Муж встретить в аэропорту Машку не смог, дежурил в клинике, поэтому ей пришлось добираться самостоятельно. Не приученная к такси, да и поймать его не представлялось возможным, а стоять в бешеной снулой очереди не было никаких сил, она потащилась к электричке. Московская зима подходила к концу именно так, как привыкла – мокро, слюняво, обложившись до ушей ватой сизых туч и в хлам растрепанной пронзительным ветром. Обессилев от каменного чемодана, Машка сползла на платформу на Павелецкой, потом долго тащилась по битком набитой станции метро, потом дремала в вагоне – распаренная и сонная. Она почти не помнила, как вперла свою ношу в троллейбус, как с него вышла и как дотащилась до квартиры. Лифт снова не работал, и она поволокла вещи по лестнице, благо этаж был всего четвертый. Задохнувшись, как старуха, она ввалилась в прихожую, и, прямо в куртке и сапогах, легла на циновку, скорчилась в маленький, отчаянный комок и жалобно завыла. Потом, вдруг испугавшись, что свекровь с дочкой вот-вот вернутся из музыкалки, с трудом встала, стянула одежду и сапоги, и села в зале на диван, тупо глядя в стенку.
Снова полетели дни, да так, что Машка только успевала поворачиваться. Дочкин конкурс забирал все силы, и она просто поселилась в музыкальной школе, взяв отпуск. Дни казались ей одинаково серыми, гулкими пролетами тоннеля, проложенного в мутной мерзости уходящей зимы. Она летела по этому тоннелю, не видя ничего вокруг, полностью лишившись всяких чувств и желаний. Утро, завтрак, музыкальная школа, обед, снова музыкальная школа, ужин, занятия музыкой дома, спать. И снова, все сначала…
Постепенно растущую ненависть в дочкиных глазах при виде фортепиано, она хорошо понимала и даже поддерживала, но бросить всю эту тягомотину ей что-то мешало. Только она не понимала – что. Ненавистные гаммы, которые дочь долбила злобно и раздраженно гвоздями вбивались в Машкины мозги и гвозди эти оставались там навечно.
А тут еще и ночи… Олег, отдохнув на новой работе в клинике (по сравнению со скоропомощной – эта оказалась раем), вдруг стал резко доставать ее своей любовью. Машка не могла сказать, что это было ей очень неприятно, наоборот – она секс любила, и всячески его поддерживала, но вот потом…. После…. Когда все заканчивалось, ей вдруг хотелось отползти на самый край кровати, вжаться в холодную полированную стенку и замереть. И не коснуться! Ни в коем случае не коснуться противной волосатой ноги, которую Олег обожал выставлять из-под своего одеяла и совать под Машкино. И Машка долго мостилась, закручивалась в свободный угол пододеяльника, и только к середине ночи проваливалась в черный, каменный сон.
А еще ее мучал стыд. И даже не то что перед Олегом, она стыдилась вообще. Причем, даже не понимала чего стыдится – ведь с Замом у нее, кроме одного этого случайного поцелуя на берегу и этого обнаженного стиха, который он ей прочитал – ничего не было. Совсем. И не будет, похоже. А почему так жутко, горячо и больно стыдно? И так невозможно жить!
-Маш! Тебе вчера звонили с работы, я тебе забыл сказать. Ты перезвони, там что-то важное.
Олег, сидя напротив, хлебал борщ из глиняной миски. Он ел этот борщ как-то особенно неприятно, соломины длинно и тонко нарезанной капусты, выкрашенной в розовый свекольный цвет, цеплялись за усы и он скидывал их намоченным в борще ломтем хлеба. А потом причмокивал длинно, и свистел, втягивая жидкость сквозь усы. «Лучше бы ты лакал, как пес», - вдруг подумала Машка и ей захотелось взять тарелку с остатками бордовой жижи и запустить ее в стену над головой мужа. Она встала, борясь с диким желанием и повернулась к раковине.
- Слышь, там мужик говорил, что у вас конференция какая-то по командировке этой вашей. Надо быть. Да и шла бы ты на работу уже. А то прям чудная стала, все молчишь. Болит чего?
- Я перезвоню. Сегодня.
Машка отвечала сквозь зубы, чувствуя, как внутри все звенит, аж лопается. Но дикое счастье от того, что она снова появится в лаборатории, увидит Семена, услышит его голос, искупается в его странном взгляде – просто затопило Машку. Да так, что у нее на секунду остановилось дыхание. Она судорожно начала натирать содой чашку, отмывая одной ей видимые разводы.
Гудки в телефонной трубке казались бесконечными, пластик стал горячим от Машкиной щеки и обжигал. Наконец, ломкий голос Жаззи запищал – «Я вас слушаю, говорите». Машка с какого-то совершенно непонятного страху забыла, как зовут Жаззи на самом деле и промямлила:
— Это Мария. Мне звонили.
- Аааа. Мария Владимировна!
Жаззи так радостно закричала в трубку, вроде как она вечно ждала Машку и, наконец, дождалась.
- Да. Да!!! Вас срочно отзывают из отпуска. Приезжает высокое руководство, оно желает слышать отчет о ваших успехах. и чтобы все были. В смысле – те, кто ездил в экспедицию.
- А что? Они вернулись?
Машка чувствовала, что у нее внутри порвалась какая-то жилка и она жалко мяукала, с трудом стараясь вернуть свой голос.
- Конечно! Дня три уж. Или четыре. На работу все вышли.
«Надо же» - думала Машка, забившись в кресло с ногами и накрывшись пледом, так, чтобы получилась нора, в которую никому не было доступа, - «И не позвонил. А обещал – сразу, как приедет. Почему? Забыл?»
Думать свои думы горькие Машке помешала дочка, которая козленком поскакав вокруг, пролезла в мамино укрытие и прижалась теплым тельцем. И это прикосновение разом примирило Машку с действительностью. И ей вдруг захотелось, чтобы время откатилось назад – до того момента, когда она вошла в кабинет Зама. И чтобы его, этого момента, не случилось никогда.
Утро тринадцатого марта, насколько Машка помнила себя, почти всегда было солнечным. «Всенародный праздник» - так называли все в их семье этот день – день рождения Машкиной мамы. Ее все любили – и зять и дочка (лучшая бабушка в мире) и даже свекровь. Поэтому после работы они все собирались ехать туда, в дом Машкиного детства, единственное место, где она себя чувствовала маленькой, глупенькой, но очень защищенной и очень любимой. Самой главной – у мамы с папой. Но сначала – рабочий день. Лаборатория – первый раз после такого долгого перерыва.
Из метро Машка вылетела, как сбесившаяся ворона – она жутко опаздывала. Тот марафет, который она себе навела, встав на три часа раньше, занял время и намного большее, чем она рассчитывала. Зато в стеклах витрин, проносящихся мимо магазинов, отражалась женщина мечта, в новом небесно-голубом пальто, высоких сапогах на тоненьких шпильках, с летящим облаком кудрявых свежевыкрашенных хной рыжих волос и тоненькой, перетянутой поясом талией. В облаке дорогих духов, которые ей подарил муж на восьмое марта и от которых она сама задыхалась, Машка внеслась в вестибюль и сразу налетела на Тамару.
- Осторожнее! Прешь, как танк. Разрядилась, как идиотка. Надеешься на что? И зря. Он тут – другой человек. Стишки и сопли там остались.
«Откуда она знает про стихи?» - быстро промелькнула и исчезла горячая мысль, но Машка тут же выкинула ее из головы, потому что там, самом конце коридора появилась невысокая, плотноватая фигура. Машка просто ощутимо задрожала всем телом и прижалась к стене, ожидая.
- Здравствуйте, Мария Владимировна. Очень хорошо, что вы вышли пораньше. Переодевайтесь, в моем кабинете общий сбор на обсуждение.
Зам смотрел спокойно и холодно-отстраненно, даже не в глаза, а куда-то ниже и в сторону, на ухо что ли? В ушах у Машки сегодня были сережки – капельки с зелеными хрусталинками, они очень ей шли и подчёркивали цвет глаз. Но, похоже, его это совсем не волновало.
- И, пожалуйста. Не красьте так ярко глаза и губы. У нас научная организация, это неуместно, тем более, что вы работаете в боксах. Я попрошу вас быть чуть скромнее.
Он пошел дальше, а ошалевшая Машка, одеревенев, осталась стоять, как нелепая статуя в парке. И тихонько рвала в сумке бумажку – стихи, которые она тогда, в Архангельской гостинице, аккуратно, по памяти записала на листочек, вырванный из записной книжки…
Оглавление повести "И коей мерой меряете" со ссылками на главы
Список прозы со ссылками на главы здесь