Александра с трудом встала с кровати. За окном едва серело. Надо было выходить, во двор, открыть курятник, выпустить на волю его жителей. Петух в курятнике был голосистым, несмотря на то, что был уже немолодым. Да и с курами управлялся пока еще хорошо, не подпуская молодых петушков, а уж соседей просто отгонял, бил этих смертным боем. Александра хотела было надеть ему красный галстук, да передумала, неизвестно, какие молодые народятся. Так что верховодил Петя пока в своем гареме.
Деревня просыпалась постепенно. Сначала один петух, видимо, назначенный дежурным, начинал пробовать голос. Потом откликался другой, третий, и начиналась всеобщая перекличка, которая могла продолжаться больше часа. Наконец все песни были пропеты, и наступала очередь других звуков: мычали коровы, выгоняемые на пастбище, им помогали козы, лаяли собаки. И напоследок обнаруживался человек: за деревней начинал трещать трактор, по улице проезжал первый автомобиль-молоковоз...
Александре все эти звуки были не просто знакомы с детства, она жила среди них, знала каждый звук и время его появления. Когда-то в молодости построила она этот домик с мужем, таким же трактористом, как и она, с любовью и старанием обустраивали они хозяйство, пахали огород по осени, а по весне засаживали его картошкой, чтобы хватило до нового урожая, и всем, что нужно: огурцы, морковка, свекла и прочее. А пол-огорода засевали кукурузой. И птицу кормить зимой, и кашу кукурузную можно сварить. Потом у кого-то появились помидоры, стали их выращивать. А вот кабачки не пришлись Александре по вкусу. Тыква – другое дело. Всю зиму может лежать, и каша из нее хороша, и семечки. Любил Федя семечки тыквенные. Вечерами зимой прокалит их Саша на плите, и лузгают потом вдвоем. Да, были вдвоем, правда, недолго.
Прошла жизнь-то. Пролетела, как будто и не было ничего. Хотя если повспоминать, то много чего было в ней, в жизни. И муж был, и сын был, и счастье было.
А теперь вот одна. Все есть в доме, достаток неплохой. И домик крепкий, а передать все это и некому. У младшей сестры – четверо детей. У старшей дочка и внучка уже есть. А у нее, у Александры, только и есть, что грамоты за работу, медаль «Ветеран труда», пенсия хорошая, неплохие сбережения на книжке. А кому они?
Александра села на лавочке за двором. Задумалась. Сколько лет выходит по утрам сюда. Да уже лет пятьдесят с гаком. Соседи меняются, много молодых вокруг построили дома, ее хатка уже кажется маленькой по сравнению с ними. Мимо прошла Валентина, соседка.
- Доброе утро, баба Шура! Что так рано поднялась?
- Дак кто рано встает, тому бог подает.
- А чего ты еще ждешь от бога? Еще не все он тебе дал?
Зубастая девка! Хотя уже и не девка – дочке-то восемнадцать...
Вспомнилось Александре время, которое она считала самым лучшим в жизни.
...Александра выгнала корову за ворота, заперла их, подождала, пока подойдет соседка со своей коровой, попросила:
- Захвати мою, Катя, а я побегу уже в бригаду, сегодня пораньше надо.
Катерина зевнула, передернулась зябко, сказала:
- Иди уж. И охота тебе на этом тракторе... Сколько уж лет ты на нем? Ну ладно в войну и после войны - мужиков не было, а теперь-то что?
- Ладно, Катерина, потом расскажу. Некогда сейчас.
Она быстро вернулась во двор, насыпала зерна курам, налила им воды, бросила свеклы поросенку, надела комбинезон и побежала в бригаду, где стоял ее трактор – ЧТЗ Т - 130. «Моя лошадка» - так она называла свою машину, на которой работала уже шестой год, с тех пор как ей вручили ей новенький трактор, сменив старый, отработавший с нею всю войну.
- Вот тебе, Александра, новый трактор, заслужила! – сказал председатель колхоза, подводя ее к машине.
Мужики ревниво смотрели на нее, втайне понимая, что, конечно, Шурка и вправду заслужила: девкой села на трактор, когда мужиков в селе оставалось всего двое: одноногий учетчик да старый дед Илья, выполнявший роль и пастуха, и ветеринара. Однако мужской шовинизм не отменял никто: как это – бабе - новый трактор!
Александра была симпатичной девкой, росточка небольшого, ладная, комбинезон только подчеркивал ее фигуру, но подступиться к ней не решались: могла и гаечным ключом ответить.
Жила она с матерью и младшей сестрой. Та была образованной – до войны закончила семилетку, и теперь работала в правлении колхоза секретаршей. Конечно, Александре пора было замуж, но женихов не было, да и не умела она подать себя. Варька, младшая, собираясь вечером в клуб, надевала шелковые чулки, шелковое платье, на плечи набрасывала шифоновый платок. А Александра, приходя домой, долго мылась душистым мылом, чтобы заглушить запах солярки, потом надевала юбку, которая у нее была единственной, и вязаную кофту. Мать, глядя на нее, всегда говорила:
- Санька, что ты у мене непутевая такая? Рази можно только работать? Ты ж девка, заробляешь хорошо, купи собе плаття, да покрасивше! Замуж собираешься, али как? Гляди, Варька раньше выскочит, а тебя – под корыто!
Саша отвечала всегда одинаково:
- Не нужны мне платья. Куда мне их надевать – на трактор? А в клуб и так хорошо. А замуж – если нужна буду кому, и так возьмет. Платьем не приворожишь.
Она не говорила, что пристает к ней один тракторист, Гришка. Да и ей он тоже нравится. Александра ждала, что скоро он пришлет сватов.
Старшая сестра, Пелагея, в колхозе работать не хотела, отправилась на торфоразработки, под Ярославль, куда завербовалась с подругой в тридцать девятом году. Приехавшие «сваты» так расписали условия жизни и работы на «торфах», что девчата, желая заработать денег на наряды, согласились почти сразу. Младшая сестра Варька тоже собралась ехать с ней, но мать сказала, что должен же кто-то остаться дома, а то Санька целый день в поле, дома управляться некому.
Вернулась Пелагея через год, с животом и с деньгами, заработанными на торфе. Мать, увидев дочку с изменившейся фигурой, спросила:
- Замужем, али как?
Пелагея помолчала, потом сказала:
- Была замужем. Разошлись мы.
-Что ж так быстро?
- Женатый он оказался.
- Стало быть не замужем. Теперича усе соседи будуть говорить.
- Я уеду, - сказала Пелагея.
- Куды ж ты с пузом-то? Роди сначала, а опосля подумаем.
Мать говорила с курским акцентом, хотя уехала оттуда еще в тридцать третьем, спасая детей от голода, на Кубань, как ей казалось, в хлебный край...
Пелагея родила мальчика, назвали его Николаем, по отчеству записали Ивановичем. То ли отца звали Иваном, то ли просто русское отчество. В деревне Пелагея говорила, что вот-вот приедет муж и заберет ее с ребенком, но время шло, а он не появлялся. Через два месяца, оставив мальчика матери, она опять уехала.