(Сто рассказов о детстве и юности - 82)
– Ну что, пришла посылка? – в голосе Алёнки скрипнуло недоверие. Она спрашивала не за тем, чтоб узнать ответ, но чтоб укрепиться в своем подозрении. Накручивая на палец кончик короткой пушистой косы, она смотрела в упор, твердо прищурившись – низкое красное солнце било в окна класса чуть наискось, удлиняя трепещущую тень от ресниц. Какая же она красивая! – я сглотнула с тайным волнением, глядя на ее бледный выпуклый лоб, гладкость которого не смел нарушить ни один прыщик. Полные розовые губы вновь шевельнулись:
– А может, нет никакой посылки?
– Есть, – с тоской сказала я. – Почему ты не веришь?
– Потому, что уже октябрь, – резонно заметила она.
– Видно, затерялась где-то… – я беспомощно развела руками.
Трескучий грохот звонка на урок прервал наш мучительный диалог, по сравнению с ним даже грядущая контрольная по алгебре казалась облегчением участи.
Эту посылку я ждала, как приговоренный к казни ждет помилования.
Из-за нерасторопности почты третий месяц мусолившей где-то злополучное отправление, гибла теперь и моя репутация, и хрупкое едва наметившееся счастье дружбы с Алёнкой. Я страстно хотела этого, но Алёнка смотрела мимо – у нее и так хватало подруг.
Все началось в конце мая. Я стояла на школьном крылечке, бездумно глядя, как ветер пускает рябь по лужам в раскисшем снегу, и облака в них покрываются гусиной кожей.
– Что ты там видишь? – спросила Алёнка, становясь рядом и озирая растопище?
– Небо в ознобе… – машинально брякнула я – до того удивилась, что она вообще со мной заговорила – чуть ли не впервые за два года учебы.
– Чудная ты! – вздохнула Алёнка. – Куда уезжаешь на лето?
– К бабушке.
– Рада?
– А то! Знаешь, какая там речка, купание! Вокруг яблоневые сады, леса – грибов полно, земляники… – застрекотала я, давясь словами, боясь, что она не станет слушать.
– Что это – земляника? – вдруг спросила Алёнка.
Я опешила:
– Ты разве не знаешь?
– Откуда? – пожала плечами она. Я тут родилась, а бабушки у меня нет.
Ох… – я мысленно выбранила себя за глупое бахвальство, вспомнив, как на днях в школе опрашивали, кто где проведет каникулы: все поедут куда-нибудь, и только Аленка тихо сказала: «В Норильске останусь» – одна из всего класса.
– Расскажи про землянику – какая она?
– С ноготок примерно, душистая, как… – «как мыло» чуть не сорвалось с языка, и я умолкла, задумалась. В самом деле, как описать томленую полдневным солнцем сосновую вырубку, где из медно-красных пней вытапливаются медовые липкие капли смолы, а вокруг в жарко разметавшейся траве в путанице сухих стеблей они – глянцевитые в золотых веснушках – земляничины.
Алёнка не торопила, ждала. И дождалась: меня осенило.
– Хочешь земляничного варенья попробовать? – томясь от сочувствия к ней, предложила я.
– Где ж его взять? – обрадовалась Алёнка.
– Я летом земляники нарву и сварю для тебя. И сюда привезу. А ты придешь ко мне в гости на чай.
Она посмотрела на меня так, будто я на полголовы выросла, и кивнула серьезно:
– Буду очень ждать.
Лето подвело. Июнь был как упавший в речку щенок. Что ни день мотались туда-сюда толстопузые косматые тучи, сердито фыркал гром, по лужам, взбивая пузыри, шлепал ливень, с длинноухих ракит текло, как с промокшего спаниеля. Шерстка травы слиплась и полегла, придавив едва зацветшую землянику. Напрасно наведывалась я к заветным ложкам, ворошила сырые травы – завязей не было.
На Петровки погода установилась. Земля выдохнула парное тепло и оттуда, будто шепнул им кто, вдруг поперли грибы – почему-то сплошь лисички. Крепкие, кудреватые, сливочные на разломе, они дружно вынырнули из пропитанных влагой глубин, и воззвали к нашим корзинам и сковородкам.
Устоять было немыслимо. В чуланах и сараюшках зачесались в предвкушении тихой охоты ивовые бока лукошек, на печках заворочались, гремя крышками, чугунные посудины, чуя, забытый с прошлого лета, сок и аромат грибного мяса. У нас тоже точили ножики, осматривали сапоги и фляги, заворачивали в газету съестной припас: черный хлеб, зеленый лук, розоватое сало с прозрачной шкуркой, вареные яйца и серую соль в спичечном коробке – приехавшие в отпуск родные собирались за грибами.
Назавтра в зябкой рани разводила на станции пары пригородная «кукушка», готовая увезти нас в дикие леса. В пустом вагоне пахло пылью и соляркой. Мы сели на деревянную скамью и стали смотреть в окно, как уползает назад вокзал, как, набирая ход, бегут вдоль насыпи изреженные рябые березняки в косых столбах солнечного света.
По-хорошему, ягод в них теперь должна быть пропасть, – печально размышляла я, – а вот поди ж ты! Стыдно будет осенью показаться Аленке на глаза, оправдываясь, бормотать что-то про неурожайный год… Она конечно не возразит, просто отвернется и забудет про меня – теперь уж насовсем. Эх, нечего было обещать раньше времени!
Мы сошли с поезда на пустынной платформе, заросшей лебедой и молодыми осинками. Станционное здание в парше облупившейся штукатурки таращилось бельмами заколоченных окон в нехоженый березовый лес, подступавший вплотную.
Внутри он был как беленая горница, устланная мохнатым ковром цветущей иван-да-марьи – солнечные капли цветов под фиолетовыми хохолками листьев. Сердце у меня дрогнуло: самый земляничный это покров! Неужели совсем ничего нет? Я принялась ворошить ногами встречные ягодники. Пусто.
Вдалеке перекликались довольными голосами мои ушедшие вперед грибники. Я набрела на какую-то кочку, села и всхлипнула от досады. Налетел ветер, вздувая надо мной комариные паруса и выворачивая изнанкой кверху тройчатые серо-серебряные листья. Процеженный сквозь кроны и травы луч, достиг лесного дна и у самой земли вспыхнул алым – ягодка! С той минуты я о грибах не помнила. Выстлав корзинку лопухами, торжественно опустила туда свою находку – ну, лиха беда начало!
К обеду, сойдясь на лужке, мы стали хвастать трофеями. Моих – набралось стакана три. Земляника была водянистой, белобокой, но пахла победительно-сладко, заглушая две почти полные корзины грибов. Сахарку добавить, и как раз маленькая баночка выйдет, рассудила я. Теперь только конца лета дождаться!
Между тем вернувшееся в наши края тепло взбодрило растения, и они, воспрянув, щедро одарили нас. Ломились от урожая пахучие смородиновые кусты, увешанные матово-черными гроздьями, осыпалась обмякшая от душистых соков малина, темными рубинами светились на закате вишни. Целыми днями, повесив на шею битончик на длинных завязках, я паслась в саду, облегчая ветки растений от сладкой тяжести, или ползала в клубничных междурядьях, собирая круглую, облепленную чашелистиками сахарную ягоду. На подходе прозрачно золотел крыжовник, наливались пухлые сливы и щекастые груши.
В сенцах сияющий начищенным боком таз с вареньем с утра до ночи бухтел на плите. Горячий ягодный пар вырывался наружу, сводя с ума ос, норовивших утопиться в сиропе. Тут же застывали в тарелках розовые облака пенок, дожидавшиеся толстых ломтей батона с холодным молоком. Варенью же назначался дальний путь – на север. Все норильчане так делали: запасались на материке тем, чего в Заполярье не достать: домашними сухофруктами, сушеными грибами и зеленью, но больше того – вареньями.
Отправляли его в посылках, для чего варенье переливали в двойные (для верности) целлофановые пакеты и клали в выстланные ветошью и газетами фанерные ящики. Взвешивали бабушкиным кантарем, чтоб не больше восьми килограмм, а то на почте не примут. На крышке, перед тем, как забить ее мелкими гвоздиками, выводили толсто, чтоб не стерлись дорогой, синие печатные буквы адреса. В одну из последних посылок, спохватившись, что в самолет меня с банкой не пустят, я засунула и свое драгоценное земляничное варенье. В пакет перекладывать не стала – и так его мало, а по мешку размажется, и вовсе есть нечего будет. Замотала банку в полотенце, авось, дойдет. Эта посылка ушла в августе. И пропала.
Аленка со мной больше не разговаривала, поворачивалась спиной, когда я проходила мимо, и однажды сказала громко, не мне, но так, чтобы я услыхала: «Терпеть не могу врунов, наобещают с три короба – и в кусты!» Я смиренно приняла упрек. Что делать, заслужила. Никто меня за язык не тянул.
Извещение пришло, когда я уже и ждать перестала. Утром, вынув из ящика исчерканную почтарями бумажку, заплясала от жгучей радости. Перед уроками, одолев робость, приблизилась к Алёнкиной парте, положила перед ней извещение:
– Вот видишь, пришла посылка! Жду тебя вечером к чаю, – сказала так, чтоб все, кто прежде слушал ее, услышали и меня. Она смущенно кивнула и потупилась. Все уроки напролет я воображала нашу встречу, ее удивление, раскаяние и репетировала свое великодушное: «Да ладно, кто ж знал, что задержится именно эта посылка – остальные-то давно пришли!»
Отстояв очередь на почте, я получила наконец свой ящик – весь в коричневых пятнах и липких потеках, с наполовину залитым адресом. Вот беда! Должно быть, лопнул внутри один из пакетов. Встревоженная, я поспешила домой и, вооружившись плоскогубцами, отодрала крышку. Тошнотворное месиво предстало моим глазам: осколки банки, клочья пакетов, заскорузлые тряпки, покрытые густой местами заплесневевшей массой…
Я таращилась на то, что еще недавно было первосортным вареньем, не в силах осознать всю глубину постигшего меня несчастья. Долгожданная гостья вот-вот появится, не могу же я показать ей это… Нужно как-то исправить всё, пока не поздно. Может, сбегать за пирожными? Ухватившись за эту спасительную идею, я помчалась в магазин – купила самых лучших. Тем временем шаткость собственного положения стала уясняться мне, ужалив страшной мыслью: Алёнка ни одному слову не поверит, решит, что я наврала при всех про посылку, чтоб выкрутиться из неловкой ситуации, а теперь вру, будто варенье испортилось. Не выйдет у нас никакой дружбы – позор один…
В подъезде я долго шарила по карманам – от расстройства никак не могла найти ключ, глаза застилала влага. Внизу хлопнула дверь, кто-то стал подниматься по лестнице. Я вздрогнула: вдруг это Алёнка! – оказалось, тетя Оля – соседка из квартиры напротив.
– Здрасьте… – сдавленно пробормотала я, отвернувшись и надеясь, что она не заметит моего убитого вида.
– Что это ты тут сырость разводишь? – удивилась тетя Оля, безошибочно распознав близкие слезы в моем голосе. – Двойку в школе схватила?
От ее сочувствия сделалось еще горше, и я, вытирая глаза рукавом пальто, все ей рассказала.
– Будет горевать-то, – осадила она поток жалоб, – слезами дружбу не завоюешь, – и, открыв дверь своей квартиры, поманила меня: «Пойдем-ка…»
В кухне моя добрая соседка вынула из холодильника пластмассовое ведерко, обвязанное марлей.
– Неужто земляничное варенье? – недоверчиво ахнула я.
Разматывая марлю, тетя Оля покачала головой: «Чего нет, того нет» – но лесной летний дух уже распространился по кухне, уличая хозяйку. Я сунулась ей под руки: варенья не было – в ведре лежали свежие ягоды, обильно пересыпанные сахарным песком и уже пустившие сок.
– Ну, – деловито сказала тетя Оля, беря поварешку и наполняя пол-литровую банку, – столько хватит тебе?