, что? Мати пресвятая Богородица… А звезда чего стоит? Креста на вас нет, аспиды… А маленькая?». Но святая братия понимала, что стяжать таким корыстным, рыночным образом Царствие небесное будет неистинно. Им следовало, как в таких случаях поступают люди верующие, дождаться благодати, указания свыше. И прежде всего нужен был человек праведной жизни, который взялся бы за работу не ради денег, но ради спасения души.
И вот тут, как часто в этой жизни бывает, черт был к их услугам. Какими-то окольными путями вышли святые отцы на моего знакомого художника, и тот вызвался, за одну только еду и кров (стоял как раз неблагоприятный для него «голодный» период), переделать оскверненное десятилетиями безбожной жизни складское помещение обратно в церковь. А на низком потолке, нарочно вставленном большевиками поперек былого свода, изобразить такой «купол», которому позавидовал бы сам Бернини… И главное, он обещал во весь срок работы поститься, не вкушать ни рыбы, ни мяса, а довольствовать свою плоть лишь теми органическими, Богу угодными веществами, кои будут употреблены для изготовления основы, грунта и красок будущей призрачно-объемной росписи. То есть положил себе за подвиг «срастись» с телом будущей церкви не только в духовном, но и в физическом смысле, вступить с ней в некий тесный мистический союз, пресуществиться душой и всеми потрохами своими в одно с ней целое… Каково, а? Безгрешен замысел — безгрешен автор — безгрешно и творение. Монахам эта идея очень понравилась.
Художник мой был поистине незаурядным выдумщиком. Фантазия у него работала как следует. Он объявил себя носителем старинных святоотеческих рецептов и секретов, без которых якобы ни одна мало-мальски серьезная монастырская постройка со времен египетских не стояла, и понеслось… Верьте мне, я был взят им в подмастерья, поэтому всё, о чем здесь рассказываю, это, что называется, информация из первых уст. Были накуплены горы овощей и фруктов — все с рынка, все наилучшего качества, потому что Бога на второсортице не проведешь! Далее, мука, крупы, сахар, соль, крахмал, специи, яйца, молоко (козье! тоже с рынка), сметана и творог, мед, разливное пиво (василеостровское темное, которое тогда только-только появилось и было еще очень хорошо), уксус, сода, немного цемента, для разнообразия, немного песка… А также привезены были с острова заказанные знахарем от архитектуры связки целебных листьев и трав, зола из печки и помет из курятника. Всё это и многое другое, чего уж я теперь и не упомню, было сварено и замешено нами, без свидетелей, темной ночью в нескольких больших чанах, в каких замешивают обыкновенно негашеную известь, и оставлено киснуть и бродить до той консистенции, когда оно будет готово само вспрыгнуть на потолок. А лучшие остатки, «первины», как говорят, пошли на пищу, по старинному обыкновению, жрецам многоумного искусства строений… То есть нам. Монахи диву давались, глядя на нашу «кухню» — и на ту, и на эту, — однако смиряли свое естественное любопытство и оставляли сию подозрительную кулинарию на усмотрение Божье.
Мне редко когда удавалось так строго поститься, как в тот раз. Кажется, я даже располнел на столь изобильной вегетарианской диете. Ели мы одну только растительную пищу, сдабривая ее по вторникам, четвергам и субботам свежими молочными продуктами, а по воскресеньям еще и глазуньей из доброй дюжины яиц… Кто постился по-настоящему, тот знает, что через какое-то время воздержания от мяса человек начинает чувствовать себя по-другому, меняются буквально все физиологические отправления его организма. Начинает иначе пахнуть из подмышек, вкус во рту делается другой, даже руку или ногу свою хочется иной раз поцеловать — настолько кожа становится мягкой и нежной… Да что там, давайте уж начистоту! Мы с мастером после пары недель такой сытой «святой жизни» ходили до витру повидлом, ибо кишечник довольно быстро самоочищается в отсутствие плотской «скверны», и ты начинаешь понимать, что быть библейским скотом бессловесным — это не так уж и плохо, черт возьми, это легко, невинно и даже изящно. Вспомните, как тепло благоухает деревенское стадо, проходящее мимо вас по пыльной вечерней улице на дойку… И сравните это с той вонью, которая несется из-за загородки, где стоят жрущие всё подряд свиньи. Вот то-то.
Время шло. Пока «подходили» пузырящиеся чаны с бурдой, мы занимались собственно устройством будущего небосклона. Предстояло сбить старую штукатурку и на ее место нанести сложную систему веревочных хитросплетений, которая выгибала бы будущий «свод» (на самом деле абсолютно ровную горизонтальную поверхность перекрытия) в нужную сторону. Для этого покупались за счет монастырской казны какие-то особые кованые с молитвой гвозди разной длины и несколько десятков мотков чистопородного пенькового шпагата. Никакой современности в свои технологии мастер не допускал. И это монахам тоже очень нравилось. Отцы были счастливы, что обрели для своего храма строителя практически равной с соломоновой мудрости. Те, кто молятся, обыкновенно не пытаются проникнуть в глубины человеческого знания, полагая науку чем-то вроде фармазонства, и являются в сущности людьми очень доверчивыми и недалекими. Братия смотрела чистыми глазами на то, как возводится — тюк да тюк — у них над головой сложная механика небесных сфер, и благоговела. Принюхивалась кроткими носами к той адской вони, которая поднималась от основательно перебродившей строительной смеси, понемногу заполняя их жилище, — и лишь усерднее курила фимиам. Прислушивалась к стуку молоточков двух вольных каменщиков-проходимцев и к обрывкам их неясных речей, долетавшим порой с высот строительных лесов, — и чудилось ей, будто это ангелы незримо перепархивают с одного этажа небесной иерархии на другой… Ни в чем они нам не препятствовали. Лишь осеняли лоб крестным знамением и поскорее проходили в свои кельи. А время шло да шло.
И дошло наконец до того, что нужно было срочно расправляться с затеянной вонючей кашей, иначе бы она погубила не только двух причастных к ней «алхимиков», но и ни в чем не повинных насельников едва возрожденного монастыря, а заодно уж и не достаточно еще окрепшую на тот момент религиозную репутацию обители. В один прекрасный день нам стало предельно ясно, что если нынче же ночью не управиться с этой дьявольской работенкой, то завтра может уже и не быть. Соломон, как известно, построил свой храм за одну ночь не без помощи нечистой силы. Нам требовалось совершить что-то похожее. За нечистыми духами дело не стало бы — ими были полны наши пенящиеся емкости. За заклинаниями, коими легендарный царь иудейский заставлял работать всех демонов мира, следовало просто обратиться в словарь живого великорусского языка… К вечеру мы выпроводили из церкви набожно трепещущих монахов, заперли все двери, занавесили окна, зажгли электрические свечи и лампады, включили музон поблагостнее да повеселее, разделись до пояса, достали из-за голенищ свои масонские мастерки — и начали кидать в небо сию неописуемую жуть… К утру новый мир был выстроен, вылеплен. Выглядело это, я думаю, именно так, как смотрелось когда-то только что сотворенное небо, нависшее над едва застывшей землей. Всё было до крайности неопределенно.
Пришедшие на заре в церковь монахи просто не узнали своего намоленного места. Они растерянно бродили из угла в угол, поглядывая на набухающие грозой «небеса» и прислушиваясь к тому, как позванивают натянувшиеся где-то за «облаками» хрупкие нити мироздания. По простору небосклона тяжко гуляли, переливаясь не встречающимися в дикой природе оттенками, многозначительные пятна и тени. Временами с горних высот срывалась мутная, похожая на кровь или гной, дурно пахнущая капля. Слышался «чеховский» звук лопнувшей струны… Потом другой, третьей… С шуршанием пробегала над головами собравшихся ящерка трещины… Подсыхающее небо вело себя волнующе нестабильно: оно то выгибалось в предписанную законом и пророками «правильную» сторону, то вновь подчинялось убогим законам физики и свешивалось посередине комнаты пренеприятнейшим пузырем. Что сулили бедным людям все эти непонятные знамения? Пролитие огня и серы — или же торжество веры над разумом? Им оставалось только молиться. А нам — подъедать запасы и неприметно собирать вещи. Настоятель монастыря, воздев очи горé, как некогда делал ветхозаветный архипастырь Аарон, неустанно возносил к Богу самые слезные прошения, а его кроткая паства стояла тут же, рыдала и поддерживала руки своему заступнику…
Видимо, за святость праведной жизни, за чистоту и непорочность этих сердец, Бог помиловал люди своя. Небо не упало им прямо на головы. Это случилось лишь ночью, когда истомленные страхом невесты Христовы невинно покоились по кельям, а мы вдвоем с чудотворным строителем тихонько вылезали из окна… Раздался грохот в ночи, описать который мне не хватит слов. Брызнули во все стороны снопы радужных искр, поскольку падшее небо утянуло за собой в тартар еще и старую электропроводку… Удаляясь от гибнущего поселения, мы долго еще слышали крики разбуженных жителей и видели отсветы факелов и фонарей, с которыми они пытались найти того, кто был повинен в их несчастии… Я не выдержал, остановился, обернулся и, как положено по Писанию, окаменел. А мой демонический друг-художник — надеюсь, мне вполне удалось вам объяснить этот характер — тот всегда шел по жизни прямо, не оборачиваясь.
Здесь заканчивается история моего знакомства с ним. Но не иссякает фабула сей литературной новеллы, и уж тем более не прекращается течение мировой истории. Да, я действительно тогда в некотором роде «остолбенел» от наглости, с какой человек искусства может водить за нос несведущих простецов. Меня, признаюсь, восхитила эта свобода — но одновременно и оттолкнула. Задумавшись о содеянном, будто герой детективного романа Достоевского, я на следующий же день послушно вернулся на место преступления. Нет, как оказалось, я тоже не из тех, кто «право имеет»… Признался я отцу-настоятелю, что давно уже догадывался, к чему дело идет, да не мог с ним напрямую говорить, занимая подчиненное положение. Это ж монастырь… Признался я и в том, что не очень-то верую в действенность «старинных святоотеческих рецептов»… И вообще, не больно-то верую. Но готов всё исправить, если меня приставят помощником к обыкновенному строителю, даже не пытающемуся заигрывать с Богом или дьяволом, а честно исполняющему свое простое ремесло. На том и порешили. Пусть приколоченная нами тогда обычными гвоздями к потолку железная сетка Рабица и не смотрится столь непревзойденно-возвышенно, как обещанный бесстыжим шарлатаном «Ватикан», зато в отреставрированном таким образом склепе монахам можно будет впредь безопасно и сколь угодно долго славить Творца всего сущего. А не всё ли Ему равно, из какой дыры достигает до Его ушей тихая молитва?
6-8 марта 2020 года
