Иду по деревне, стучу каблучками по асфальту, тороплюсь. Хочу до конца рабочего дня разнести листовки с агитацией, чтобы домой вовремя попасть. В деревне же живу, дел по горло. Битва за урожай, скотина, и всё такое.
Смотрю, возле Мартыновых девки сидят, штук пятнадцать. Облепили две скамейки, хозяева ещё три стула вынесли, чтоб всем места хватило. Вот это, думаю, удача! Сейчас раздам половину листочков, и на самый конец деревни идти не придётся.
Подхожу, здороваюсь:
- Добрый день, девчонки!
Девчонки, дружно так:
- И тебе доброго здоровьица!
Начинаю раздавать листовки. Младшая из собравшихся девок, Антоновна, интересуется:
- За кого ж нам голосовать-то, миленька?
Нельзя мне озвучивать свои политические предпочтения, ведь я - член избирательной комиссии. Поэтому говорю уклончиво:
- К кому душа тянется, за того и голосуйте…
- Да чево тут думать? – ворчит баба Катя. – За Путина мы! Он нам и пенсию даёт, и заботится о нас. Правильно, девки?
Девки дружно поддакивают:
- Конечно, за Путина! За кого ж ещё?!
И пошли разговоры о том, что дал им Путин, как они сейчас живут, и как раньше жили. Тут подтянулись мальчишки – три старичка, с клюшечками, влились в общие разговоры. Это привычная картина не только для их возраста, но и для всей деревни в целом: на семнадцать девчонок три мальчишки. Мрут мужики дуриком, и всё тут!
Через пять минут политические дискуссии затухают, и начинаются воспоминания. Воспоминания о детстве, и о той боли, что пришлось пережить каждому из этих стариков. О войне…
- Ой, тяжело-то было! – вздыхает Анна Михайловна, теребя цветастый передник. – Отца-то сразу забрали, в июне, мать одна на хозяйстве, да нас трое. Мать на работе дотемна, в бригаде тогда работала, а нам с Манькой картошку копать велит. А чё мне было-то тогда, десять лет всего. Я и лопату-то путём в землю втыкнуть не могу, а ещё ведь и куст из земли выворотить надо. Корячусь, корячусь, сил не хватает. Манька у меня лопату выхватит, тыкает в землю – вот, мол, как надо! А у самой тоже не получается, чево там в двенадцать лет сил-то… Мать с работы прибежит, а мы ничё и не выкопали! Настукает нам по башке, сама за лопату хватается. По цельному месяцу картошку-то и копали…
- А нас мать с собой на работу таскала, капусту полоть, - вспоминает Нина Андреевна. - Разбудит затемно, гонит впереди себя, мы с Зинкой ревём. А куда ж денешься? Трудодни-то отрабатывать надо… Полем эту капусту, нас мухи да слепни везут, до крови, бывало, искусают. Наберём полотки, мамка нам вязанки свяжет, идём домой. Волокём эту полотку, спотыкаемся. По оврагам идём, чтоб бригадир дядя Вася не увидел. Ох, и злой, зараза, был!... Один раз мы с Зинкой приотстали, бредём позади матери. И тут дядя Вася из кутов выскакивает: потихоньку к матери подбежал, да и поджёг у ней полотку-то за спиной! А трава уж привялилась на солнышке, вязанка как вспыхнет! Мы свои вязанки побросали, скорей к матери, траву тушить… Всю спину ей тогда прижгло, неделю плашмя лежала. А дядя Вася лишь посмеивался, супостат. И чего над людьми изгалялся? Всё равно эта трава в поле бы сгнила…
- А я в войну на быках работал, - вспоминает Петр Михайлович. – Угонят нас за реку, на всё лето, мы там в землянках и жили. Запрягу с утра быков, и пошёл работать: то сено возишь, то воду, то людей. Выгорю весь на солнце - бровей-то, бывало, и не видать совсем, так выцветали. Весь в пигарках, да болячках, живого места на теле нет. Оборвёмся все с ребятами, обовшивеем, стирать-то за собой не смыслили ещё. Девять лет мне тогда было…
Тут Наталья Алексеевна в воспоминания ударилась:
- Война-то войной, а поплясать всё равно хотелось. Уж так хотелось! Только плясать-то не под чего было, всех гармонистов на фронт забрали. Так мы губами по очереди подыгрывали: тирна-тирна-тирна-на!... А тут Ванька Кривов с фронта пришёл, гармонист. Обе ноги ему оторвало, и контузило сильно – еле разговаривал. Но играть не разучился! Так мы его у жены, тётки Марьи, выпросим, посадим на тележку и в круг волокём. Накормим досыта, кто чего принесёт, Ванька нажрётся, и давай на гармошке наяривать! Девки пляшут, а кто-нибудь рядом с Ванькой стоит, семечки ему шелушит, да прямо в рот пихает. Любил он больно семечки-то… Играет Ванька, играет, глядь, и в штаны наложил - объелся опять, паразит. Так мы его мыли все по очереди, конились для этого! Вот как поплясать-то хотелось…
- А мой Мишка в декабре сорок четвёртого вернулся, по ранению, - вступает в разговор Марья Гавриловна. – Так я с января-то и понесла, Мишка постарался всё ж! Уж так поесть чего-нибудь хотелось вкусненького, жили-то впроголодь, хлебу чистому были рады, чтоб без мякины… А тут и война закончилась, председатель задумал общий праздник устроить, по окончании посевной… В начале июня собрали нас всех на берегу, там столы сколотили по случаю праздника. Мужики замутили бражку на патоке, доярки набрали две фляги сметаны. Прямо возле общих столов и блины пекли, и мясо варили – председатель распорядился бычка завалить… Сначала выступали уполномоченные, с району, потом председатель говорил, потом хороших работников награждали. А на улице жара, мне так пить захотелось, прям, как из пушки! А ещё о блинах всё мечталось, о горячих. Прямо, слюнями давилась, на блины энти глядючи! А тут говорить перестали, я скорее блин хвать, в сметану макнула, но сначала попить решила. А всем бражки налили в стаканы, а бражечка слатенькая, холодненькая… Мишка меня и остановить не успел, как я весь стакан залпом осушила!… И всё, девоньки, боле ничё не помню. Очнулась дома, в сенцах, и тошнит меня, и мутит. И блины все без меня слопали. До сих пор обидно…
У Николая Петровича свои воспоминания о войне, он нездешний. До двенадцати лет в рабочем посёлке жил, при лесозаводе. Но вот уже более шестидесяти лет в нашем селе проживает, так что – свой!
- В сорок пятом в наш посёлок репатриированных нагнали, по большей части молодых ребят и девок. Гоняли их на работу, лес валить. Само собой, с ними и охрана была, но не очень много, человек двадцать, краснопогонники. Эти только и делали, что самогонку лопали, да над репатриантами издевались. Потом техники всякой нагнали, американской - машины такие большие, на дровах ездили. А нам, ребятне, покататься же интересно. Мы к шоферам приставали: дяденька, покатай, мы тебе дрова будем в топку кидать! Так-то и катались цельный день… Были среди репатриантов две девчонки молодые. Красивые! То ли сёстры, то ли подруги… Так мы с брательником с ними подружились, подкармливали их, а они с нами тоже возились, сказки нам сказывали… А один раз приезжаем на делянку, а там происшествие: убило этих девчонок лесиной, насмерть. Молоденькие совсем были, лет по девятнадцати…
- А я в пятнадцать лет уж дояркой работала, - говорит баба Катя, поправляя беленький платочек. – Сорок четвёртый год, помню, шёл. Дали нам план большой по надою, так мы и надрывались, себя не жалели; и мне скидки-то никакой на возраст не было. А тут раздождилось в сентябре, дороги все раскисли, да так, что лошади по брюхо вязли. К фермам только пройти можно было, не проехать никак. Скотники корма подвезут, за полкилометра от нашей фермы сгрузят – а дальше не проехать, бучило. Так мы с бабами кошёлками эти корма коровам носили. Кошёлки нам такие здоровые выдали, на которые взглянуть-то страшно, не токмо поднять!... Намотаешься за день, потом ног под собой не чуешь. Передохнешь маненько, и в круг летишь, плясать! Как заведённые были, устали не знали…
- А мне уж больно учиться хотелось, - смущённо улыбается Нина Николаевна. – Мамка на меня, бывало, ругается: какая тебе учёба, война кругом! А я вот прям обмирала над учебниками! Все спать улягутся, а я за уроки: зажгу плошку самодельную, мы их тогда гасиками называли, учу уроки. А этот гасик еле-еле трепыхается, путём не светит, буквы в глазах сливаются... Страницу перевернёшь – он и погас! Лезу в печку, за угольком – спички-то экономили, да их и не было. И тетрадей не было, писали на старых газетах…
- А у меня сестра в войну померла, Нюрка, в сорок третьем, - рассказывает Татьяна Васильевна. – Пятнадцать лет ей только было. В сорок первом, в декабре, керосин в сельпо привезли, мамка её и послала за керосином. А в сельпо сразу очередь образовалась, керосин тогда в дефиците был. Как и соль, и спички. Вот Нюрка полдня в очереди и простояла. А одежонка-то вся дырявая, застудилась девка, занемогла. Сначала температурила, потом туберкулёз у ней открылся. Так она на печке и жила, все два года, мёрзла всё, в одеяла куталась. У ней там и чашка своя была, и ложка, и баночка для мокроты… Потом у ней каверны в лёгких образовались. Уж больно она боялась кровью захлебнуться… Нет, не захлебнулась, во сне отошла. Тихо так, никого не побеспокоила…
- А мы с ребятами в войну всю деревню переполошили! – смеётся Геннадий Васильевич. – У друга моего, Сашки Сотникова, брат воевал, Колька. Вот этого Кольку и ранило в ногу, сильно ранило. Его после госпиталя даже отпустили домой, долечиваться. А парень уж в звании был – старший лейтенант. А тогда, в сорок втором, офицерам в отпуске оружие полагалось. Вот Сашка и увидел у брата пистолет, и захотел из этого «ТТ» пострелять, да нас подговорил. Дождались мы, когда Колька самогонки набуздается, и уснёт, вытащили у него потихоньку пистолет из-под подушки, пошли стрелять… Лучшего места-то не нашли для этого, как за клубом. А в этот день кино привезли, немое, народу полон клуб набился, все тихо сидят, на экран смотрят. Тишина кругом, в деревне нигде ни огонька – светомаскировку соблюдали… Сашка первый решил пострелять - пистолет-то его брата, как-никак. Нажал на курок, пистолет как громыхнёт! Вот уж мы перепугались! Пистолет бросили, и бежать… А народ из клуба валом валит, друг друга давит! Все думали, что фашисты до нас добрались… Кольке, конечно, за это влетело, что пистолет в чужие руки попал. Разжаловали в рядовые…
Доходит очередь до Валентины Фёдоровны, и она, смеясь, делится с нами своей историей:
- Мне в войну только одного хотелось – поесть! Я и победу себе представляла вот так: по деревне машина будет ездить, всем еду раздавать. Много еды! Нас же семеро у матери было, отец ещё до войны помер – под воз попал... Помню, мамка ещё и сготовить ничего не успеет, а мы уж всё сыряком слопали! И капусту, и свёклу, и картошку... Однажды мы с подружками пошли гулять, человек шесть нас было. А на улице вечер уж, темно. Идём мимо дома стариков Кирьяновых, а бабка Авдотья каши наварила, пшённой, да чугунок-то на подоконник и поставила, чтоб постыл. Ну, мы этот чугунок потихоньку умыкнули, да на всех поделили!... Хорошо, бабка ложку в чугунке оставила, уж больно каша горячая была! И вкусная…
С тех самых пор пятнадцать лет минуло. Многих из стариков уж нет в живых: Наталью Алексеевну, Марью Гавриловну и Геннадия Васильевича инсульт сгубил; Нину Николаевну, Валентину Фёдоровну и Анну Михайловну рак; бабу Катю зверски убили пьяные отморозки – искали деньги, отложенные на похороны; Марию Антоновну сбил машиной лихой дачник.
Остальные старики здоровьем не пышут. У Татьяны Васильевны ноги отнялись, она совсем не ходит, на коляске передвигается. Нина Андреевна уж и не узнаёт никого – склероз у неё. У Петра Михайловича обнаружили опухоль, он пока держится, но у недолго ему осталось…
Из оставшихся в живых только Николай Петрович ещё бодрячком держится, но и ему недавно операцию на колене сделали. Ходить старичку больно, он и из дома-то почти не выходит, только с тоской в окошечко поглядывает.
Я по-прежнему хожу с агитацией, когда выборы намечаются, но в конец деревни даже не суюсь. Нет там больше электората, дачники одни. Перестроили стариковские дома, заборами металлическими да коваными обнесли, завели «машины смерти» для охраны своих поместий. Вот эти алабаи-овчарки-бультерьеры и охраняют хозяйские владения - брёшут так, что заборы металлические сотрясаются. Я сама туда не хожу, и вам не советую! А вдруг какая собачина вырвется? Ведь не докричишься никого…
За эти годы я тоже изменилась: постарела, пополнела, «побольнела». Каблучки уже не ношу - на ногах «косточки» растут, больные очень. И поясница ломит, и давление. В нынешнем году мне бы на пенсию выходить, так нет же, там, наверху, за меня решили, что ещё полтора года поработать надо. Только меня никто не спросил, хочу я работать, или нет. Вернее, смогу ли…
Я уже решила, что нынешний год будет последним в моей «выборной» практике. Ноги болят, не могу долго ходить. Да и неинтересно. Чего по пустой улице болтаться? Обезлюдела деревня, не с кем словом перемолвиться. Некому больше мне о войне рассказать, некому пожелать «доброго здоровьица».
Да и наше-то поколение, 50-60 годов рождения, сильно поредело, особенно в мужской половине. Помирают мужики, не дожив порой и до пятидесяти. Вот и мой супруг скончался в шестнадцатом, не дожив до 56 лет. Да и женщины моего возраста «посыпались», чаще всего от онкологии… Если так пойдёт, то совсем скоро не только рассказать, но и послушать о том, как жили люди в военное время, будет некому. А молодёжь нынешняя не очень-то этим и интересуется.
Всё, решено! Завтра схожу к Николаю Петровичу. Листовочку ему отнесу, заодно и поговорю – о жизни, о войне, об истории родного села. Он много чего знает, большую жизнь прожил. Я его рассказ послушаю, а потом вам передам. Договорились?!