Стекольщик знает: хрупкое стекло имеет удивительное свойство.
Когда вокруг дорогу замело, и воют ветры: "Бойся, бойся, бойся",
оно способно мир твой изменить узорами, цветными витражами,
и отражать янтарные огни,
и открывать алмазные скрижали.
Но действовать должно наверняка.
Когда седыми стали бакенбарды,
стекольщик взял себе ученика, зелёного юнца, растяпу-барда,
чтоб передать ему, что он умел,
чтоб сохранить для будущих потомков и отблеск пролетающих комет, и радуги абрис, незримо-тонкий.
Но разве усидит на месте тот, кому милей хмельная ночь и танцы.
Закономерным, грустным был итог.
Стекольщик умер, ученик остался.
Бутылки вин редели в закромах, закаты повторялись, небо мокло.
И бились стекла в маленьких домах, и во дворцах, конечно, бились стекла.
Их было десять, сорок, пятьдесят.
На половицах расплывались лужи.
Чьи пальцы людям музыку родят, умел быть нужным и любил быть нужным.
Бард пел камням, печам и пел песку, пока в огне резвились саламандры.
Он менестрель, не дервиш, не манкурт, он волшебство, и магия, и мана.
Он верил в чары капающих нот.
Чуть позже в этом городе, по слухам, любой мог выбирать себе окно по вкусу, настроению и духу.
Достаточно дотронуться рукой, погладить раму, взглядом задержаться
— прозрачное стекло возьмёт аккорд, сыграет Шнитке, Моцарта и Брамса.
Сплетались в глади скрипка и фагот, и дудки тростниковые, и флейты.
Подходишь ты к окну - окно поёт, и сразу жить немного веселее,
как будто птичий прилетел десант.
С годами стали звуки тише, реже.
Кому нужны такие чудеса, особенно когда одни и те же: мелодии настроенной струны, литавр, золотых, как рыбка кои.
А хочется звенящей тишины, а хочется банального покоя.
И бард ушёл, мурлыкая под нос, и под его мотив вставало солнце, и с ним прощалось каждое окно.
Вернётся бард, ты слышишь, он вернётся.