Освальд Шпенглер в своём главном историософическом труде «Закат Европы» вывел принцип — в центре любой уникальной культуры лежит нечто невыразимое. При этом символы этого невыразимого, напротив, вполне очевидны и наглядны — как, к примеру, Парфенон и статуи Фидия для античной Греции. Западноевропейскую культуру он назвал «фаустианской», а символом её считал вертикальную бесконечность — математическую линию, направленную в небо (и преисподнюю, разумеется). Не приходится сомневаться, что «Фауст» и в самом деле один из базисных символов европейской культуры. Для немцев он столь же важен, как король Артур и Робин Гуд для культуры англосаксонской.
Между тем при взгляде со стороны Фауст выглядит совершенно иначе. Да, был момент, когда он стремился постичь все тайны бытия. Но этот учёный полностью отрекается от науки и умственной жизни вообще. Пускается во всё тяжкие, как герой известного американского сериала (кстати, Уолтер Уайт тоже бывший учёный). Губит при этом множество людей, в том числе поверившую ему невинную девушку. Да и финал, который некоторые почему-то считают благим, на самом деле не столь однозначен. Как писал о нём Борис Пастернак, слепой старик радуется, что огромные массы рабочих преобразуют природу по его плану, а на самом деле это черти роют ему могилу. Хорош образ идеального культурного героя, не правда ли? Право, благородный безумец Дон Кихот, как человек, выглядит не просто симпатичнее, но даже и благоразумнее в чисто житейском плане.
Тем не менее, Фауст и в самом деле не просто герой, он даже в некотором роде архетип. В его лице показан интеллектуал, осознавший бесплодность и бессмысленность чистой науки. И решивший выйти из своей «башни из слоновой кости» в мир. Испытать все радости, прежде ему недоступные. Этот образ не привязан к конкретному времени, стране, культуре. Таким учёным мог быть и китаец, и индус, и вообще кто угодно, в любое историческое время. Приключения его также не сильно бы изменились, разве что в некоторых непринципиальных деталях. А теперь глянем на немецкую историю культуры. В XVIII-XIX веке в ней действительно существовал крайний разрыв между не просто великими, а гениальными философами, такими как Кант, и политической (торговой, промышленной и т.д.) практикой. Высокая учёность мало что давала как самим учёным, так и окружающим их людям, и стране в целом. Судьбы мира вершили правители других стран, такие как француз Наполеон или английская императрица Виктория.
Этот разрыв остро переживали многие немецкие мыслители, от Ницше до того же Шпенглера. И все они давали один ответ, причём именно фаустианский — нужно забыть всю книжную премудрость и окунуться в водоворот жизни. Чем это обернулось для немецкой культуры в XX веке — всем известно. Причём предвидеть такой исход было легко, достаточно всего лишь прочитать финал «Фауста». Великие свершения, подготовленные и осуществлённые чертями, которые сперва ослепляют незадачливого учёного, а потом доводят его до могилы.
А почему и Фауст, и все его аналоги в мировой культуре, хотя бы тот же доктор Уолтер Уайт, он же наркоделец Гейзенберг, не действуют планомерно, продуманно и осторожно? Зачем они бросаются в реальный мир из своих научных эмпирий очертя голову, да ещё и беря при этом в помощники не одного из своих учеников или друзей (и у Фауста, и у Уайта они были), а опасного и непредсказуемого выходца из бездны (или юного идиота-наркомана в случае Уайта)? Всё дело в представлении об этом самом мире, все прелести которого учёный намеревается изведать. По его глубинному убеждению, внешний мир хаотичен и безумен. Иначе он не выбрал бы добровольное затворничество в лаборатории (в случае с Уайтом — в школе). Чтобы ориентироваться в таком мире, нужен проводник, чувствующий себя в житейском хаосе как рыба в воде. И такой проводник тут же находится.
Та же трагедия для Германии повторилась на государственном уровне. Раз миром правят практики, а мы тоже хотим править миром, значит должны стать такими же, как они, даже лучше. Для этого нужно стать ещё более прагматичными, и при этом непредсказуемыми и страшными. Ведь для нас окружающая реальность именно такова — непредсказуемая и страшная. А если что-то не получается, значит плохо старались, нужно попробовать ещё раз. И Уолтера Уайта, и Второй-Третий Рейх такой подход в конце концов приводят к гибели. И только тогда, когда такие учёные и воспитанные на их идеях политики сошли со сцены, к власти наконец-то пришли действительно прагматики, которые постепенно, без потрясений и войн, реализовали всё, о чём мечтали эти романтики.
Собственно, в России было примерно то же самое. Сперва сложился слой интеллигенции, достигшей невероятных высот в культуре, науке и искусстве, но при этом совершенно не ориентирующиеся в том, что те же немцы называли Realpolitik. Естественно, настоящие хозяева жизни их ни к каким вопросам практического управления не подпускали, поскольку последствия были бы вполне предсказуемыми. С одной стороны, этот интеллектуальный потенциал неплохо бы использовать в том числе и в практических целях. С другой, из-за оторванности от политической практики, представления о ней у русской интеллигенции были в лучшем случае умозрительными, в худшем бредовыми.
Как и в Германии, в России первой половины XX века последовательно реализовались все мечты интеллектуалов предыдущего исторического периода. С примерно такими же последствиями для страны и окружающего мира. Но если судьба немецкой культуры была предсказана «Фаустом», в России ключевыми оказались тексты Достоевского, от «Преступления и наказания» до «Бесов». Заметим, что проблематика этих книг от фаустовской почти не отличается — интеллектуал (например, студент Родион Раскольников) пытается реализовать себя в практическом деле. Но, в отличие от Фауста, он не отрекается от всех научных теорий, совсем наоборот, подводит под свои замыслы мощную теоретическую базу. В точности так же поступает и Ставрогин в «Бесах».
Как и в Германии, реализовавшаяся мечта через некоторое время коллапсировала, уничтожив при этом государство. И далее произошло то же самое — во-первых, за время осуществления этой мечты прошлый культурный слой был по большей части уничтожен, а во-вторых, сама идея о том, как именно интеллектуал может и должен взаимодействовать с миром (в том числе и просто на бытовом уровне) оказалась дискредитирована. Прежние интеллектуалы кончились, а новые перестали воспроизводить их образ мыслей (и действий). При всей трагичности русской и германской истории первой половины XX века, следует заметить, что у огромного большинства других народов такого масштабного опыта реализации в политической практике идей, выпестованных вековым трудом культурной части нации, просто нет. Это историческое богатство наших народов ещё только начало осторожно рассматриваться (до настоящего его изучения дойдёт нескоро). Кстати, третий из великих народов, мечты мыслителей которого сбылись — современные США.