Вернусь к заявлению Чистопольского епархиального управления.
Когда я его читал, меня посещала такая мысль: ряд претензий явно притянут за уши, их можно предъявить и мне, да и многим священникам. Особенно что касается проповедей Головина.
Вообще, на YouTube-канале Головина содержится огромное количество проповедей. Не берусь даже приблизительно оценивать их общий хронометраж, но полагаю, что речь идет о сотнях часов. И если священник, не имеющий систематического богословского образования, допустил в своих проповедях такое незначительное количество ошибок и оговорок, на которые ему указывается в заявлении, то вообще-то это хороший результат. Поставьте записывающие устройства в храмах любой епархии и проанализируйте проповеди священников, и к любому (подчеркиваю — к любому!) можно будет предъявить претензий не меньше, чем к Головину. Там найдется и ересь, и глупость, и ошибки, и оговорки, и что угодно. А если послушать, что священники говорят своим духовным чадам в частных беседах, то картина будет еще ужаснее. Не по этой ли причине мало у каких священников хватает смелости записывать свои проповеди и выкладывать в интернет? Думал ли об этом тот, кто составлял и подписывал епархиальное заявление и первым бросил в Головина камень?
За примерами не станем далеко ходить — приведу слова двух священников об их отношении к такому явлению, как запрет в священнослужении, прозвучавшие все в той же передаче «За что можно лишить сана» цикла «До самой сути» на телеканале «Спас» (https://www.youtube.com/watch?v=cru07YvVYPY). На отметке времени 04:30 происходит следующий диалог.
Ведущая: Отец Николай, а такого рода наказания для священнослужителя, для клирика — это трагедия? Как это воспринимается, когда ты больше не имеешь права совершать Литургию своими собственными руками? Ты не можешь перед Престолом предстоять, как это? Потому что нам, мирянам, сложно понять логику именно священнослужителя в данной ситуации.
Иерей Николай Конюхов: В зависимости от того, как сам священник относится к своему служению, как относится к возможности совершать Евхаристию. Для кого-то это просто жизненная необходимость, и человек даже пребывая в отпуске (по состоянию здоровья дают возможность священникам около месяца отдыхать) и уехав в другую страну (там нет православных храмов, или нет возможности совершить Литургию), — у священника начинает возникать (есть такое название) «евхаристический голод». Ему тяжело становится. Он не понимает, как вот так — целую неделю — ты не совершаешь Евхаристию. Вот если священник относится так к своему служению, для него это не просто трагедия — это трагедия вселенского масштаба, у него раскалывается жизнь. Как он может жить без Престола Божьего? Единственно что — насколько священник верит в Бога? Потому что мы привыкли смотреть на события своей жизни через призму своей религиозности. И любое событие — мы начинаем спрашивать: «Почему это произошло?». Иногда бывают такие ситуации, когда священник ехал на машине, сбил кого-то, и он умер. Причем может быть даже виноват тот, кто подпрыгнул под машину в состоянии алкогольного опьянения. Тем не менее вполне возможно, что он будет запрещен на какое-то время в священнослужении, потому что он пролил кровь.
Вас в этом ответе священника ничего не зацепило? Может быть, что-то было не так? Обратите внимание: запрещенный в служении священник не лишается Причастия. Он может причащаться, причем в алтаре с Престола и самостоятельно, в отличие от мирян, которые в алтаре никогда не причащаются.
И вот слова второго священника, отвечающего (после реплики Ивана Охлобыстина) на тот же вопрос — правда, уже в другом выпуске передачи «До самой сути», который назывался «Священник под запретом» (https://www.youtube.com/watch?v=5FhoFT4G3cM). Напоминаю, что это — православный телеканал «Спас». Отметка времени — 01:00.
Охлобыстин: Эта глупая невозможность сохранить свой статус в том положении, в котором я находился, приводила меня действительно в отчаянье, потому что мне нравится Церковь, я понимаю Церковь. Я готов быть требоисполнителем. Мне кажется, далее меня и пускать не надо никуда. Да, но при этом я работаю в кино, я должен был работать в кино, и я не раскаиваюсь, что я работаю в кино. Но меня терзает, что я не служу в Церкви. Я стою на Причастии — все равно же я священник, я причащаюсь от алтаря — я очень болезненно воспринимаю, что я не могу соучаствовать этому.
Ведущая: Много сокрушения в голосе отца Иоанна, ведь все-таки он не лишен сана, хотя отстранен от служения. Отец Павел, запрет на служение для священнослужителя — это всегда трагедия, горе?
Павел Островский: Мне об этом сложно говорить со стороны, так как я никогда не был запрещен, но учитывая, что это жизнь священника, то можно это сравнить с человеком, который защищал свою Родину, он рвется в бой, а его отстранили от войны, и он теперь находится где-то в тылу. Вроде бы он и солдат, но не на поле боя. Я думаю, конечно, это большая трагедия. И если кратко прокомментировать то, что сказал отец Иоанн, то понятно, что он все равно кино поставил выше служения престолу. Поэтому все правильно, он не должен служить.
А здесь в ответе священника вас что-нибудь зацепило? Что-то смутило? Не спешите, подумайте, может быть, прочтите эти слова еще раз. Даю подсказку: слово «литургия» переводится как совместное или общее дело.
На мой взгляд, оба священника своими словами совершенно обесценили участие мирян в служении литургии, сведя их роль к сторонним наблюдателям. Если следовать их логике, то Евхаристию совершает исключительно священник, а если ему запретили священнодействовать, поставив его почти на один уровень с собственными прихожанами, то для него это глубочайшая трагедия. Не знаю, как вы, а я думаю, что они только что просто плюнули в души своих прихожан и даже не заметили этого.
Между строк сквозит идея, что священство — это особая каста, наделенная исключительными правами, лишение которых просто раскалывает жизнь. А миряне, следовательно, — люди второго сорта. Конечно, это прямо не заявляется, но считывается вполне четко. Вот Павел Островский говорит: «…это сравнить с человеком, который защищал свою Родину, он рвется в бой, а его отстранили от войны, и он теперь находится где-то в тылу. Вроде бы он и солдат, но не на поле боя. Я думаю, конечно, это большая трагедия».
Это о чем? О том, что священник — воин Христов, сражающийся на передовой, а его прихожане прохлаждаются в тылу? Мне как-то это видится несколько иначе: именно миряне находятся непосредственно на передовой, на стыке религиозной и светской жизни, часто этот стык проходит через их семьи и всегда через их повседневную жизнь. И именно на этом стыке проходят самые тяжелые духовные битвы. Уставшие и духовно израненные, эти воины Христовы приходят в храм, чтобы набраться сил, оплакать на исповеди свои неудачи, получить утешение от священника, причаститься Святых Христовых Тайн. А потом снова идут в бой. Священник в этой картине мира — скорее смотритель гостиницы из притчи, к которому время от времени Милосердный Самарянин, то есть Христос, привозит совсем уж израненных.
Конечно, у священника своя война, свои духовные битвы. О некоторых из них я рассказывал в нескольких статьях в начале этого цикла и продолжу свой рассказ в последующих. Но если запрещенный в служении священник чувствует себя отправленным в тыл, то это означает, что у него как у христианина не было никакой личной духовной жизни. Только служение. Поэтому, лишенный служения, он оказался пуст. И трагедией является именно отсутствие личной духовной жизни у священника, заменившего ее любованием собой у Престола Божьего. А совсем не запрещение его в священнослужении, которое как раз пойдет ему на пользу.
В самом факте запрещения нет никакой трагедии. Абсолютно. Как катастрофу его можно воспринять только в двух случаях. Либо священник, кроме служения, ничего делать не умеет или не хочет, и тогда запрет для него равнозначен потере средств к существованию. Либо он так или иначе самоутверждается за счет служения. И в том и в другом случае это — секуляризация священнослужения, а не здоровая духовная жизнь. Возможны ли исключения? Наверное. Но если они есть, то это именно исключения.
Эти два священника возможность священнодействовать поставили выше самого Причастия. По их словам выходит, что Причастие — это хорошо, но если тебя лишили возможности сделать все собственными руками, то это трагедия космического масштаба, и никакое Причастие не компенсирует потери. Эти «оговорочки по Фрейду» — неспроста. Отцы-братья, с вами все в порядке?
И еще момент, который будет понятен богословски подкованным читателям, — то, о чем говорят эти два священника, больше похоже не на Православие, а на папизм. Именно там церковь сведена к священнослужителям, выделенным в отдельную касту. Вот и получается, что два этих православных священника на православных телеканалах продвигают папизм, ненавязчиво и, конечно, неосознанно ретранслируя штампы. А зрители, соответственно, усваивают его на подсознательном уровне. И именно так идет настоящая духовная война — медленная, ползучая, незаметная, усыпляющая, требующая от нас внимательности к самим себе, которую Христос в Евангелии называл бодрствованием. Именно «бодрствования» нам не хватает. Так медленно и незаметно просачиваются идеи, чуждые подлинному христианству, именно так закваска фарисейская квасит все тесто, пропитывая собой абсолютно любые, даже самые светлые и правильные идеи.
Все эти тонкие вещи считываются сторонними наблюдателями, причем очень точно. Вот почему протестанты нас, православных, обвиняют в том, что мы делаем священников посредниками. Этот же дух считывают и те, кто возмущенно говорит: «А почему я должен исповедоваться перед священником?». Они это говорят не потому, что чего-то не понимают или не знают, а потому что не приемлют дух, который мы имеем в себе, которым пропитали изначально правильные вещи. В их словах есть правда, только мы ее услышать не хотим. Или не можем. У Головина в проповедях было много ошибок, но там было много и любви к людям. Именно поэтому у него почти двести тысяч подписчиков.